До самой последней минуты инженер Алексей Ковшов не верил, что уезжает на восток, в глубокий тыл. В главном управлении, где ему окончательно объявили о новом назначении, он не мог преодолеть угнетенное настроение и безучастно выслушивал в отделе кадров торопливые наставления, словно они его не касались.

— Разыщите начальника строительства Батманова и главного инженера Беридзе, — посоветовали ему, — они еще не уехали.

Алексей ходил по коридорам, заглядывая в кабинеты. Учреждение эвакуировалось из столицы. Многие работники уже выехали. В опустевших комнатах с канцелярским мусором на полу распоряжались военные — новые хозяева здания.

Наконец Ковшову удалось найти Беридзе, только вчера прилетевшего из Грузии. Там, под кавказским солнцем, он проводил свой отпуск по окончании южного строительства и с начала войны руководил стройкой какого-то оборонного объекта.

Инженеры дружески обнялись. От Беридзе как бы пахнуло южным ветром, солнцем, морской волной. Он улыбался и шутил, поблескивая глазами, ничем не обнаруживал ни беспокойства, ни тревоги. Алексей, неодобрительно опустив концы губ, оглядел щегольский наряд товарища: новый костюм, модные ботинки, фетровая шляпа — все шоколадного цвета.

Первую ночь на новом месте Ковшов спал в служебном кабинете, на дерматиновом гладком и холодноватом диване.

Проснувшись и с усилием открыв глаза, Алексей не сразу понял, где находится. Просторный кабинет был залит розовым солнечным светом прохладного утра. На другом диване лежала аккуратно сложенная постель Беридзе. Сам он сидел за письменным столом и разбирал бумаги. У окна, на краешке стула сидела рыхлая пожилая женшина в пенсне на шнурочке и усталым голосом рассказывала:

— Я эвакуировала Наточку с ее детенышком и осталась одна на большущей даче, где раньше жила семья из десяти человек. Каждый день передо мной вставала проблема: стеречь добро или самой спасаться в щели? Все-таки бомбы страшнее всего на свете. Залезала в щель с другими стариками и дрожала там, как паршивая собачонка. Среди нас почему-то не нашлось ни одного спокойного старика — знаете, везде бывают этакие добрые старики с утешительными словами. У нас, наоборот, нашелся старик совсем другого сорта, он утешал так: «Немцы непременно придут и сведут счеты с нашей Музой. Полагаю, повесят дорогую соседку на самом высоком дереве». Это он мне, значит, пророчил. У меня, видите ли, зять — командир Красной Армии. Скажите, почему до войны мы не замечали злобных людей? Этот ехидный старичок жил рядом со мной лет пятнадцать, и я считала его милым и симпатичным. Я вам не очень мешаю?

— Не очень, — ответил Беридзе, не отрываясь от бумаг.

— Одну дачную улицу совсем развалило, остались только доски да мусор, да груды битого стекла!.. Я совсем упала духом. Уж чего бы мне, старому человеку, бояться смерти, но я испугалась. Знакомые уговорили уехать. На вокзале давка, провожатые отстали с моими чемоданами и корзинками, наверное, нарочно, бог с ними! Какие-то отзывчивые и веселые парни утрамбовали, как они выразились, меня в вагон. И поехала глупая старуха на край света. Может, я вам мешаю?

У Алексея оставалось много свободного времени в эти первые дни жизни в Новинске. Работа сводилась пока к ознакомлению с материалами проекта и отчетными документами. К тому же, после неожиданной их размолвки, Беридзе обособился и перестал разговаривать с Алексеем, хотя занимались они по-прежнему в одном кабинете.

На третий день Ковшов отправился пешком в город, на почту. От управления, расположенного в привокзальном районе, до города было восемь километров. Алексей свернул с пыльной ухабистой дороги, направился к сопкам, укорачивая путь. Издали, под солнцем, сопки казались как бы застланными коричневым бобриком. Когда Алексей приблизился, они стали мохнатыми и очень пестрыми.

По пути из Москвы, в поезде, Беридзе рассказывал Алексею о Дальнем Востоке, суля много интересного и нового. Действительно, дальневосточная природа поражала с первых же шагов.

Склоны сопки, на которую поднялся Алексей, покрывал низкорослый дубняк. Ржавые большие листья его мертвенно шелестели, колеблемые ветром, но не опадали. Поднимавшиеся над дубняком ветви лиственницы были оголены. Иглистый наряд этого осыпавшегося к зиме хвойного дерева хрустел под ногами. Все не так, как в Подмосковье: листья дуба остаются зимовать на ветвях, а хвойное дерево именуется лиственницей потому, что хвоя с него к зиме опадает...

Алексей спустился в овраг, побродил в высоких, почти в рост человека травах. Они перестояли и звенели, высохшие от солнца, не дождавшись своего косаря. В траве на каждом шагу вспыхивали яркие осенние цветы — желтые, пурпуровые и темно-синие, похожие, на крупные колокольчики. Они смело тянулись кверху, будто ждали не зиму, а лето.

В солнечный, чистый и свежий день, какими богат Дальний Восток осенью, Беридзе и Ковшов первый раз пролетели в самолете над трассой. Она проходила по правому берегу реки, лишь в отдельных местах немного отступая от нее.

Сверху Адун еще больше ошеломлял своим широким разливом. Сплошной водный поток, открывавшийся взгляду на земле, распадался, если смотреть на него сверху: река двоилась, троилась и множилась в несметном числе заливов, протоков и рукавов. Они блестели, мерцали, искрились под солнцем.

По обе стороны реки, на сколько мог видеть глаз, простиралась тайга — величайшее нагромождение растительности. В ее безграничных дебрях суровые северяне — лиственница и голубица — жили в теснейшем соседстве с нежными детьми юга — бархатным деревом и виноградом, и хозяин тропических джунглей — тигр охотился за северным оленем.

Можно было подумать, что нога человека еще не ступала в этих диких местах. Но вот внезапно открылось первое селение с аккуратной линией домиков и свежей желтизной нив. Вскоре селения — обжитые и веселые с виду приюты людей у реки — стали проноситься под крылом самолета все чаще.

Трасса дважды пересекала Адун — под Новинском и у небольшого города Ольгохта, тоже стоящего на реке. Чуть ниже этого места река и трасса расставались: Адун величаво уходил вправо, трасса поворачивала налево, на север. Она приближалась к морю, тянулась побережьем до мыса Чонгр. Здесь — в самом узком месте — нефтепровод должен был пересечь бурный двенадцатикилометровый Джагдинский пролив и на мысе Гибельном выбраться на остров Тайсин. Нефтепромыслы находились в северной оконечности острова, в районе города Кончелан — к нему и должны были строители проложить нефтепровод.

Дошла очередь и до Грубского с Тополевым. Батманов посвятил им целый вечер. Доклад бывшего главного инженера длился три часа. Он сидел, выпрямив спину, почти не шевелился и говорил, говорил ровным голосом, облизывая языком пересыхавшие тонкие губы.

Батманов слушал в излюбленной позе, подперев голову рукой, не отвлекаясь и не перебивая. Папироса у него гасла, он ее зажигал. Серые внимательные глаза начальника неотступно следили за докладчиком — за его кадыком, сновавшим вверх и вниз по горлу, за выражением узкого лица с острым птичьим носом.

Тополев — высокий костлявый старик с серо-зеленоватыми усами — за весь вечер не проронил ни слова. Большие вздутые веки наплывали на строгие бесцветные глаза. Казалось, он дремлет. Изредка старик оживлялся: доставал из кармана красный платок и с трубным звуком сморкался, затем брал из серебряной табакерки большую понюшку зеленого табаку и с шумом втягивал ее широкими ноздрями. Василий Максимович искоса с интересом наблюдал за этой процедурой.

Грубский устал и еле ворочал языком, но Батманов его не перебивал. Наконец инженер выговорился до конца. В нескольких словах начальник строительства сделал вывод из длинного доклада:

— Таким образом, у вас получается: первое — новый срок окончания строительства невыполним; второе — принятый проект нефтепровода является наилучшим из возможных, так как другие варианты отпали в ходе изысканий. Таков ваш окончательный вывод?

Чуть свет Алексей пришел к Беридзе и застал его одетым, примеряющим заплечный мешок. Они внимательно осмотрели друг друга и собирались уходить, когда их остановила вышедшая из своей комнаты Родионова. Щуря сонные глаза, она тому и другому посмотрела в лицо и пощупала пульс.

— Аптечку мою взяли? — спросила она Беридзе.

— Разумеется. Одно лекарство вы отпустили уж слишком скупо, — улыбнулся Георгий Давыдович. — Не мешало бы добавить для внутреннего употребления.

— Все смеетесь! — с упреком сказала Ольга. — А я очень беспокоюсь за вас. Алексей-то спортсмен, ему не привыкать. — Она, любуясь, оглядела плечистого, стройного даже в ватной одежде Ковшова. — Десять дней на лыжах — не шутка. Не переоцениваете ли свои силы?

— Будьте покойны, мой доктор в бархатном халате, — путешествие пойдет мне на пользу, — не без досады ответил Беридзе. — Когда вернемся, узнаете у Алексея — отставал я от него в пути или нет.

До Тывлина — нанайского селения, где разместился Рогов со своим штабом, — оставалось около пяти километров. Инженеры завернули в ближайший блокпост погреться и узнать, где находится Рогов. Диспетчер-селекторист вскочил и по-военному приветствовал их, едва они вошли.

— Кому вы козыряете-то? — спросил Беридзе.

— Главному инженеру и его заместителю, — расторопно ответил диспетчер. — Мы давно уже всем участком следим за вами. Наш начальник ждет вас в штабе. Сейчас ему доложили по селектору, как вы шоферов отчитывали.

Диспетчер торопливо вернулся к аппарату и надел наушники.

— Дайте-ка я поговорю с Роговым, соедините, — сказал Георгий Давыдович.

Просторный дом Максима Хеджера был полон людей. Они сидели на скамейках, у стола, и вдоль стен, на полу. Старики в широких ватных халатах, неподвижные и темнолицые теснились в углу и безмолвно дымили трубками. Ближе к двери расположилась молодежь. Ходжер и еще двое нанайцев о чем-то толковали, сидя за председательским столом. Когда в облаке морозного пара появились инженеры и Рогов, он живо поднялся им навстречу. Осматриваясь, Алексей встретил насмешливые блестящие глаза Вали, чинно сидевшей на скамейке с тремя другими девушками. Они оживленно зашептались, поглядывая на Ковшова.

— Гости дорогие, пожалуйста, — радостно говорил Ходжер. — Я ждал-ждал. Мы маленько своими делами занимались.

— И продолжайте, не обращайте на нас внимания, — сказал Беридзе, прижимая к груди руки. — Мы в сторонке побеседуем со стариками.

— Наши дела не уйдут от нас, а вы уйдете, — возразил Ходжер, увлекая гостей в соседнюю комнату, отделенную от первой пологом из мохнатого медвежьего меха.

Стены здесь были оклеены газетами, на них висели зеркала, связки сухих беличьих шкурок. Большая никелированная кровать с четырьмя блестящими шарами красовалась посредине комнаты. На письменном столе — пишущая машинка. За невысокой, расшитой красным орнаментом, ширмой две женщины сидели на корточках возле низенького столика, на котором лежали продолговатые берестяные туески с шитьем. Одна быстро крутила ручку швейной машины, вторая иглой дошивала почти законченную меховую рукавичку.

Путешествие Беридзе и Ковшова близилось к концу. Уже немного оставалось до Ольгохты, где трасса и Адун расходились в разные стороны. Сегодня инженеры двигались особенно споро и за первые утренние часы далеко ушли от места ночевки.

Беридзе по просьбе Алексея с неохотой согласился сделать остановку. Они устроились на разостланной по снегу плащ-палатке и позавтракали, не разводя костра. Георгий Давыдович вскоре нетерпеливо поднялся, оглядел окрестность и, вынув топографическую карту, начал вносить в нее поправки Алексей собрал пожитки и подошел к нему.

С обрывистого берега им открывалась бескрайняя снежная долина, залитая солнцем. Внизу лежала неподвижная, закованная в броню льда река с серебристыми наметами снега на зеркальной поверхности. Вдали виднелись округлые сопки, поднимавшиеся несколькими ярусами. Среди снежной белизны они казались нарисованными на полотне: те, что ближе, — нежно-сиреневой краской, те что за ними, — фиолетовой, и дальние — густо-синей. Над сопками, на чистом небе скапливались темно-серые облака.

Алексей вспомнил: около трех лет назад вот так же вдвоем с Беридзе, но за десять тысяч километров отсюда, обозревали они другую трассу. Все было иным: жарко и зелено. С тех пор окрепла его дружба с Беридзе и он, Алексей Ковшов, из ученика, из неуверенного выпускника института стал первым помощником главного инженера на крупнейшей стройке.

— Какой простор и какая свежесть! — восхитился Георгий Давыдович. — Право, нигде не найдешь ничего подобного — потому-то и дела здесь просторные. Где, даже и в нашей стране, нашлось бы для молодых инженеров, как мы с тобой, дело такого большого размаха? Вот тебе, Алеша, и Дальний Восток — сталинская новостройка!

В Новинске снежный буран не утихал уже третьи сутки. Он валил заборы и телеграфные столбы, подбрасывал вверх и кидал на землю утлые деревянные сарайчики. Ночью порывом ветра сорвало крышу четырехэтажного здания управления. Она плашмя упала на рыхлые сугробы и теперь со стороны походила на дом, занесенный снегом по самую кровлю.

Кузьма Кузьмич Тополев все же не усидел дома, отважно выбрался на улицу и больше часа брел, по пояс в сугробах, до управления. В кабинете он долго отряхивался, терпеливо выщипывал кусочки льда из усов и тяжело отдувался. Не снимая тяжелой шубы, Кузьма Кузьмич уселся в кресло, вынул из стола папку с бумагами и собрался было писать. И не смог: чернила замерзли и выперли из чернильницы фиолетовым куском льда.

Тополеву вдруг вспомнилось, с каким ребяческим изумлением разглядывал Ковшов на своем столе вот так же куском замерзшие чернила. Старику почудился даже веселый смех Алексея, и он невольно улыбнулся. Тут же он почувствовал, что не сможет написать ни строки, и, решительно отодвинув бумаги, в задумчивости уставился в окно. Приходилось признаваться самому себе: ему не хватает Алексея, окружающей его атмосферы живого беспокойства и действия.

Все эти дни, больной от непогоды и переживаний, Кузьма Кузьмич неизвестно для чего приходил сюда. Еще недавно здесь все казалось ему неприятным: холодный, как погреб, кабинет, ежеминутные телефонные звонки, бесконечный поток посетителей, шумные совещания по проекту, самоуверенное и до удивления неутомимое трудолюбие Ковшова — «мальчишки Алешки», как прозвал его Грубский.

Тополев, разумеется, сразу понял, зачем начальство посадило его на это беспокойное место: его хотели увлечь интересами строительства. И это, не говоря уже о многом другом, вызвало в нем противодействие, которое он выражал так называемым формальным отношением к служебным обязанностям. Как и Грубский, Тополев не верил в способность Беридзе и Ковшова изменить то, что было прочно заложено в десяти томах старого проекта. Они, приезжие, казалось ему, только охаивали все и критиковали, подменяя шумом скромное молчаливое созидание. Грубский вступил с ними в спор, что-то доказывал; Тополев ограничивался насмешливым созерцанием.