Моего отца — тогда молодого писателя Владимира Степановича Белецкого — арестовали в конце апреля 1935 года. Ночью. Я была совсем маленькой, спала у бабушки в комнате, и родители не разбудили нас, не хотели пугать…

И вот через шестьдесят с лишним лет я держу в руках рукописи отца — и те, что забрали при аресте, и те, что он писал в заключении на тоненькой ученической тетрадке с метрической системой на обложке. Странички исписаны с обеих сторон, бумага в тюрьме на вес золота. Не знаю, что отец задумал тогда писать, для чего делал наброски. Рассказ? Повесть? Роман? Он понимал, что его может ждать лагерь, высылка, даже смерть, но в глубине души надеялся, что Бог сохранит ему жизнь, мечтал, что удастся спасти рукопись для будущей работы. Тетрадку отобрали. Она осталась в архиве на Лубянке.

Отцу было тридцать, когда его арестовали. Он уже начал печататься под псевдонимом Вл. Железняк — и заявил о себе как о талантливом прозаике. Псевдоним он выбрал не случайно: в роду со стороны деда был знаменитый Максим Железняк — руководитель крестьянской войны на Украине против польского гнета в 1768 году. Про матроса партизана Железняка, о котором поется в известной нам революционной песне, отец тогда в простоте душевной и не ведал. Были опубликованы в издательстве «Недра» повести «Она с востока», «Пассажиры разных поездов». Незадолго до ареста в журнале «Знамя» (1934, № 11) появился его рассказ «Оловянные солдатики» (о кадетском корпусе, где он учился), переведенный вскоре на французский язык и получивший лестный отзыв в парижском журнале. Вересаев — мэтр, опекавший начинающего писателя, назвал «этот маленький рассказ большой литературой». А ведь пробиться тогда в печать человеку «из бывших» было почти невозможно.

Мы были не просто «из бывших». Мой дед — Белецкий Степан Петрович — царский сенатор, товарищ (заместитель) министра внутренних дел, друг и сподвижник великого Столыпина, расстрелянный в 1918 году большевиками. Со стороны матери (моей бабушки) род отца тоже «не подкачал». Там ниточка тянется к герою 1812 года — воину и поэту Денису Давыдову. В автобиографии отец потом вспоминал, как восьмилетним мальчиком к столетию Отечественной войны в 1912 году получил медаль в память победы русского оружия и с гордостью прикрепил ее на свой мундирчик. Ему удалось сохранить эту дорогую ему реликвию даже в ссылке.

Когда произошла революция, отец учился в кадетском училище. Он воспитывался на идеалах служения России, верности Богу, Царю и Отечеству. Это определило его судьбу, его характер и в конечном счете привело к тюрьме и ссылке. Как русский патриот он искренне хотел отдать свои силы и творчество социалистической России, но было слишком много того, что совесть его не могла принять. Никогда. Отсюда — такой пронзительный по душевной боли рассказ «Мусор» и некоторые другие, еще не опубликованные рассказы и стихи, явившиеся «подарком» для бутырского следователя.

Н

иколай Иванович был вечером на «Евгении Онегине». Он был в Большом театре, где золото разводов, лож и ярусов рельефно выделялось своей блестящей чешуей. Публика сидела в напряженном ожидании арии модного тенора. Рядом с Николаем Ивановичем молоденькая блондинка с длинной шеей, которую обрамляли торгсиновские бусы, прошептала своему кавалеру:

— Ты знаешь, Миша, у него такой исключительный голос.

Николай Иванович улыбнулся в седые подстриженные усы и вспомнил, как осенью 1910 года в первый раз, по окончании артиллерийского училища, двадцатидвухлетним подпоручиком он вместе с Надей был в этом же театре, и Надя так же, как и соседка, шептала: «Ты знаешь, Николинька, у него чудный голос!» Тогда исполнять арию Ленского приезжал из Петербурга покойный Леонид Собинов.

Николай Иванович как сейчас видит себя в красивой форме темно-зеленого сукна с серебряным шитьем, как ярко сверкали серебряные погоны с двумя звездочками на плечах, как приятно позванивали кавалерийские шпоры малиновым звоном. Он стоял в антракте около своего кресла (военные в императорских театрах во время антрактов должны были стоять), и ему казалось, что все бинокли и лорнеты дам направлены на него — подпоручика Николая Аргутинского, блестящего офицера гвардейской артиллерии.

Так думала и Надя. Она ревниво следила за женихом, а когда они после театра шли по Тверской, Надя оглядывалась по сторонам, и когда попадались навстречу военные и Николай поднимал руку в белой перчатке к козырьку фуражки, она, радостно улыбаясь, говорила: «Ах, Николинька, как ты красиво отдаешь честь!»