Нас захватила в лесу ночь, До деревни было еще добрых десять километров мохового болота. Мы устали, промокли и решили заночевать на песчаном крутом «острове», поросшем молодым ельником, сухим душистым вереском и осокарем.

Наши собаки Шарик, Цыган и Мураш, мокрые и отощавшие, долго с шумом отряхивались, ползали по песку на брюхе и наконец улеглись, устало раскинув лапы.

Я проснулся от холода, от сырости.

Рассвело. Лес уже не страшный, а какой-то серый, скучный, холодный. Туман висит под самыми кронами тихих деревьев. На болоте, позади густого осинника, нудно скрипит сойка.

Я окоченел, осип, отлежал руку, и она стала как деревянная. Шевельнешь пальцами, и сразу будто раскаленные иголки вонзаются в кончики пальцев, колют в локоть, щекочут, обжигают. Я начал растирать холодную, неживую руку, и от моей возни и сопенья проснулись собаки. Степан Андреич поднял с котомки голову, сел, медленно почесывая бороду, протяжно зевнул.

— О-о-ох, хо-хо, господи, спаси и помилуй…

Ну, теперь можно и в путь, пока прохладно, не жарко.

Председатель колхоза Ефим Лычкин молотил в колхозном амбаре на ручной молотилке зерно. От амбара далеко разносился по широкому выгону ровный звон и гул молотилки; телеги со снопами, покачиваясь и разноголосо скрипя колесами, медленно тянулись к амбару, а на выгоне, пощипывая пожелтевший «просвирник», важно ходили белые гуси. Старый, злой гусак, вытягивая длинную шею и шипя, бросался под ноги лошадям. Просторно махая крыльями, он снова отскакивал от подвод и, загибая шею, сердито принимался чистить перья на спине.

Я вбежал в амбар. Здесь было полутемно, грохотала молотилка, густая мякинная пыль висела в воздухе. Несколько человек стояли посреди амбара и, стараясь перекричать молотилку, о чем-то спорили, размахивая руками.

— Кто тут председатель? — закричал я.

Высокий бритый парень в выгоревшей красноармейской гимнастерке, на воротнике которой темнели широкие полоски от споротых петлиц, внимательно осмотрел меня с головы до ног и сказал:

— Я председатель. А дальше что?