Страсть как призвание, страсть как наваждение, страсть как смертельный приговор. Остросюжетная психологическая драма, действие которой разворачивается в Европе, Голливуде, Москве. Прекрасная женщина на фоне киношных интриг и крутых «дискуссий» о путях киноискусства. Разбиваются сердца и кинокамеры, гибнут розовые мечты, рождается нечто подлинное, единственно важное.
Карьера и личная жизнь французской киноактрисы складывается не лучшим образом. Скатившись с звездных высот она снимается в порнолентах, теряет любовников, обеспеченного мужа и приходит к мысли о самоубийстве. В отчаянии Дикси Девизо подписывает рискованный контракт с группой «экспериментального кино», в соответствии с которым за ней постоянно будет следить скрытая кинокамера. Дикси не догадывается, что попала в лапы эстетов-извращенцев и ей предстоит сыграть последнюю трагическую роль. В этот момент, потерявшая веру в любовь женщина, встречает одаренного русского скрипача и безоглядно погружается в любовь, которая дается только избранным. Теперь следящие за влюбленными экспериментаторы намерены заснять двойное самоубийство, которое они тщательно готовят.
Семь цветов страсти
Сладкий роман
Пролог
Во уже почти неделю в небольшом кинозале Академии искусств собираются восемь человек. С утра до вечера перед ними мелькают куски старых и новых фильмов разного достоинства — от признанных шедевров киноискусства до откровенного порно. Трое, восседающие бок о бок перед светящимся экраном, изредка обмениваются короткими репликами. Пятеро, рассеянные в темноте пустых рядов, погружены в сонное молчание. Женские лица — кукольные и демонические, юные и зрелые, окруженные ореолом славы и вовсе неизвестные — настолько примелькались, что люди, закрывшиеся в просмотровом зале, испытывают пресыщение подобно Большому Каннскому жюри.
— Стоп, назад! Еще раз эпизод борделя! — дернулся в кресле Заза Тино — средний в командном трио. Мужчина и женщина на экране вернулись в исходное положение. Стройный эсэсовец с сумасшедшими светлыми глазами двинулся к затравленной блондинке, протягивая перед собой могучие масластые лапы. Уже в четвертый раз! По залу пронесся вздох измученных просмотрами зрителей, но спорить с Тино никто не посмел.
Зазу Тино знали как удачливого кинорежиссера, феноменального наглеца, и человека редкой деловой хватки. Его почтительно называли Шефом, считая мерзавцем и плутом. Внешне, во всяком случае, Заза давал основания для неоднозначной оценки. Над оливковым лицом деревянного Арлекина дыбились смоляные бараньи кудри, отмеченные пепельной проседью. Жесткая вьющаяся растительность кустилась в хрящеватых багровых ушах, крупных ноздрях, подступала под самый кадык из ворота клетчатой фланелевой рубашки. Отдельные волоски торчали даже по костистому носовому хребту, подобно ощетинившемуся гребню динозавра. Парфюмерных запахов Тино не выносил и был несдержан в выражениях и жестах.
Энергично жестикулируя, Тино уже который раз толкнул сидящего рядом бледного толстяка с аккуратно распластанной поперек воскового темени крашенной прядью. Руффо Хоган вздрогнул, выронив серебряную бонбоньерку с мятными леденцами. Металлический грохот совпал с воплем экстаза на экране.
Боязнь запаха изо рта стала манией маститого теоретика киноискусства с тех пор, как бедняге пришлось просматривать хлынувшую на экраны «чернуху» — кинофильмы, изобилующие отвратительными натуралистическими подробностями. Сторонник жесткого кинематографа, авангардист Хоган являлся на самом деле существом нежнейшим, приходящим в панику от вида медицинского шприца или бормашины. Как только Шеф начал вторично прокручивать ролик сексапильной французской актрисульки, терзаемой эсэсовцем, Руффо поспешил освежить дыхание ментоловой подушечкой. Ему стало очевидно, что настал момент заключительной дискуссии, в которой немаловажную роль играл его голос.
Часть первая
Досье героини
1
На исходе декабря 1965 года в Женеве родилась девочка. Доктор Эванс — владелец маленькой частной клиники, отправился домой лишь в шесть утра, убедившись, что ни его пациентке, ни малышке, спящей под прозрачным колпаком отделения интенсивной терапии ничего не угрожает.
А случай был не из легких.
Проснувшись после наркоза двадцатипятилетняя Патриция Аллен увидела солнечный свет за спущенными голубыми шторами, букеты цветов, напоминавшие о театральных бенефисах, улыбающееся лицо медсестры и с облегчением опустила веки:
— Слава Господу, обошлось!
— У вас здоровенькая толстенькая дочка, госпожа Аллен. В холле ждут мать и ваш супруг. Господин Девизо давно рвется к вам, но доктор Эванс разрешил визиты лишь после того как вы проснетесь и сами захотите принять кого-то.
2
— Хороша, до неприличия хороша! — хмурилась Сесиль, с плохо скрытой радостью глядя на вертящуюся перед зеркалом внучку. Ей следовало изображать строгость в угоду Маргарет — матери Эрика, прибывшей как и она в Женеву к празднованию шестнадцатилетия Дикси. Платье для торжества Сесиль привезла из Парижа и теперь ясно видела, что несколько просчиталась.
— Девочка так быстро растет… Пат сообщила мне все размеры… Но ведь юбку можно немного отпустить… — неожиданно для себя стала оправдываться Сесиль под осуждающим взглядом Маргарет Девизо — шестидесятилетней маленькой сухой дамы, державшейся с королевской чопорностью. Маргарет, вдовствующая два десятилетия, боготворила сына и до сих пор не могла смириться с его женитьбой на парижской фиглярке. Маргарет считала, что быть кокетливой, красивой, а тем паче — актрисой — недопустимая вульгарность, для женщины высшего общества. Сразу же после свадьбы сына Маргарет демонстративно покинула Женеву, поселившись вместе с сестрой в фамильном имении своего отца на севере Швейцарии.
Теперь в доме Эрика хохотали, галдели, резвились, пренебрегая всякими приличиями уже трое Алленов — вертушка Пат, ее легкомысленная мамаша Сесиль, подкрашивающая седину, очевидно, лиловыми чернилами, и длинновязая, абсолютно невыносимая внучка. В роде Девизо дурная наследственность. Девочке всего лишь шестнадцать, а выглядит совсем невестой — деревенской невестой. Налитая грудь, румянец во всю щеку, возмутительно пухлые, словно зацелованные губы, которые она постоянно облизывает. А ноги?! Неужели настали времена, когда длиннющие ходули, растущие чуть ли не от ушей, считаются главным достоинством женщины, бесстыдно выставленным напоказ?
— Разумеется, платье мало, — категорически отрезала Маргарет. — И, на мой взгляд — чересчур кричаще. Ведь Дикси гимназистка, а не… а не молочница. Этот бьющий в глаза цвет, обнажение руки… Не знаю, как у вас там в Париже… На мой взгляд, появляться в таком виде перед сверстниками совершенно недопустимо. Да у нее же все колени наружу!
— Маргарет, (Дикси называла бабушек по именам) персиковый — любимый цвет Сезанна! А расклешенная юбка сплошное очарованье, в ней так и хочется танцевать… Тем более мои колени все уже видели. И даже выше. — Дикси воинственно задрала подбородок. — Сейчас одна тысяча девятьсот восемьдесят первый год! Весь мир носит мини, а на спортивных занятиях мы и вовсе ездим почти голые по бульварам. Да, да — на велосипедных тренировках — вот в таких крошечных трусиках!
3
Умберто Кьями стоял на пороге семидесятилетия. Завоевав славу мастера лирической комедии уже к концу шестидесятых годов, он вдруг перестал снимать, занявшись разведением зверюшек в своем обширном ранчо на средиземноморском побережье.
В отличии от других «стариков», не отвечавших требованиям нового времени Кьями не выступал с нападками на «секс и насилие» заполонивших экран. Он проводил долгие часы в вольерах с тиграми и носатыми обезьянами, так ошарашивающе похожими на человека. И думал. Наблюдая за животными, мэтр все больше склонялся к мнению о том, что никаких «веяний времени» для настоящего искусства вовсе не существует. Есть глобальные,
общие для всего живого законы и то особое, что отличает лишь человека. На выяснении этого различия и построена вся игра философий и стилей, весь механизм нравственного и эстетического опыта.
В мире кино Умберто Кьями считался натурой цельной и простецкой. Природный юмор и обостренное поэтическое чутье выходца из семьи тосканских крестьян давали ему своеобразное преимущество перед «детьми городской цивилизации», делающими ставку на интеллект и формальное новаторство. Чем меньше простодушные фильмы Умберто претендовали на «вскрытие истины», тем больше мудрости и стихийного мастерства открывали в них критики. Когда он вдруг сказал «хватит» и ушел из кино, все думали, что Умберто капризничает. Но проходили годы, а упрямый тосканец и не думал браться за дело — ему даже перестали посылать сценарии.
Некий никому не известный малый достал Старика в деревне и каким-то чудом подсунул ему свой сценарий. Вскоре разнеслась весть: Умберто будет снимать новый фильм! Он даже не отказался дать журналистам интервью.
4
Когда съемочная группа прибыла в Багдад, Умберто Кьями еще не был уверен, что сделал правильный выбор в отношении актеров. Старика одолели сомнения — та ли это женщина-дитя, которая уже жила в его воображении, тот ли герой — посланец цивилизации, сумевший понять рядом с дикаркой, с ее первобытной чистотой, подлинный смысл человеческой любви — настоящей и вечной?
Алан Герт — белозубый американец, снимался только в рекламе. Парень пробовался в боевики, но неизменно оставался за бортом. Умберто поначалу не обратил на него особого внимания в чреде обаятельных атлетов, претендовавших на роль. Но уже в конце отборочного этапа, просматривающему отснятые пробы режиссеру показалось, что в глазах рекламного «ковбоя» есть нечто большее, чем притягательность самца:
— А он, кажется, не полный дубина, — пробормотал Старик. — Похоже у этого парня капитал не только в штанах.
Коллеги не скрывали удивления по поводу выбора Умберто, но переубедить его не смогли.
В качестве среды обитания своих идей и героев Умберто выбрал джунгли, как символ могущества первозданной природы. И не затем же, чтобы снимать муляжи и пластик в студийных «дебрях». Индийские коллеги охотно заключили соглашение, в рамках которого сдавали в аренду на тридцать дней облюбованное киношниками место в двухстах километрах от Багдада. Здесь были удачно представлены различные природные условия — леса, равнины, холмы с ущельями и ручьями. Имелись также живописные развалины буддийского храма, деревенька с сохранившимися этнографическими особенностями быта, брошенные американцами после съемок «вигвамы», а также несколько вагончиков, оборудованных для жилья.
5
Уже в полдень Дикси целиком принадлежала Алану. Душевые кабины выстроились в ряд прямо на траве против жилых фургончиков. Закрыв глаза, Дикси блаженствовала под водяными струями. Он вошел совершенно обнаженный и, ни слова не говоря, прильнул к мокрой девушке. Ее спина прижалась к ребристому пластику, вниз живота, упорно ища вход, тыкалось нечто твердое и горячее, а сверху, разбиваясь о загорелые плечи парня, падали водяные струи. Захватив ладонями ягодицы девушки, Ал слегка приподнял ее, Дикси сцепила на крепкой шее руки и обвила ногами узкие бедра с яркой незагорелой полоской на бронзовой коже. Тонкие перегородки кабины вздрагивали от ритмичных ударов, шумела вода, ослепительно сияло стоящее прямо над головами огненное солнце… Стоны совокупляющихся оказались настолько громкими, что у фургончиков насторожились распаковывающие багаж люди.
— Ну и горячая парочка нам попалась! Плевать они хотели, что я в соседней кабине моюсь, — перебросив через плечо полотенце, объяснила ситуацию возмущенная Вита. — Прямо гориллы в клетке!
Дикси заметила странные взгляды, которыми встретили ее появление члены группы, но ничего не поняла: все, случившееся с ней в этот день было окутано дурманом сновидения. Жар в крови, туман в голове, пьянящие ароматы неведомых цветов создавали ощущение горячки, бреда. Опасный вирус настиг Дикси — ее охватила лихорадка тропической страсти.
Вечером, торопясь поймать невероятный, разлившийся на пол — неба багровый закат, Умберто отснял пейзажную сцену с мелькавшей среди зарослей болотных трав полуобнаженной «дикаркой».
— Неплохо выйдет, думаю. Я наснимал все окрест — паутинок, паучков, цветочков-ручейков — тут прорва красотищи — так и лезет в камеру. — Сол сворачивал аппаратуру. — Только зачем девочке этот «фиговый листок» из леопарда? Пусть будет голенькая, я сниму через фильтр, в тенях и травинках, так что сразу и не разберешь что к чему.
Часть вторая
Записки мадемуазель Д. Д
Как я воскресла
Все это началось в тот день, когда я выпустила на волю запутавшегося в кухонной занавеске шмеля и наполнила стакан водой из-под крана. Мне предстояло проглотить двадцать таблеток, каждая из которых «обеспечивала здоровый биологический сон на девять часов», как сказано в рецепте. Все вместе они должны были сработать куда вернее, отправив страждущую забвения душу в царство вечного покоя.
Телефонный звонок несказанно удивил меня, будто прозвучал уже за границей небытия. Наверняка это Ал, увидевший мой номер на определителе своего аппарата, — подумала я и попыталась себе представить беседу с ним. Ничего хорошего на ум не приходило — одни упреки и жалобы. Но страшно, до рези в глазах и щекотки в носу, захотелось услышать его голос. В последний раз. Я подняла трубку, прислушиваясь к шелесту эфира и намереваясь молчать до конца.
— Синеглазка, где ты там? Это Сол, Соломон Барсак! Ты что, спишь еще? У меня деловое предложение: хочу напроситься к тебе в операторы.
Я поставила на стол пузырек с желтыми таблетками и потерла лоб. Мысли шевелились еле-еле, словно замороженные. А в воображении вместо Алана Герта, сжимающего «дикарку» в объятиях, вдруг возник Соломон Барсак, сгорбившийся над своей камерой. После съемок «Берега мечты» мы сохранили приятельские отношения с Солом, встречаясь время от времени в разных компаниях. Нам всегда было приятно вспоминать месяц, проведенный в джунглях, и Старика, пропевшего в нашей компании свою «лебединую песню».
— Сол? — тихо спросила я, возвращаясь к реальности. — Ты предлагаешь мне сняться в порнухе?
Спешите наслаждаться, господа!
Мы встретились в Барселоне, на причале, окинув друг друга испытывающим взглядом. Все-таки, семь лет прошло, не считая мимолетных эпизодов.
Накануне я лучшие магазины, закупив изысканный гардероб для прогулки на роскошной яхте. Чак прихватил лишь две спортивные сумки, в одной из которых в специальных гнездах крепились теннисная ракетка, маска и ласты. Сумки и торчащие из них предметы спортивного инвентаря давали представление о кредитоспособности их владельца — здесь не мелочились и знали толк в хороших вещах.
Он был по-прежнему строен, также насмешливо щурились на загорелом лице светлые глаза и в художественном беспорядке падали на плечи буйные кудри. Я улыбнулась — оба «героя» предпочли одеться в белое. Мой клубный костюм из легкого льна с двумя рядами золотых пуговиц и эмблемой штурвала на верхнем кармашке выглядел игриво. Короткая юбка в крупную складку, порхающая на ветру, позволяла любоваться прекрасными ногами, а сине-белая тельняшка под распахнутым кителем имела весьма впечатляющий вырез. Так мы и стояли, и каждый думал: «Отлично. Я, кажется, не промахнулся». А потом появился Сол — весь в джинсе и с камерой на шее, уже начавший снимать эпизод встречи.
— Сол, прекрати! Познакомься с Чаком, — позвала я. — Чак, это мой старый друг Соломон Барсак. Ты его знаешь, он снимал «Бога», «Призы Галлы» и меня в «Береге мечты». Сегодня он — наш ангел-хранитель: яхта перепала мне от его друзей на целую неделю.
— Эта? Выглядит отлично. Совсем новенькая, еще, наверно, «вся в масле». — Чак по хозяйски ступил на борт «Лолы». На его лице расплылось удовольствие знатока, столкнувшегося с неплохой вещицей.
Завидуйте мне, скромные девочки!
…Жарко. Но если расслабиться, предвкушая блаженство прохладной волны, хорошо! С мягкостью опытного массажиста солоноватый ветерок оглаживает разнеженное тело, мимолетным поцелуем тайного любовника касается губ и, поиграв резными опахалами коренастых пальм над моей головой, прячется в тень. Туда, где в буйных объятиях жилистых лиан зеленеют кусты, покрытые россыпью истерически ярких цветов.
С галантной небрежностью лишнего, прежде чем затеряться в дебрях, Сол сорвал и сунул одно из этих уникальных изделий природы в вырез моего купальника. Густо-лиловый у сердцевины, в оперении хитро изрезанных, бледнеющих к краям лепестков, цветок теперь следит за мной черным пушистым, окантованным золотыми ресницами «глазом». Следит? Ну уж, это, пожалуй, слишком! Я достаю подарок Сола и отбрасываю подальше в белый горячий песок.
Следов на песке мало. В гладких размывах девственных дюн виднеются взрыхленные борозды, ведущие от блестящей, прилизанной волной кромки к истоптанному пятачку нашей стоянки. Сол тащил из лодки надувной матрац, зонтик, корзину-холодильник с напитками и закуской и, конечно, свою «подружку» кинокамеру «Эклер». Чак — мою сумку с косметикой и полотенцем и свои супер-клевые ласты. При этом на смуглом мускулистом бедре знаменитого плейбоя расходилась застежка супер-модных плавок.
Вообще, на всем, что теперь имело отношение к Чаку Куину, можно было не глядя ставить знак высшего качества и с большой осмотрительностью печать собственности. Виллу в Беверли-Хиллз он арендовал, шикарные автомобили занимал у дружков, к женщинам относился так, будто брал их напрокат. Даже завораживающее зрителей обаяние Чака словно собрано из кусочков известных образцов: толстогубая улыбка Бельмондо, холодный прищур Сталлоне, бойцовская хватка Норриса, тяжеловесное добродушие шварценеггеровского Терминатора. А почему бы и нет? Из смеси любимых образцов, отработанных клише родилось нечто совершенно новое, из набора затертых штампов — яркая индивидуальность. Ведь самородка Куина делали опытные профессионалы, отлично знающие что к чему.
И сколько не пыхти от зависти или ревности, очевидно одно — Чак великолепен!
Это стоит запомнить
Мой испорченный бикини — от Диора, матрац и полотенца — из спортклуба «Де Сильва», косметические причиндалы и даже загарное масло с этикеткой Нино Ричи, а кусок шелка, прикрывающий зад — батик ручной работы чуть ли не самого Лагерфельда. Ничего, мэтр не обидится, эта попка стоит того. А покачивающаяся на волнах белоснежная яхта, чтобы там ни говорили — моя. Если, конечно, отбросить, как досадное дополнение, ехидно-предостерегающее «пока» и не замечать, что Лолой звали мою приходящую прислугу — зубастую толстозадую мулатку, а меня зовут Дикси. «Оригинально, нежно!» — так говорили почти все, и никто еще не решился назвать моим именем яхту или хотя бы моторный катер. Но разве это важно в Раю?
Сол со своей камерой блуждает по острову, не желая, очевидно, портить нам с Чаком интим. Перед уходом он заботливо устроил стойбище — надул матрац, не забыв набросить на него джутовую, грубоплетеную попонку, установил белый полотняный зонтик, подтащил поближе выброшенную морем корягу, весьма живописную в любой ситуации. Особенно, если покрыть ее салфеткой и поставить извлеченную из холодильника бутылку шампанского. Впрочем, возможно, Солу виделись в связи с деревянным чудищем совсем иные картинки. Не зря же он приволок охапку ярких глазастых цветов, расставив их в стаканообразные углубления матраца, и даже декорировал одним из них мой выдающийся бюст. А покидая все это, подмигнул: «Пойду, пощелкаю пташек-букашек… Расслабляйся, детка. Эта пальма тебе жутко идет — такое волнистое пробегание светотени по всему телу от ее беспокойных перышек… — Он окинул меня взглядом сатира-кинолюбителя. — Будто сладострастное поглаживание… Ну, отдыхайте — слава везунчикам!»
Сол то ли отсалютовал, то ли пригрозил спине Чака, натягивающего у кромки прибоя ласты, и растворился в кустах.
Я на секунду задумалась о том, что чувствует этот сорокапятилетний мужчина, наблюдая за нами? Зависть, отвращение, тоску? Вообще-то Соломон Барсак не считал себя обделенным женским в вниманием, несмотря на весьма скромный рост, короткие волосатые ноги, наводящие на мысль об увлечении конным спортом, и сильное облысение, скрываемое вечной, словно приклеенной кепочкой. Под крупным носом Соломона топорщились тонкие усики, а иронически изогнутый рот контрастировал с печалью, затаившейся в темных иудейских глазах. И в этих глазах не было осуждения. Только потаенные тени какого-тот страха. Ну и что? Мне тоже страшно. А разве не дрожала на балу Золушка, прислушиваясь к бою дворцовых часов?
Сквозь опущенные ресницы я вижу голодный взгляд Чака,
Рискованные приключения
Мы решили провести пару дней у берегов Испании, ознаменовать завершение прогулки пышным банкетом в каком-нибудь приморском ресторане и нежно распрощаться. То есть Чак вернется к своей напряженной трудовой деятельности, а мы с Солом, неразлучные «близнецы», очевидно, ввяжемся в какой-нибудь новый сюжет, одобренный, естественно, компетентным «художественным советом».
Я старалась поменьше думать о будущем, — ведь можно хотя бы на три дня оторваться от этого навязчивого, как щелканье орехов, занятия. В конце концов, если даже весь контрактный срок мне придется протрахаться с одиозными плейбоями, а потом еще три года судиться с ними за нарушение прав личности, перспектива все же вполне определенная и никак не скучная. К тому же я сообразила, куда клонит «фирма» Сола. Конечно же, немного поиграв, они выйдут к прямой цели — шантажу, подставив меня какому-нибудь политическому деятелю, обремененному обязательствами целомудрия перед избирателями и милым семейством. Честно говоря, кем бы ни была их жертва, меня не остановят политические симпатии. Поскольку в этой области, как и в сфере современной поэзии, привязанностей у Дикси Девизо нет. А потопить кого-нибудь из фашиствующей или прокоммунистической братии — не грех, а сплошное удовольствие.
Представляю себе лица из политических еженедельников, выбирая будущую жертву, а сама блаженствую под резкими налетами бриза, плюющего в нас с Чаком соленой пеной. Да и любой бы не выдержал — плюнул. Нос комфортабельного суденышка изобретательно оборудован для отдыха, в любом воображаемом смысле. Система тентов, лежаков, сидений, столиков, выдвигающихся и прячущихся в мгновение ока, барчик с охлаждением, микроволновка, музыкальный центр с непромокаемым сейфом фонотеки… наверно, что-то еще, до чего гости пока не докопались. Мы просто валяемся под тихие, вкрадчивые блюзы, подставляя тела не слишком навязчивому в этом сезоне солнцу, потягивая прохладительное, и то и дело обмениваясь скользящими касаниями. Говорить потрясающим образом ни о чем, — будто прожили вместе семь лет, сумев надоесть, но не наскучить друг другу.
Вначале меня так и несло — и воспоминания о первой римской встрече с триумфальным выходом обнаженного героя на балкон (явно его не вдохновившие), и восторженный лепет о его экранных героях — бравых ребятах в кителях и гимнастерках (широко улыбнулся — «у меня их уже целый взвод») и осторожное касание семейной темы (мимоходом буркнул: «киска в порядке. Бэби скоро два года».). Пробовала разжечь любопытство блаженствующего под тентом кавалера рассказом о своих похождениях. Слушал, не прерывая, и вроде считал пересекающих его поле зрения чаек. Потом поднялся, опираясь на локтях, и нависнув надо мной заинтересованным лицом, несколько секунд приглядывался, собираясь спросить, очевидно, что-то очень интимное. Протянул руку к моему бюстгальтеру.
— Это его я уже грыз? Долой объедки!
Часть третья
Богатая, прекрасная, нежная…
1
Они заскочили в укромное кафе на виа Карлуччи, горя нетерпением выслушать экстренное сообщение Барсака. У вернувшегося из Парижа Сола было такое лицо, что Руффо и Тино не на шутку струхнули. Приложив палец к губам, Тино гневно сверкнул глазами, отменяя всякие объяснения в стенах Лаборатории и спешно вывез заговорщиков в укромный уголок. Кафе «Сильва» вечерами посещали работяги, в десять утра здесь находилась лишь одна посетительница — пожилая синьора в вязаной крючком панамке и таких же митенках. Синьора слилась в экстазе с вазочкой взбитых сливок, мужественно оттягивая момент прощания с лакомством: ее ложка путешествовала к сморщенным губам почти пустой, в слезящихся глазах блестел восторг и боль подлинной страсти.
— А ведь она сейчас переживает не менее бурные эмоции, чем какая-нибудь голливудская фифа, собирающая чемодан уходящему любовнику. — Заметил Руффо, когда они расселись за угловым столиком, сплошь затененным кустами отцветших олеандров.
Соломон не смел поднять глаза. Все это время у него было чувство, что Заза и Руффо конвоируют его, как преступника, для допроса с пристрастием. И теперь он сидел против них, опустив на колени тяжелые кисти, сгорбившись, как провинившийся ученик, и не решаясь приступить к рассказу.
— Так что еще выкинула наша крошка? Забеременела от главного прокурора? Подхватила ВИЧ? — Несмотря на ранний час, Шеф отхлебывал пиво.
Звонок Сола оторвал его от небезынтересных занятий с юной глупышкой, метившей на лавры Софи Лорен.
2
После возвращения из Вены Дикси потянуло на домашний уют. Парижская квартира дохнула затхлостью, тленом, печалью давно ушедшей, отзвучавшей жизни. Тени семейства Алленов смущенно жались по углам, оттесненные поселившимися здесь вслед за ними образами. Их-то как раз Дикси и не хотела видеть: пьяненькую богемную братию, случайных любовников, неблагодарного Чака, мрачного Вилли… Да еще светлые пятна на вишневых обоях, оставшиеся от проданных картин.
Отдернув пыльные шторы, она распахнула все окна и полураздетая, в летних сквозняках и доносящихся с улицы звуках, обошла свои владения. Швырнула в бледное, выгоревшее от жары небо пузырек с таблетками, печально звякнувший о булыжник кухонного дворика, включила телефон и, пролистав подобранную у дверей рекламную газету, набрала номер первосортной ремонтной компании.
Взяв кредит под наследство, Дикси торопилась привести в порядок свое жилище — вернуть ему обаяние и блеск алленовского дома.
— Ничего не менять, придерживаться стиля и колорита оригинала, но придать лоск ухоженной респектабельности, то есть повернуть возраст этих апартаментов вспять лет на тридцать, — сформулировала она задачу дизайнеру.
— На пятьдесят, — возразил деловой, подтянутый мужчина, скорее технического, чем художественного типа. — Интерьер квартиры был создан, думаю, накануне первой мировой войны и впоследствии лишь фрагментарно обновлялся. Может быть, оставлять частично эту милую эклектику? Отдельные детальки, свидетельствующие о хорошем вкусе владельцев квартиры и их неравнодушии к веяниям моды. — Молодой человек бережно коснулся шелка выгоревшей японской ширмы, указал на резную качалку возле камина, уцелевшие после кутежей вазы и бра. — Здесь (он заметил пустые места на стенах), я уверен, висели хорошие вещи. Ведь ваш дед, мадемуазель, имел достаточную известность среди коллекционеров. Жаль, что ему пришлось расстаться с любимыми вещами.
Записки Д. Д
Здравствуй, Микки!
Я снова открыла свою тетрадь. Зачем? Что бы выложить всю правду про себя — самую страшную, последнюю…
Моя тетрадка и чернила обошлись совсем не дорого. К тому же — можно быть уверенной в неразглашении тайны с их стороны, а также отсутствии всякого кокетства с моей. С этой тетрадкой — равнодушной хранительницей моих тайн, радостей и позоров, можно остаться самой собой и рассказать все как есть. А произошло вот что.
Майкл обещал встретить меня в аэропорту. За последние дни перед поездкой в Москву и даже непосредственно в самолете я успела так накачать себя относительно его персоны, что чувствовала себя почти влюбленной. Этому помогли «Тенистые аллеи» Бунина и кассета «Травиаты» с Френи и Пласидо Доминго, которую я постоянно слушала. Если точнее, русский родственник меня заинтриговал, в голову лезли воспоминания о посещении Оперы и детских шалостях в Пратере. Но ведь говорят, что первое впечатление самое верное — и я старательно выставляла вперед блеклого, мятого господина неопределенных лет и наружности, упорно пытавшегося протиснуться вместе со мной в адвокатскую дверь.
Рассмотрев еще от таможенного отделения людей, толпящихся за толстым стеклом, я заметила сразу несколько мужчин, вполне могущих сойти за Майкла. Темные костюмы, галстуки, жеваные лица, ощущение зажатости и мрачной тоски.
Но оказавшись в узком проходе между шеренг встречающих с бегающими ждущими глазами, я поняла, что ошиблась: мои кандидаты скользнули по незнакомке весьма заинтересованным, но чужим взглядом. «Возьму такси и попытаюсь разыскать господина Артемьева по телефону, самой мне со здешними кладбищами не справится», — решила я.
Дом Микки
Визит в квартиру Артемьевых прошел в обстановке гнетущей напряженности. Майкл явно считал свое жилище убогим и стеснялся всего, что выдавало его личную жизнь. Тем более, здесь не ждали гостей и, видимо, поспешно собирались.
Раковина в крошечной кухне забита немытой посудой, на веревке под потолком сушатся полотенца, спинку кресла в комнате прикрыл ситцевый халатик в линялых цветочках. По столу, дивану и полу разбросаны книги, бумаги, ноты и даже остатки еды.
— Это Санька делает вид, что усиленно готовится к экзаменам. Он учится в музыкальном училище и сидит в Москве, пока мы копаемся на даче. И видно, до позднего вечера работает в фонотеке… Прости, — вот чистое полотенце, — заметил Майкл мою свежевымытую физиономию.
В ванной, такой маленькой, что двоим просто не развернуться, были развешаны постиранные носки, какое-то белье, а из мыльницы нагло смотрел на меня крупный рыжий таракан, в то время как два его собрата помельче предпочли разбежаться.
Когда я вернулась в комнату, служившую гостиной, Майкл успел смахнуть со стола учебники и накрыть его кружевной пластиковой скатертью. Халатик жены он тоже куда-то сунул и церемонно пододвинул кресло: «Присаживайтесь, мадемуазель!»
Концерт на кладбище
До кладбища ехали довольно долго. По дороге я успела убедиться, что Москва — «город контрастов», где попадаются очень красивые районы и отдельные здания, соседствующие с какими-то заборами, фабриками, тюрьмами. И все очень грязно, неухожено. Будто хозяева сбежали давным-давно, предоставив власть нерадивой прислуге.
Мы остановились. Слева — ворота в кладбищенской стене, справа — деревянный сарай, торгующий цветами, а за ним клиника для рождения детей.
— Самый краткий путь от начала до конца, — кивнул Майкл на узенькую улочку, разделяющую «роддом» и кладбище. — Пойдем быстрее, пока контора не закрылась. Хорошо бы разделаться с формальными процедурами.
Мы поднялись в облупленный розовый домик в виде склепа, в котором расположилась местная дирекция. Майкл подергал двери в закрытые комнаты, потом скрылся куда-то и вернулся минут через десять с растерянным лицом.
— Я же договорился с директрисой, что мы прибудем завтра. Сегодня на месте только бухгалтер.
На даче
В гостиницу мы заезжать не стали — ведь на даче у праздничного стола ждала нас хозяйка — Натали, специалист по черной металлургии. Эта профессия прозвучала применительно к женщине, жене музыканта, так ужасно, что Майкл, заметив мое выражение лица, поспешил объяснить:
— Она проработала несколько лет в Министерстве черной металлургии, а потом ушла в детский сад, — надо же было Сашку растить. Так и осталась. Заместитель заведующей.
Я уже целый день в России, но запутываюсь все больше и больше. Собственно, меня ничего не интересует, кроме выполненной, слава Богу, миссии и Майкла с его семейством. Лучше бы, конечно, без семейства. Но все же я научилась не удивляться. Например, «дачному поселку» в пригороде Москвы. Где на маленьких участках догнивали деревянные дома послевоенной застройки с туалетами в виде… Ну, в общем, при том бароне, что работал у Лефорта, наверно, уже было что-то более цивилизованное.
Но цвела сирень и жасмин, буйствовали кусты пионов, а стол, выставленный под яблони, ломился от еды, будто меня и впрямь принимало семейство баронов в своем венском поместье. При этом — никакого светского этикета — сплошное радушие и свобода общения.
Наташа, Натали… Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты выглядела похуже. Мой зоркий женский глаз уловил небольшие переборы в косметике, чересчур нарядный для садового приема фасон крепдешинового платья и не слишком ухоженные ноги в открытых туфлях. Но ямочки на щеках! Губки бантиком, чудная, детская улыбка и соблазнительная пропорциональность невысокой, подвижной фигурки.
Чао, Микки!
Утром у всех были виноватые лица. Потому что над городом и окрестностями нависли плотные, непроницаемые, накрапывающие дождем тучи. Мы пили кофе в комнате, обсуждая культурную программу на предстоящий день. Вернее, обсуждали супруги Артемьевы, а я помалкивала, не требуя перевода.
— Где же ваша собака? Майкл говорил, что у вас живет симпатичный спаниель. Мне показалось, что ночью под верандой кто-то скулил, — попыталась я переменить тему.
— Эмма все лето живет у родителей Наташи в деревне. Никто не скулил — это я играл на скрипке, — коротко отрезал Майкл, даже не став переводить жене наш многозначительный диалог.
На прощание мы обнялись.
— Спасибо, Наташа, все было великолепно. Обязательно увидимся… Надеюсь, встретимся у нас, в Вальдбрунне, — сказала я, целуя госпожу Артемьеву в щеку.
3
Хризантемы Рут еще стояли как ни в чем не бывало, а в жизни Д. Д. сменилась целая эпоха. Она в сердцах пнула ногой освобожденный от бремени бронзового венка чемодан и, не разбираясь, сунула в шкаф тщательно подобранные для поездки в Москву вещи. Платьица и белье, которыми намеревалась смущать Майкла: темный костюм для визита на кладбище, гипюровое вечернее платье для театра, туристические брючки и пуловеры и, конечно, небрежно-элегантный пеньюар, крайне необходимый в непредвиденных обстоятельствах.
«Что произошло с тобой, Дикси? Примчалась домой через Брюссель, будто удрала от Интерпола? В глазах — сплошное презрение и патлы торчат как после плохой „химии“, — тусклое жеванное мочало. Что напугало тебя, бесшабашная искательница приключений?» — недоумевала она, рассматривая свое отражение в высоком зеркале холла. Из глубины замутненного временем стекла, видавшего еще юную хохотушку Сесиль, смотрела усталая, рассерженная дама неопределенного возраста (это когда дают меньше, чем на самом деле, но больше, чем хотелось бы). Костюм в «гусиную лапку», классифицированный Майклом как «клетчатый голубой». Сизый, дорогой мой, сизый. А блузку — этого легонького кусочка перламутрового шелка, — ты, брат мой, вообще не заметил, поскольку представляет она практически одно декольте. И загорелую шею с тяжелой серебряной цепью, убегающей в «соблазнительную ложбинку» (как обычно выражаются беллетристы) — упустил из виду. «Соблазнительную»! — Дикси собралась саркастически расхохотаться, но буквально скорчилась от спазмов жалости к себе: «Здорово же провели тебя, дуру!»
Рут сразу подняла трубку, очевидно, придерживая ее подбородком и облизывая пальцы:
— Ты уже в Париже?! Что стряслось? — Она перестала слизывать крем. Где-то в глубине ее дома пел Джо Дассен.
— Что у тебя там происходит?
4
На съемочной площадке, несмотря на ранний час, кипела работа. У старательно замусоренной платформы стоял пригнанный из депо состав археологической ветхости в «гриме» славянских надписей. Толклись у своих приборов осветители, ассистенты давали последние указания массовке, обряженной в соответствии с исторической достоверностью в тряпье беженцев украинской национальности.
Поставив ногу в армейском сапоге на нижнюю ступеньку вагона, грустил высокий «русский офицер», покусывая травинку. Он явно входил в образ.
Костюмерша испуганно ахнула, услышав парижскую речь Дикси и все время потом кудахтала о невероятном сходстве дублерши с мадам Ириной. Гладко причесанная, с тугим пучком на затылке, в костюме из штапеля в белый горох и туфлях на толстых каблуках, Дикси с непривычным для нее волнением ждала команды. В голове все смешалось — бред какой-то: она снимается у Алана Герта! Возможно, что-то подобное Дикси воображала тысячу раз, мечтая взять реванш у растоптавшей ее судьбы. И теперь, когда чудо и в самом деле явилось, хотелось бежать, спрятаться, исчезнуть.
— Дик! — Окликнул Ал вышедшую из костюмерного фургончика «Асю». — Я всегда знал: ты должна была стать звездой. Жаль, что не вышло…
— Жаль… — Она улыбнулась одними губами. — Многое не вышло. Только не советуй утопиться в море слез. Я давно разучилась плакать…
ЗАПИСКИ Д. Д
Бывает и так
Я здорово поработала, а день только начинался!
Мою лазурную спальню заливало яркое утреннее солнце. Я задернула шторы и с удовольствием погрузилась в голубой полумрак. Топать босиком по ковру было приятно, а также сбросить на него костюм, белье и открыть краны в заново отреставрированной ванной. Вода шипела, взбивая пену с моим любимым запахом орхидеи. Я уже занесла ногу над бушующим морем, но спохватилась, набрав номер телефона ближайшего магазина цветов: «Будьте добры, букет васильков, 421-15-87. Нет, пожалуйста, только васильков. Поищите. Да, очень большой. Оставьте под дверью и запишите на мое имя, Дикси Девизо».
Я заслужила эти цветы. И, наверно, еще многое. Сегодня я доказала кое-что человеку, которого когда-то считала единственным мужчиной на свете. Сегодня Алан Герт — «славный ковбой» понял, что Дикси Девизо осталась актрисой. Актрисой и женщиной. Несмотря ни на что!
Чудесное утро… Я с наслаждением погрузилась в горячую, благоухающую ванну, не отгоняя сладкую дрему. Поступать так крайне опрометчиво. Но я отключилась, видимо, не надолго, отметив четкую линию покраснения, проходящую по верхушкам грудей и на предплечьях, возвышавшихся над водой. Это оказалось даже красиво — ритуальная раскраска индусских новобрачных. Я еще понежилась в ванне, вспоминая проказы с Аланом. Ну и отчаянным малым он был! Обезоружиающе-естественным. Наверно, поэтому на нас не покусились кобры — он был для них своим, как Маугли.
Предстоящее свидание меня радовало. Я старательно растерла тело массажным кремом, сделала витаминную маску, а когда сняла полотенце с влажных волос, благодарно подмигнула своему изображению — кудри так и вились, прямо как у маленького Микки. Черт, опять он! Я категорически запретила своим мыслям вторгаться на территорию господина Артемьева. Завтра же оформлю документы по наследованию во французском отделении Международной коллегии и постараюсь выкорчевать из разгулявшегося воображения ростки интереса к русскому Паганини.
МНЕ СТРАШНО!
Через два дня активных деловых действий и хождений по кабинетам с устрашающими названиями я получила красивый гербовый документ на владение поместьем Вальдбрунн, состоящим из строения середины XVIII века с павильонами, земельными угодьями. и т. п. и т. д. Были и счета на мое имя в швейцарских банках. Причем, через слово этого длинного документа указывалось, что я владею лишь половиной имущества завещателя на паритетных началах с мсье Артемьевым, гражданином РФ.
Да пошел он к черту, этот господин Артемьев! Не нужны мне его пятьдесят процентов и его тараканья жизнь, его признания и скрипичные страсти… Хозяйка Вальдбрунна сумеет устроить себе веселую жизнь! Доказывая это, я затеяла вкуснейший пирог — просто так, потешить себя-любимую.
Длинно и настойчиво зазвонил телефон. Я поняла, кто может пробиваться в Париж издалека, но ошиблась.
— Дикси, это ты? Голос очень бодрый — поздравляю. Случайно узнал о завершении твоей бумажной волокиты. Ты теперь что, баронесса?
— Чаки, спасибо, дорогой, можешь звать меня маркизой. Маркизой де Сад. Ты где?
Часть четвертая
Прогулки над лунным садом
Записки Доверчивой Дряни
Счастливое безумие
Мы завтракали на кухне совсем по-семейному. В открытое окно залетали всхлипы шарманки. Перепуганная оса упорно атаковала ситцевую штору, на балконе верхнего этажа ворковали голуби. Наверно, все так и было в бабушкином доме полвека назад — изразцы с клубничными веточками на стене, клетчатые занавески, запах яичницы и кофе, покой определенности.
Я побранила Ала за пятно томатного соуса на свежей скатерти и сказала ему «да».
Он уехал в Голливуд, чтобы приступить к раскрутке нового фильма. Я должна была вылететь туда по первому зову, дабы сочетаться браком и подписать контракт на главную роль. А весной мы решили устроить грандиозную европейскую свадьбу в отреставрированном имении.
Свадебное платье я должна была привезти, естественно, из Парижа и кое-какие дамские штучки тоже. Приятно прогуляться по лучшим домам моды этого затейливого городка, выбирая все, что приглянется. С уверенностью в кредитоспособности своей невесомой банковской карточки и намерениями блистать в самом звездном голливудском кругу. Коктейли, рауты, экзотические пляжные презентации, приемы на яхтах, деловые встречи, путешествия на горные курорты — все это требовало соответствующего оформления для супруги мистера Герта. Я тщательно готовилась к исполнения увлекательной роли, и вступить в новую полосу своей жизни решила с раздачи долгов. Еще в Москве мне стало стыдно за редкие визиты к могилам близких и я дала себе слово наверстать упущенное.
Парижское кладбище нисколько не похоже на московское. Тут существуют экскурсоводы, консультанты, сторожа и мало кому приходит в голову унести с надгробия венок или устроить в кустах дружескую пирушку. А у массивных ворот с золоченым скорбящим Ангелом в мраморной нише маленькие магазинчики торгуют цветами и различными принадлежностями кладбищенских ритуалов — свечами в фонариках, лентами, крестами и образками на любой вкус. Была здесь, правда, и юродивая старуха, собиравшая милостыню в жестяную кружку с ликом Христа, и толстый подросток со скрипкой под розовой мягкой щекой. Глаза опущены долу, сальные пряди темных волос падают на лоб, нижняя губа старательно прикушена крупными зубами. Кажется, это был «Реквием» Верди, и я положила монеты в чашу для пожертвований у его косолапых ног.
Знамя, герб и тысячи поцелуев
У небольшого бутика с трепещущими на стойках косынками и шарфами Майкл остановился.
— Нам необходимо знамя. Я мигом.
Через пару минут он вернулся, неся в поднятой руки, наверное, самый большой, самый яркий и самый дорогой платок, оказавшийся там.
— Ого! — Я рассмотрела золотую метку на уголке с монограммой KD. Ты выбираешь лихо.
— Я точно знал, что нам надо. Здесь много алого и золотого, а целый угол — чистая лазурь. Специально, чтобы вписать наш девиз. — Майкл бойко вписал «мерседес» в поток автомобилей.
Боже, это твоя рука…
Не помню, как мы оказались в моей комнате — я, Микки и его скрипка, уместившись на кровати втроем.
— Поспи, а я тихонечко поиграю. Мне не хватило бы и месяца, чтобы проиграть все «Собрание Девизо» — то есть, «собрание очевидца». И еще пришлось бы пригласить оркестр. Это для большого концерта. Но есть и сонаты, пьесы, опусы, фуги — в общем, всякая мелкота. И вот такая простенькая колыбельная…
Обнаженный Майкл, прислонившись спиной к стене и согнув в колене длинную ногу, склонил голову к скрипке. На фоне бледнеющего предрассветного неба в широком окне я видела его силуэт, словно вычерченный рукой Пикассо…
Мы немного спали и много любили, а когда вернулись к реальности — она оказалась сном: теплая старая комната, сквозящие гранатом тяжелые занавеси, пузатый секретер с чернильницей и торчащим наизготове гусиным пером, разбросанные на ковре в беспорядке вещи и огромный букет у изголовья кровати — листья, цветы, травы, еще поблескивающие росой.
— Это откуда? Невероятно изысканно и все в слезах. — Всряхнула я у лица осыпанную алмазами еловую ветку.
Невеста ковбоя
Алан бушевал — я прилетела другим рейсом и в другое время.
— Почему ты из Вены?
— Там были дела по имению.
— Но можно было хотя бы позвонить! Я поднял на ноги весь аэропорт, когда не нашел тебя среди прибывших из Парижа… Боже, нельзя же быть такой рассеянной, детка! Где твой багаж?
— Пойдем, у меня только эта сумка.
Где ты, Микки?
Перелет оказался невыносимо долгим. Можно было потерять голову от неподвижного висения между двумя материками. Вынужденное бездействие в удобном кресле казалось особенно мучительным, противореча сотрясавшей меня внутренней панике. Плакать, смеяться, швырять протягиваемые стюардессой стаканчики, хамить патологически болтливой соседке — все, что угодно, только не думать, не думать… Ни в коем случае не представлять, как всего через сутки буду лететь в обратную сторону, отдав правую руку счастливо сопящему рядом Майклу.
Когда объявили, что мы пролетаем над Европой и через три часа приземлимся в Москве, я попросила двойную порцию виски — требовалась срочная реанимация.
Но эти три часа, каждый из которых можно приравнять к месяцу — к месяцу в камере пыток, довели меня до полного изнеможения. Затем процедура высадки и поездка по Москве прямо к неизвестному мне Дому Туриста. Так вот он какой — стандартное американизированное сооружение в соседстве жидкого лесопарка и жилых районов.
Стоя у окна своего номера на 15 этаже, я старалась рассмотреть за стеной дождя очертания серых домов. Где-то там, в башне из бетонных блоков ужинает, читает газету или смотрит телевизор мой Микки. Впрочем, скорее всего, я искала его дом совсем в другой стороне. В отличие от свойственных мне ситуаций с потерями, путаницами, ошибками, на этот раз я владела документом — собственноручно начертанным господином Артемьевым адресом и телефоном. Позвонить не удалось — удержала боязнь спугнуть везение. Ведь я просто сойду с ума, если Майкла не окажется в городе или он вдруг переменил адрес.
Шофер такси, изучив записку Майкла и выслушав мои устные комментарии, тут же спросил баксы. Мы столковались в цене и понеслись наперерез дождю и быстро сгущающимся сумеркам на запад, еще чуть светлеющий воспоминаниями ушедшего дня. Вдоль улиц вспыхнули фонари, образовав голубоватые конусы водяной пыли.
1
Дикси прибыла в Вальдбрунн без предупреждения и тут же сообщила Рудольфу, что намерена лишь переночевать. Причем, в комнате Клавдии, той самой, что баронесса завещала лично ей и посещением которой она до сих пор пренебрегала.
— Кабинет хозяйки, извините, покойной хозяйки, находится на третьем этаже западного крыла. В том, что примыкает к Башне, — объяснил Рудольф, провожая Дикси наверх. — Баронесса велела запереть его пять лет назад, поселившись в первом этаже. Но следила за тем, чтобы в комнате поддерживался порядок.
Они поднялись по лестнице и Рудольф распахнул высокие белые двери:
— Эти апартаменты были отделаны для новобрачных летом 1928 года. С тех пор подвергались лишь незначительному обновлению. Хозяйка не хотела ничего менять здесь.
Комнаты третьего этажа, действительно, сохранили следы юного жизнелюбия. Белый лак, позолота, мерцание хрусталя, прорывавшиеся сквозь налет пыли, кисейные занавеси и редкую холстину, окутывающую люстры, создавали ощущение праздничности. Рудольф поспешил распахнуть шторы.
2
Придя в себя, Дикси смеялась и плакала. Лила слезы ручьями за всю бесслезную жизнь, за все то, чем обманула и наградила ее она. Промокла белая рубашка Майкла, носовые платки, край одеяла, в которое он завернул Дикси — а слезы не унимались. Видимо, растаял огромный айсберг.
— Не уходи! — вцепилась она в его белую рубашку. — Это невероятно — теплый, живой… Мой Микки!
Он осторожно освободился от тонких рук и, прильнув к мокрой щеке, тихо шепчет:
— Подожди, я сейчас, девочка.
Затем исчез и сквозь не унимающиеся слезы Дикси оглядела его комнату. Догорающая свеча и листы на столе. Ноты? Нет. Кажется, Майкл писал письмо.
3
Октябрь близился к концу, а значит, истекал срок злополучного контракта. Дикси считала дни: неужели провидение простило ее, сохранив страшную ошибку в тайне?
Как-то поздно вечером, воспользовавшись минутной отлучкой Майкла, взявшегося собственноручно приготовить поздний ужин, Дикси набрала номер Сола.
— Привет, ты где? — прохрипел он с видимым усилием. — Меня совсем залечили. Плюс ко всему — жуткое воспаления легких. Грозят упрятать в больницу.
— Кто же работает вместо тебя… с «объектом»?
— Знаешь ведь — Соломон Барсак незаменим! Здесь болтают, что твоя свадьба не состоялась, что так?
4
— Итак, мы выходим к финалу. Сегодня двадцать пятое октября — редкое везение! Могу признаться, что впервые укладываюсь в сроки. Хотя толкусь на режиссерской делянке чуть ли не три десятилетия. Руфино, ты помнишь мой первый фильм? — Шеф начал выступление перед членами Лаборатории в каком-то элегическом тоне.
— «Голубые слезы». 1957. Студия Лоренса, убытки три миллиона… — с готовностью, компьютерным голосом дал справку Руффо Хоган.
— Довольно, довольно! — с досадой остановил его шеф. — Достоинства истинного интеллектуала определяются не возможностями профессиональной памяти, а умением вовремя забывать ненужное.
— Я как раз собирался подчеркнуть, что не только «Голубые слезы», но и три последовавшие за ними ленты начисто выпали из обстоятельных описаний твоих творческих достижений, Заза. Не без моей помощи все твои биографии начинаются с триумфального «Выстрела в спину».
— Это урок для всех. — Шеф ледяным взглядом обвел присутствующих. — Вам придется кое-что хорошо запомнить, господа, и кое-что забыть после того, как наш фильм наделает шуму.