Обычные путевые заметки глазами необычного человека – вот что такое сборник рассказов А.А. Гилла – британского журналиста и критика. Его острый ум и цепкие глаза умудряются заметить в любой стране то, что давно ускользало от внимания уставших или излишне восторженных путешественников. Вы увидите совершенно новую Японию и Африку, Америку и Кубу, Индию и Шотландию. И, возможно, захотите поехать туда, чтобы удостовериться лично, что все именно так, как описывает местами саркастичный, а местами очень дружелюбный Гилл.
Такая работа
Передо мной, за распахнутыми настежь французскими окнами, конец Таиланда соскальзывает в Андаманское море. Край земли утыкан кокосовыми пальмами; чуть подальше длинная элегантная лодка с подвесным мотором везет двух местных жителей по каким-то местным делам. Я ничего не знаю про Андаманское море. По крайней мере, вид у него вполне обыкновенный. Оно голубое, безмятежное и говорит на интернациональном языке морей. Потратив битых полчаса на то, чтобы сочинить предыдущую фразу, я вспомнил совет, который сам же неоднократно давал честолюбивым молодым журналистам (между прочим, это единственный из моих советов, в разумности которого я не сомневаюсь): когда вы садитесь писать, перед вами должна быть глухая стена. Любое зрелище отвлекает. Мир так многообразен и непредсказуем, что он всегда сбивает с толку. Думаю, это и есть главная тема сборника, который вы держите в руках, – сбивающее с толку многообразие мира.
Здесь жарко. Влажно, жарко и солнечно, а ветерка еле хватает на то, чтобы шевелить ветки красного жасмина и водяные лилии. Никола, которая пропутешествовала со мной почти всю книгу, плавает у берега, неторопливо раздвигая руками ленивые волны. На ней ализариновые солнечные очки и переливчатое бикини. Сейчас декабрь. Вчера у нас на родине шел дождь. Мелкий, противный дождь сеялся целый месяц, а то и два кряду. Я приехал сюда, в Таиланд, чтобы глядеть на Андаманское море, есть маленькие сладкие манго, пить газировку с соком лайма и лежать под влажной, пахнущей мускусом простыней в мерцающей тьме, слушая голубей и лягушек. Мне хотелось сюда поехать, потому что у меня отпуск. У отпусков нет жесткого графика. Будь это работа, я не хотел бы ехать, несмотря ни на какие манго, солнце и переливчатые бикини. Так бывает всегда. Нежелание возникает за неделю до старта, как первые симптомы простуды, и постепенно усиливается. Это что-то вроде актерского мандража. Вы мечтали получить эту роль. Чтобы ее получить, вы готовы были спать с кем угодно. Но теперь, когда вы стоите за кулисами, вас тошнит. Ваша память отказывает. Вы чувствуете себя как беременная рыба, у которой начались схватки.
Журналисты играют на невидимой сцене. На бумажном просцениуме. Мы не видим своих зрителей, но знаем, что они есть. Что их миллионы. За одно воскресенье у меня наберется больше читателей, чем у нового букеровского лауреата за целый год. Я не сравниваю качество нашей продукции – я говорю лишь о ее влиянии. Чуть ли не все прочие ипостаси культуры имеют большую ценность, но наша важнее всех. Без поэзии, художественной литературы, драмы, музыки, живописи, танца и оригами мы стали бы неизмеримо беднее, но все же как-нибудь да перебились бы. Однако без новостей, без информации мы сразу ухнули бы обратно в мрачное Средневековье. Без свободной прессы не существует демократии. Пресса абсолютно необходима для свободного рынка. Без нее не было бы ничего глобального – только слухи и догадки, порождаемые неведением. Свобода слова – краеугольный камень, на который опираются все остальные человеческие права и свободы. Все, что я говорю, может показаться нестерпимо высокомерным, если отнести это к ресторанным обзорам и светской хронике. Но не о том речь. Журналистика – не индивидуальное развлечение наподобие книг и спектаклей, а коллективная деятельность. Пресса производит кумулятивный эффект. Ее давление обширно и постоянно. Вы можете выбирать из нее отдельные фрагменты, посмеиваться или вздыхать над ними и даже швырять их изо всей силы в собаку. Но вместе они – наше самое дорогое достояние.
«Ну-ну, – так и слышу я в ответ, – хорошо вам разглагольствовать о свободе, но загляните-ка лучше в газеты. Они полны лжи, сплетен и глупостей. Теория замечательна, но практика внушает отвращение». Ладно, давайте рассуждать по-другому. Не знаю, чем вы занимаетесь, что вы делаете или продаете, но представьте себе такое. Представьте, что каждое утро вы садитесь перед стопкой чистой бумаги листов этак в тридцать. И вам надо заполнить ее колонками фактов, мнений, основанных на фактах, и предсказаний, опирающихся на факты. Я не знаю, сколько фактов содержится в одной газете. Должно быть, тысячи. Десятки тысяч. Миллионы. От биржевых сводок и телерейтингов до сведений о судах, парламентах, войнах и катастрофах – добавьте к этому опровержения поп-звезд, данные о рождении и смерти, гороскопы и все соответствующие картинки. А теперь скажите, сколько времени вы потратили на составление последнего годового отчета? Дни? Недели? А ведь вся нужная информация была у вас под рукой. Как долго вы писали свое последнее письмо? А ведь вы его просто придумали. По объему газета сравнима с большим романом. Ее наполняют фактами со всего света, выуживая их из сообщений людей, которые лгут, манипулируют, хотят что-нибудь продать, или скрыть, или приукрасить. Несмотря на угрозы, запреты, пули, тюрьмы и неотвеченные телефонные звонки, репортеры делают это каждый божий день, всякий раз начиная с нуля. Удивляет – да что там, буквально ошеломляет – не то, что газеты иногда ошибаются, а то, что они очень часто говорят правду. Ни в вашей, ни в любой другой профессии нет такого высокого процента достоверности, какой обеспечивает газета. Мало того, если вы живете в Британии, то получаете не одну газету – у вас есть выбор из дюжины общенациональных газет. Маленький мальчик придет и сунет их в ваш почтовый ящик еще до того, как вы встанете с постели. Нет, честное слово – ничто не вызывает у меня такой гордости, как сознание того, что я газетный писака.
Я никогда не планировал стать журналистом. Во-первых, я был к этому совершенно не приспособлен. Вдобавок к жестокой дислексии я страдал хронической англосаксонской замкнутостью, мешавшей мне задавать вопросы и наводить справки; по натуре я из тех чудаков, которые терпеливо выстаивают длиннейшую очередь и спрашивают, что здесь дают, только подойдя к окошку. С ясельных лет я мечтал стать художником. Я ни разу не усомнился в своем призвании – ни в школе, ни в художественных колледжах, где мне, кстати, жилось фантастически хорошо. В конце концов, рисовать дислексия не мешает. Во всем же, что касается академических знаний, я был решительно безнадежен. Не то чтобы равнодушен – просто не показывал сколько-нибудь приличных результатов. Вспоминается один школьный эпизод. Я интересовался историей и неплохо ее знал, но по отметкам всегда был в хвосте класса. Однажды, распаленный обидой чуть ли не до слез, я потребовал объяснений у нашего учителя – высохшего старого социофоба из тех, что находят приют только в частных школах и в Министерстве иностранных дел. Он брезгливо поднял двумя пальцами мою тетрадку и сказал: «Да нет, с историей у вас все хорошо, вы, наверное, лучший среди своих одногодков, но я оцениваю ваши работы как на экзамене, а с почерком у вас серьезная проблема». Я посмотрел на него, на свои каракули и подумал: «Ну и хрен с тобой, старый вонючий мизантроп. У меня нет проблемы с почерком. Для меня он абсолютно понятен. При чем тут я – ведь это ты не можешь его прочитать. Значит, это не моя проблема, а твоя».
ЮГ
Не в своей тарелке
Калахари, январь 1998 года
Самое главное в Калахари – то, что она вас ненавидит. Она не постелет вам под ноги ковровую дорожку, не украсит вашу шею цветочной гирляндой и не попотчует вас дармовым стаканчиком сангрии. У нее не припасено для вас ни гостеприимной улыбки, ни информационного центра, ни наушников с переводом, ни экскурсионного маршрута с живописными видами. Если уж говорить начистоту, она вас терпеть не может, причем и не думает хоронить эти чувства в себе – наоборот, она с удовольствием похоронила бы в себе вас. Ее ненависть к вам имеет отнюдь не абстрактный, а откровенно личный характер.
Она прямо-таки жаждет с вами разделаться. Хороший турист в Калахари – мертвый турист, и очень многие ее обитатели считают труп предметом первой необходимости. Кроме обычных персонажей сериала о дикой природе, всегда готовых разорвать вас на части, здесь есть еще уйма изобретательной мелкоты, мечтающей извлечь из вас непосредственную пользу. Клещи, которые годами дремлют в земле, но, едва учуяв выхлоп вашего автомобиля, откапываются, чтобы высосать вас досуха. Пауки величиной с монетку, которые могут превратить вашу ногу в раздираемое болью черное бревно, жук с торчащим из задницы двойным шприцем, через который он всегда рад ввести вам под кожу порцию жгучей кислоты. А такого количества колючек не найти больше нигде на свете. На шипах, растущих из веток, имеются дополнительные шипы, причем все как один с ядовитыми кончиками. Словом, у каждого есть свой уникальный способ прямо и недвусмысленно объявить вам: если хочешь жить, проваливай. Забудьте об эффектных и трогательных закатах в духе сэра ван дер Поста
[1]
, – все это чушь, здесь нет никакой романтики. Калахари – царство аморального свободного рынка, безжалостного капитализма, где всем заправляют профессионалы. И мне здесь нравится – нравится потому, что это последний уголок на нашей планете, где нет лукавства.
«Согласно местному обычаю, мы не стираем нижнее белье» – гласит примечание к списку услуг в моей палатке. Вот что такое истинная традиция – бессрочный запрет на отжимание чужих трусов. В глубине седой древности какие-то мудрые люди собрали свои племена и сказали: «Тысячелетий этак через несколько сюда заявятся странные бледнокожие незнакомцы в исподнем от Келвина Кляйна – не вздумайте даже пальцем к нему прикоснуться».
Не угодно ли дичи?
Танзания, январь 1998 года
Серенгети: под сплющенной облачной грудой на горизонте играют зарницы. Сверкающее африканское солнце цвета обожженного апельсина стремительно валится с небосклона, горячий ветер раскачивает гнезда птиц-ткачей – огромные сложные сооружения в колючих зарослях. Густой воздух дрожит от голубиного воркования, в которое вклинивается монотонный скрип тропического сорокопута. Два орла-скомороха лениво парят в поднебесье на прогретых восходящих потоках, ловко удерживая шаткое равновесие, точно завзятые канатоходцы. А внизу – волнистая, похожая на застывшее море саванна, где кишмя кишит зверье.
Оно кишит и кишит. Оно кишит слева, оно кишит справа. Оно кишит вблизи, и вдали, и со всех сторон, пока голова у вас не начинает идти кругом от этого кишения. Сколько, черт возьми, можно кишеть? Вся живность в Серенгети делится на два класса: те, кто ест, и те, кого едят. Везде идет нескончаемая игра в салки-кусалки. Если вы знакомы с Африкой только благодаря телевизору, то здесь как раз знакомая вам Африка. Это страна Аттенборо
[4]
: корявые, стриженные ежиком акации, пурпурное небо, жирное, угреватое солнце, которое соскальзывает за горизонт, ужимая вечер до двадцатиминутного сеанса наслаждения самым экзотическим и прекрасным закатом на земле.
Серенгети занимает север Танзании и соседнюю часть Кении. Здесь происходят ежегодные миграции антилоп гну. Антилопы следуют за дождями, а за ними увязываются все многочисленные любители бифштекса с кровью. Гну – массовка Господа Бога. Эти странные горбатые существа со скорбными вытянутыми мордами будто непрерывно жалуются про себя на свою тяжкую долю. Их огромные стада, скачущие неуклюжим галопом, – одно из чудес света, которое напоминает грандиозные сцены из фильмов Сесиля Де Милля
[5]
. Единственная защита гну от жестокой рыночной стихии плотоядного мира – их численность. Каждая антилопа будто говорит: нас так много, что лично у меня неплохие шансы уцелеть. Даже телиться они умудряются все разом и в одном месте, устраивая львам и гиенам самый большой в мире канапе-фуршет. На примере гну природа демонстрирует нам, что коммунизм возможен, только вот радости от него мало. Их костями усыпана вся равнина.
Надеюсь, вы рассердитесь
Уганда, октябрь 2000 года
Ничто не просыпается с бо́льшим оптимизмом, чем Африка. Доброе утро в Африке – чудесное зрелище. Солнце появляется, сияя и улыбаясь, точно волшебник из детской сказки; в этом рассвете нет и намека на сомнамбулическую бледность ленивых северных зорь. Чистые золотые лучи льются сквозь кроны пальм и акаций. Воздух свеж и прозрачен, до пыльной взвеси и знойного марева еще несколько часов, и все вокруг сверкает, как только что отчеканенная монета.
Звуки раннего утра в Африке: горластые петухи стараются перекукарекать друг друга, птицы-ткачи в терновнике галдят, точно иммигранты на временном поселении, журчат голуби, блеют голодные козы, хихикают дети, купаемые в жестяных тазах, мужчины откашливаются и плюют на осколки зеркала, чтобы побриться перед крытыми пальмовым листом мазанками, радиоприемники потрескивают в поисках далеких новостей и малийских популярных песенок. Крикливые женщины у одышливых насосов наполняют водой первые из бесконечной цепочки четырехгаллоных пластиковых канистр, и везде этот особый запах, самая Неуловимая черта солнечного континента, – горящая древесина твердых пород, пот тяжкого труда, животный жир и сонный зевок пробуждающейся красной земли. Нигде не начинают новый день с такой надеждой, как в Африке. И нигде она не нужна так, как здесь.
Уганда – сад Африки – настоящее буйство зелени. По сравнению со своими соседями – Кенией и Танзанией по ту сторону озера Виктория и Суданом на севере – это неистово плодородный край. Тут растет все. Постойте, опершись на трость, и она покроется молодыми побегами. По дороге на север вы встретите слабо знакомый шахматный рисунок полей, редкое к югу от Сахары обещание изобилия. В верхнем левом углу, где страна смыкается с Конго и Суданом, главная товарная культура – табак. На узких фермерских наделах находится место кассаве, маису, картошке, бананам и густолиственным овощам, имеющим только туземные звучные названия. У кромки полей пасутся толстые, лоснящиеся козы; куры и утки ковыряются в земле.
Возвращение Селассие
Эфиопия, декабрь 2000 года
Начнем с хороших новостей. Затяжные дожди кончились и были достаточно затяжными, достаточно обильными и мокрыми. Эфиопия ожидает вполне приличного урожая, так что это облегчение или отсутствие оного – как посмотреть. Вам не придется носить футболку с лозунгом «Помоги голодным эфиопам!», слушать лысых рокеров и огорчаться по поводу неудачного года. А теперь плохие новости: это вовсе не значит, что здесь не голодают. Почти ни у кого нет денег даже на заплесневелый банан. Если вы посмотрите на старинные карты Африки, под Сахарой будет одно большое сплошное темное пятно, надписанное одним словом – Эфиопия. Окутанная неизвестностью, эта страна простирается от Сомалийского полуострова до реки Нигер. Эфиопия – единственное африканское название, известное Европе аж с эпохи Средних веков; это земля Иоанна Пресвитера, мифического христианского царя, правившего вне западного мира. Эфиопия утверждает, что была первой христианской страной. Ее коренные жители говорят, что остаются христианами уже три тысячи лет – тысячу со Старым Заветом и две с Новым. Еще они считают себя одним из потерянных племен Израилевых. По их убеждению, они не принадлежат ни к черной, ни к арабской Африке – существуют в Африке, не являясь ее частью.
Само название было дано стране греками и означает «загорелый народ». Другое ее имя, Абиссиния, арабского происхождения и означает «смешанный народ». Эфиопия – это хаотический конгломерат соперничающих городов и кочевых племен, древний, как само время. Здесь есть христиане, которые делают своим детям обрезание, и кочевники-анимисты, которые кастрируют других людей. На севере есть отшельники, которые десятилетиями живут в пещерах, на юге – солнцепоклонники, которые носят металлические парики и протыкают себе губы терракотовыми пластинками. Здесь находится одна из самых старых в мире церквей, вытесанная из цельной скалы, и третий по значению священный город ислама. Здесь обитают 64 миллиона человек, пользующиеся 86 различными языками, не считая сотен диалектов. Официальный язык – амхарский, один из языков с самой ранней письменностью и единственный фонетический, на котором вначале читали справа налево, потом еще экзотичнее – в обоих направлениях, двигаясь зигзагами, как пахарь по полю, а теперь читают слева направо.
В Эфиопии все не вполне такое, каким выглядит. Вы верите только половине того, что слышите, причем правдой обычно оказывается другая половина. Эфиопия уничтожает разницу между фактом и мифом – со странностями тут сталкиваешься на каждом шагу. Именно здесь якобы хранится истинный Ковчег Завета и подлинный Крест. В году здесь тринадцать месяцев, благодаря чему у немногих счастливцев нет своего знака зодиака. Двенадцатичасовой эфиопский день начинается на рассвете, так что наши семь часов – это по-местному только час утра. Назначая встречи, люди нередко забывают об этом, и опоздания на шесть часов здесь в порядке вещей – хотя это, конечно, пустяк по сравнению с тем, что большинство из нас пытается обогнать время года этак на три. Эфиопия до сих пор пользуется юлианским календарем – они еще и не думали, как будут справлять миллениум. Куда там, если они даже двадцатое столетие еще не разменяли! Эфиопия – родина кофе. Здесь берет начало Голубой Нил. В Эфиопии выращивают тефф – злак, который никого больше не привлекает; из него пекут сырой дрожжевой хлеб, смахивающий на гибрид требухи с серой пенорезиной. Его скатывают на манер фланелевых салфеток в рейсовых самолетах.
