Настроение у Дмитрия Залесова было чудесное. Он шагал по университетским лестницам, перепрыгивая через ступеньки, и напевал себе под нос засевшую в голове песенку из прошлогоднего шлягера: “Давай вечером умрем весело, будем опиум курить. Давай вечером начнем с бабушкой по-французски говорить”. Некоторые слова из песни он не помнил и заменял на собственные, не менее веселые и замечательные. Восемь минут назад он сдал лохматым первокурсницам в кислотных куртках три “корабля” с чуйской травой, называемой в простонародье “зелеными штанами”, и даже “дунул” с ними пару затяжек, чтобы проверить качество товара. Качество было не ахти, потому что перед продажей он собственными руками подмешал к траве полусырого зеленого табака типа “махорка”. Однако зацепило его хорошо, и теперь, поднявшись на третий этаж, он вдруг увидел в конце коридора силуэт рогатого мужика в зеленоватом свечении. Захотелось догнать инфернального субъекта и ради смеха надавать ему по морде. Митя припустил по коридору, но мужик исчез за поворотом, а вместе с ним исчезло и желание бить кого-либо. “Вот скажу людям Марата, они быстро тебе рога пообломают”, — весело подумал Залесов. Марат у них был главным по траве. Выше всех, даже ректора. Говорили, он этих своих “зеленых штанов” даже пальцем не касается. Лежит где-то в укромном университетском уголке большой мешок с “чуйской долиной”, а рядом с ним басмачи с ружьями сидят, спичечные коробки наполняют — те самые “корабли”— пускают их в плаванье по длинным университетским коридорам. А там уж их штурманы типа Мити дожидаются, чтобы весело было лохматым первокурсницам в кислотных куртках. А Марат на персидских коврах лежит, пачки с деньгами линейкой измеряет. Большому кораблю большое плаванье, как говорится. Никто его в глаза не видал, но все знали: в случае чего, и долги выбьет с помощью своих крепышей, и на иглу посадит, а то еще что-нибудь похуже… Митя вспомнил о цели своего путешествия, взглянул на номер аудитории — как вовремя! — следующая дверь. Он замедлил шаг, вчитался в слова на табличке: “Кафедра русского языка для иностранных учащихся. Зав. кафедрой — доктор филологических наук, профессор Киреева З.П.” Митя постоял некоторое время перед дверью, обдумывая начало разговора, перекатывая на языке “здрасьте” на разный лад: с вызовом, с почтением, с подобострастием — ведь главное — понравиться этой бабе с первого взгляда, а там уж… Он потянул на себя железную дверь, за ней оказалась вторая, деревянная. Митя толкнул ее, но вторая дверь не подалась — она уперлась во что-то, чуть приоткрывшись. “Стул, что ли? Поди трахаются!” Митя толкнул дверь, послышался скрежет, он протиснулся внутрь. Перед его глазами что-то мелькнуло, со звоном лопнули, стеклянными брызгами разлетелись по полу лампочки. Железная лестница-стремянка перед дверью закачалась, норовя опрокинуться.

— Держи, сукин сын, держи! — раздался над его головой визгливый женский голос.

Митя торопливо схватился за стремянку, пытаясь ее удержать, глянул наверх, где под потолком, вцепившись в ступеньки и закрыв глаза, сидела бледная пожилая женщина. На ее полных ногах были старомодные лакированные туфли и плотные чулки.

— Извините, ради бога! — пробормотал Митя, смущаясь и краснея.

— Снимите меня немене… немедленно! — приказала женщина, не открывая глаз.

Эдгар Рахимович большим платком отер пот со лба. Несмотря на свое “южное” происхождение и жизнь в знойной Фергане до семнадцати лет, жару он переносил плохо, предпочитал легкий морозец, хорошую холодную водку и катание на лыжах с пологих подмосковных склонов. Привык, что тут поделаешь? Еще он привык к власти, пусть к маленькой, крохотной, второсортно — проректорской, не выходящей за рамки его неуютного, заваленного унитазами, раковинами, кафелем и линолеумом кабинета, но к власти: к тому, что с тобой здороваются первыми, тянут руки, кивают, улыбаются, любезничают и льстят, подчеркивая свое зависимое положение. А большего восточному человеку и желать грешно. Кем бы он был в своей благодатной ферганской долине, не уедь он тогда в свои семнадцать лимитчиком на ЗИЛ? Знатным хлопкоробом, плантатором, проректором Ферганского пединститута? Как бы ни так! Все их многочисленное семейство испокон веку ходило в батраках и кланялось баям в ножки. А значит судьба ему была уготована одна — от рассвета до заката гнуть спину на чужих полях и влачить нищенское существование, потому что не повезло ему с семьей. Не повезет с машиной — ее поменять можно, с женой — разведись да и все дела, но если тебе не повезло с семьей: с братьями, сестрами, с бабушками, дедушками и прочими предками, которые родились рабами — тут уж ничего не поделаешь — сколько не тасуй колоду, всегда выпадет шестерка. Остается только уехать куда подальше, забыв на время о сыновьем долге, отрезать корни и начать с чистого листа. Он так и начал. Вкалывал на заводе, потом поступил на заочное отделение. В России законы клановости нарушались: здесь все они — ферганские, ташкентские, бухарские — были земляками, бурно радовались случайным встречам и норовили друг другу помочь. Шестерка легко превращалась в туза. Было бы везение. Эдгару повезло: земляк замолвил за него словечко перед начальством технического университета, и скоро он стал заведовать сантехниками. Сначала сантехниками, потом электриками, затем гаражом. А через пять лет сделался заместителем проректора по хозяйственной части. Проректор видел в нем своего преемника — ему было под семьдесят, и он дохаживал последний срок. Главное — было вовремя подсуетиться. Эдгар по своей восточной наивности через голову начальства дал взятку. Может быть, и так получилось бы, и не надо было ничего давать. Однако страховка сыграла свою роль — кандидатура Эдгара прошла без сучка, без задоринки. Уже став большим начальником, Эдгар вспомнил о долгах, стал помогать родне: перетащил мать с отцом, младшего брата, двух сестер. Всех устроил на работу по хозяйственной части, помог с жильем. В семье им гордились и почитали наравне с Пророком. Эдгар и сам собой гордился. Ну, где его сверстники, что в детстве плескались с ним в арыках, с кем таскал он персики из колхозного сада? Все еще сидят в своих саманных лачугах, облепленные грязными, орущими детьми, едят пустой плов с горохом, завидуют ему черной завистью и ждут — не дождутся конца своим мучениям.

Эдгар с нежностью посмотрел на фотографию под стеклом. На фотографии была его жена Вера и двое сыновей. Они так походили на него -. просто вылитые Эдгары. Все трое сидели на лавочке, держа в руках эскимо, и хохотали. Ну да, дело было в Турции прошлым летом. Чем-то фотограф их очень рассмешил.

Раздался телефонный звонок. Эдгар взял трубку.

— Да, слушаю вас. Да-да, конечно, зайдите ко мне минут через тридцать, я подпишу. Будет вам краска на ремонт, — Эдгар вынул из ящика стола большую амбарную книгу, на отдельном листе крупно вывел две цифры — “шестьдесят пять” и “двенадцать”. Звонила директорша студгородка, просила эмали на двери и окна. На складе она распишется за семьдесят семь килограммов, а получит шестьдесят пять. Двенадцать останется за ним. Мало ли, кому еще придет в голову попросить краски? Не подмажешь — не поедешь. Дело-то житейское.

Секретарша сообщила, что к нему директор студенческого кафе “Переменка”.