Звонок застиг Александра Летуара в момент, когда он третий раз за ночь пытался подвергнуть супругу своего директора утонченным истязаниям и она наконец готова была сдаться на милость победителя, в подтверждение своей доброй воли приступая к многообещающим приготовлениям.

Директорская жена улетучилась, и взору вырванного из сладкого сна Летуара предстала унылая действительность: беспорядок, растрескавшийся потолок, выцветшие обои, полная вонючих окурков пепельница и остановившиеся стенные часы.

Летуар разразился ругательствами, в коих к имени Господа присовокупил дома терпимости. Звонок раздался снова, и Летуар высказал пожелание, чтобы сам Вельзевул предался со звонящим противоестественному занятию. Но потом, вспомнив, что сегодня суббота, он понял, что звонит не кто иной, как служанка, а на нее не польстится даже не особенно разборчивый дьявол.

Скривившись, он встал, одной рукой нашарил стоптанные шлепанцы, другой — очки, накинул халат и пошел открывать.

Александр Летуар вышел из своего особняка в Аньере сразу после ухода Жоржетты, незадолго до полудня, и направил свои стопы в Париж. Пообедал он в привычном кафе самообслуживания, но ввиду некоторой нервозности панорама ног кассирши не принесла ему обычного удовольствия.

Выйдя из кафе, он непривычно рассеянным взглядом окинул афиши, которые превращали стены в гигантские страницы «Парижского алькова»: гигантские пары ног, демонстрирующие пояс-трусики на гигантских бедрах, гигантские груди, рекламирующие гигантские бюстгальтеры, гигантские животы, гигантские корсеты, гигантские крупы, гигантские пупки и гигантские фильмы, призванные разоблачать всю гнусность эротической рекламы. Итак, игнорируя прелести афиш и более натуральные — встречных женщин, Летуар размышлял:

«Величайшая глупость — закопать Гродьё в своем собственном саду. Мне следовало бы завернуть его в покрывало, припрятать где-нибудь в углу сада, а ночью вывезти подальше! Да, но легко сказать — припрятать! Припрятать где? А если бы эта идиотка обнаружила его во время уборки? Не мог же я, в самом-то деле, переносить Гродьё из комнаты в комнату по мере того, как она переходила бы по ним со своим пылесосом? А оставить его в глубине сада под простым покрывалом — нет уж, спасибо! Достаточно было бы порыву ветра приподнять уголок, войти соседу, бросить любопытный взгляд… В общем, закопать его было не так и глупо. Да, но по-хорошему стоило бы выкопать труп и избавиться от него: похоронить где-нибудь подальше, утопить, сжечь или растворить. Да, но все это ненадежно. Растворить в чем? В кислоте? В какой конкретно? Сколько ее понадобится и как ее раздобыть? В негашеной извести? Но тюрьмы полны простаков, слишком уверовавших — благодаря дрянным детективным книжонкам — в растворяющую способность негашеной извести. Сжечь? Как? Добрые старые времена Ландрю

[6]

миновали: водонагреватель и кухонная плита у меня на газу; я едва сумел сжечь его шляпу! Утопить? В Сене? Как трупы ни перевязывай, что к ним ни привязывай, рано или поздно они обязательно всплывут. А себя-то я знаю, я перевяжу его из рук вон плохо: я никогда не умел паковать. Я бабник, а не упаковщик. Значит, перезахоронить его где-нибудь подальше? В Венсеннском лесу? В лесу Сен-Жермен? А полицейские обходы? А как его перевезти?.. И потом, нет. Уж с самим собой надо быть искренним: к чему представлять себе, что я мог бы сделать, если я заранее знаю, что ничего такого не сделаю. Потому что в любом случае первым делом мертвеца пришлось бы выкапывать, а на это я никогда не решусь, что там ни говори. Это придется делать ночью… шорох лопаты в тиши потемок, в бледном свете луны, из земли появляются руки со скрюченными пальцами, лицо с остекленевшими глазами, с открытым ртом, полным земли… О нет. О нет. О нет Я себя знаю, после мне целую неделю снились бы кошмары! Нет! Гродьё останется там, где он есть. Главное — чтобы туда не сунулась полиция».

За время этого мысленного демарша, который, как и большая часть мысленных демаршей, вернул демарширующего в отправную точку, марш наземный привел Летуара к дому 44 по улице Марселя Эме. Зажиточный домик. Табличка золотыми буквами на черном фоне извещала:

Кошмар продолжался в вони паркетной мастики. Кошмар, населенный суконщиками и кормилицами. До сих пор ей не доводилось видеть столько суконщиков и кормилиц сразу Она уже начинала испытывать омерзение к этим кормилицам и суконщикам. Суконщики в черных шляпах и с белыми брыжами мерили ее со стен суровым и вместе с тем сладострастным взглядом; кормилицы и сосущие грудь младенцы посылали ей похотливые улыбки. Были тут и омерзительные ветряные мельницы на берегу пруда, и омерзительные блики от оконных витражей на плитках кухонных полов. Омерзительные иностранки, то ли америкашки, то ли англичашки, скользили от кормилиц к суконщикам и от ветряных мельниц к кухням в тишине, населенной иноязычным шушуканьем и поскрипыванием паркета. Омерзительный вездесущий смотритель дремал с одной стороны и прохаживался с другой.

На искомое она набрела случайно: две омерзительные бабенки, утопающие в крахмальных кружевах, разевали рты, а рядом с ними мужик перебирал струны гитары. Медная табличка гласила:

— Поющие женщины, которых вы видите на картине, — это жена и дочь художника. А аккомпанирует им сам художник…

«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов Фивейской пустыни».

А какой у нее лицемерный вид! Недовольная тем, что вымогает, она строила из себя дилетантку, вымогающую против собственной воли, тогда как все в ней выдавало профессионалку вымогательства!

«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов Фивейской…»

А эта картина! Ах, если бы можно было закрыть глаза, не видеть перед собой Нецшера-папу с его гитарой, и Нецшер-маму, и Нецшер-дочку. Эту троицу Нецшеров, разинувших рты и поющих, поющих, поющих…

«Господи, этого не может быть», — думал Александр Летуар, насквозь мокрый от пота. Но независимо от того, могло это быть или нет, это было: брызнула алая густая жидкость и била толчками, с бульканьем. Омерзение и ужас. Тревога и паника. Кошмарное видение.

Но в самом деле, кошмар ли это? Точно так же как в кошмаре, он хотел бежать прочь, но сидел как парализованный. Точно так же как в кошмаре, он хотел отвести глаза, но оставался словно под гипнозом. Еще в кошмарах он часто знал, что спит, и пытался проснуться. Кошмары у него, вопреки законам онейрологии

[16]

, всегда были цветные, так что нет ничего удивительного и в том, что жидкость казалась ему все алее.

И тем не менее одна — но весьма существенная — подробность не позволяла утверждать, что это и вправду кошмар: во всех его снах, кошмарных или нет, непременно присутствовали девицы, часто голые и обязательно прехорошенькие.

Здесь же все девицы одетые и в большинстве своем страшенные. Даже несколько околачивающихся поблизости проституток так уродливы, что их можно принять за честных женщин.