Ранним утром 14 февраля 1942 года по Старокалужскому шоссе медленно удалялся от Москвы небольшой автобус грязно-желтого цвета. Внешне он решительно ничем не отличался от подобных машин. Только шторки на окнах под цвет кузова могли указывать на его специальное назначение.

Бушевавшая ночью метель поутихла, но налетавшие временами порывы ветра несли с собой густую снежную пыль и, закручивая ее, с силой бросали в автобус, который и без того шел с трудом, преодолевая образовавшиеся на дороге заносы.

Пассажиры автобуса — четыре молодых человека, не считая водителя, — в валенках, военных полушубках и шапках-ушанках, то и дело выскакивали из салона и толкали автобус. А если машина продолжала буксовать, пускали в ход лопаты, высвобождая увязавшие в снегу колеса. Работали дружно и энергично, перебрасываясь лишь короткими фразами-командами.

— Раскачивай, раз-два, взяли!

— Высвобождай правый! Держи левее!

Пассажиры оживились. Начались рассказы, воспоминания. Не обошлось и без шуток, анекдотов. Особенно отличались дядя Саша и Федоров.

Таров, еще не полностью освоившийся в новой для него обстановке, больше молчал, стараясь получше присмотреться к своим подчиненным.

За водителем сидел Павел Линов, высокий, широкоплечий, атлетического сложения шатен с правильными чертами продолговатого лица и спокойным взглядом темно-карих глаз. Говорил он густым баритоном, размеренно и четко. Николай Федоров, разместившийся на среднем сиденье, внешне был типичным русаком — круглое лицо с чуть вздернутым носом, широкий, улыбчатый рот, серые глаза с лукавинкой. Среднего роста, ширококостный, плотный, он производил впечатление человека, о котором принято говорить «крепко сбит». Он был веселым, общительным, громко и задорно смеялся.

Сергей Васильев, сидевший впереди Тарова, был долговяз, худощав, с бледным, казавшимся несколько болезненным лицом. У него были выразительные серые глаза с зеленоватым отливом, длинные ресницы, пышная шевелюра пепельного цвета, высокий покатый лоб, прямой тонкий нос и маленький, с чуть припухшими губами рот. Он был задумчив, мечтателен, страстно любил музыку и хорошо играл на скрипке.

Сергей слыл убежденным холостяком и частенько становился объектом розыгрыша для товарищей. Вот и сейчас, словно сговорившись, Сергея начали осаждать Николай и дядя Саша, изощряясь в рекомендациях, какой должна быть его будущая супруга и как Сергею следует с ней обращаться.

В Сухиничи прибыли поздно вечером, когда город уже погрузился в темноту. Около шлагбаума при въезде в город стоял военный патруль. Таров показал документы и расспросил, как найти комендатуру. Она оказалась в центре, на главной площади. Несмотря на поздний час, там толпилось довольно много народу. Таров протиснулся к коменданту, предъявил ему командировочное предписание и попросил помочь с ночлегом. Порывшись в бумагах, комендант наконец назвал адрес домика, который, по его данным, был еще свободным, и выдал Тарову разрешение занять его. Этот домик из двух небольших комнат стоял в узком переулке на южной окраине города меж двух таких же домов, один из которых почти полностью выгорел. На пепелище торчала лишь печь с узкой длинной трубой, устремленной в ночное небо, которое время от времени освещалось вспышками ракет. В нескольких километрах от города проходила линия фронта.

Таров и Линов начали перетаскивать из автобуса все, что нельзя было оставить на улице, а Николай, Сергей и дядя Саша приступили к заготовке дров на развалинах соседского дома, где валялось десятка полтора уцелевших бревен. Спустя час-полтора в печке уже весело потрескивали сухие сосновые поленья, охваченные со всех сторон проворными струйками огня: дохнуло тем особым, свойственным только русской печке теплом, которое таит в себе великую успокоительную силу, радующую душу и сердце человека в суровую зимнюю пору.

Ощущая эту блаженную теплоту и глядя на игру огня, Таров невольно задумался. Вспомнил свои детские годы, то далекое, неповторимое время, когда в глухой деревушке, затерявшейся в занесенных снегом лесах на границе Карелии и Архангельской области, мать сажала его по утрам греться около пылающей печки, а сама, бойко орудуя сковородой, пекла овсяные блины. Таров перевел взгляд на чугунок, возле которого хлопотал дядя Саша, готовя суп из свиной тушенки, пахнувшей пряностями, и память невольно воскресила то, как мать каждое утро вытаскивала ухватом из печки и ставила на стол большой глиняный горшок с горячей разваристой картошкой в мундире — основной пищей семьи.

Размышления Тарова прервал Николай, который, склонившись в почтительной позе с перекинутым через левую руку полотенцем, торжественно и громко провозгласил:

— Прошу! Кушать подано!

День выдался на редкость хороший: безоблачное голубое небо, яркое солнце, ослепительный снег, безветрие, бодрящий морозец. Дышалось легко и свободно.

Город, освобожденный две недели тому назад, почти не пострадал. Все указывало на то, что бегство немцев было поспешным.

Близость фронта чувствовалась на каждом шагу. На центральной площади дымилась походная кухня, вокруг толпились бойцы с котелками в руках, неподалеку стояла замаскированная брезентом автоматическая зенитная установка, управляемая женским боевым расчетом. Девушки в форме артиллеристов о чем-то весело разговаривали с двумя пехотинцами, подошедшими к зенитке.

По улицам, оставляя за собой клубящиеся струйки выхлопных газов и громыхая на колдобинах, проходили военные грузовики, специальные и легковые машины; изредка, оглушая рокотом, проносились мотоциклисты. Гражданского населения почти не было видно, встречались главным образом военные. Многие из них были в белых маскировочных халатах, накинутых на полушубки.

Начальника особого отдела на месте не оказалось. Принявший Тарова дежурный сообщил, что он в штабе дивизии, но, вероятно, скоро должен приехать.