— Такого Рождества не было никогда! — громко произнес Кеннет Дарлинг, по крайней мере в третий раз после того, как его жена Мэгги богиней домашнего очага спустилась с верхнего этажа, начищенная, надушенная и одетая в платье из тисненого красного бархата от Марка Фатули. Платье было скроено так, чтобы подчеркнуть бюст, такой же пышный и розовый, как пара румяных марципановых груш. Кеннету казалось, что груди Мэгги выступали впереди нее как таинственные посланники из далекого королевства, где царит полное благополучие. Сам он пролетел по комнате на волне желания и тревожного ожидания большого праздника и приземлился рядом с женой, с которой уже двадцать пятый раз вместе встречал Рождество.

Их отражение в овальном зеркале, висевшем над буфетом красного дерева с мозаикой в федералистском стиле и передней панелью, украшенной серпентином, представляло собой неплохой портрет.

Пока Мэгги зажигала тонкие свечи на паре любимых стеклянных подсвечников, похожих на скрученные в петельку лепестки ярко-зеленого елочного цвета, укрепленных среди позолоченных шишек, веток падуба, серебряных колокольчиков и других атрибутов наступающих праздников, ухоженная рука Кеннета потянулась за вырез ее платья. Уткнув нос в сладко пахнущие пряди серебряно-русых волос у нее за ухом, он прошептал:

— Здесь никогда не было такого Рождества.

— Ты пьян? — спросила Мэгги.

Мэгги Дарлинг действительно за многие годы сделала много ценных приобретений, но ничто: ни тщательно подобранная коллекция антикварной мебели, ни волшебно оборудованная кухня, ни любой из огородов, оград, садов, палисадов и посадок, которые были кропотливо размещены на двенадцати с лишним гектарах принадлежавшей им земли, — не было для нее так дорого, как танцевальный зал. Он находился в отдельном доме для приема гостей, размером двадцать один на двенадцать метров, когда-то бывшим последним действующим коровником в Аппер-Степни. Дом был построен в 1817 году удивительным человеком по имени Эзра Стайлс, который усовершенствовал лампу Арганда, написал сотни популярных методистских гимнов и стал отцом своего последнего ребенка в возрасте семидесяти лет. Мэгги и Кеннет купили строение за пятьдесят тысяч долларов, затем заплатили еще сто тысяч, чтобы разобрать его по бревну, увести к себе в Уэст-Рамфорд и снова собрать на месте, поставив его встык уже стоявшей там оранжерее. Еще сто тысяч пошло на то, чтобы провести электричество, подвести канализацию, покрасить и привести дом в порядок.

Мэгги уже спускалась в танцевальный зал с каменного порога из влажной и полной ароматов оранжереи, а Регги Чан снимал ее, следуя сзади на почтительном расстоянии. У нее всегда захватывало дух, когда она попадала в это огромное пространство, особенно когда еще не собрались гости и не было толкотни. Горничная поспешно зажигала свечи в настенных бра. Оба бармена, Феликс и Хесус, нарезали лаймы. Кеннета нигде не было видно.

В дальнем конце зала рядом с огромным арочным окном семи с половиной метров в высоту и шести метров в ширину, набранным из пятнадцатисантиметровых стеклянных квадратов, стояла шестиметровая рождественская елка. На ней висели сотни шаров из венецианского стекла, эскадрилья флорентийских херувимов из папье-маше, метры гирлянд из настоящей клюквы и бесконечное количество ярких электрических лампочек. Внутренние поверхности коровника были оставлены без покраски. Столбы, взмывавшие вверх к полуоткрытым сеновалам, сохраняли свою естественную патину цвета обожженной умбры. На каждое пересечение столбов и балок плотники вбили симпатичные спиралевидные скобы. Старые сеновалы были переделаны в верхнюю подковообразную галерею, открывавшуюся в том конце помещения, где у огромного окна стояла большая елка. По всей протяженности этой галереи шириной в два с половиной метра стояли диваны, мягкие кресла и столики, где гости могли передохнуть и понаблюдать за тем, что происходит внизу. Часть галереи сбоку в центре служила балконом для музыкантов. Сейчас там суетились участники камерного секстета, доставая инструменты из футляров и подгоняя сиденья.

Внизу пол из твердых пород дерева был размечен на квадраты. По всей площади он обогревался сложной системой труб с горячей водой, уложенных сеткой под ним. Так что даже в холодный зимний вечер можно было спокойно пройти по всему этому просторному залу босиком. Круглые столики, как в кафе, покрытые бледно-розовыми камчатными скатертями, были расставлены квадратами вокруг танцевальной площадки. Напротив балкона для музыкантов стоял камин из природного камня, такой большой, что Мэгги помещалась внутри него, стоя в туфлях без каблуков. Сегодня вечером, конечно, в нем должно гореть святочное бревно, которое положат на раскаленные угли.

Мэгги попросила Феликса налить ей хереса. Она пришла сюда в этот последний спокойный момент вечера, чтобы еще раз внимательно осмотреть зал. Жужжание и щелчки камеры в руках Регги совсем не отвлекали ее. Этот спокойный момент перед началом шумной вечеринки давно стал для нее чем-то вроде ритуала. Сейчас она пыталась позволить событиям развиваться самим по себе, старалась расслабиться, прекратить контролировать все вокруг. Но ее взгляд выхватил сосновые лапы, которыми были увиты перила галереи. Мэгги подумала, что лучше бы она закрыла крепеж ветками падуба, а не красной лентой. Хотя для Мэгги изменить свое первоначальное мнение было делом нелегким. Несмотря на то что херес вызывал вибрирующее жужжание в голове, особенно на пустой желудок, он странным образом привлек внимание Мэгги к множеству мелочей, то и дело лопавшихся пузырьками в передних долях ее мозга. Ей пришлось схватиться за толстый столб, чтобы удержать себя и не побежать в кухню, где, как она вообразила себе, Нина непостижимым способом сожгла все, что планировалось в меню. Вспышка зажглась в тот момент, когда Регги поймал в объектив Мэгги, задумчиво смотревшую на елку. Но смятение ее чувств было недоступно оптике.

Мэгги летала по залу от одного гостя к другому, как пчелка от цветка к цветку. У нее был дар быстро занимать людей. Она понимала, что движет ее друзьями и воодушевляет их, и могла моментально ухватить сущность происходящего, не тратя нервы на предварительные расспросы. У нее было правило: при встрече с незнакомыми людьми сфокусироваться на них, узнать в первую минуту встречи как можно больше об их чаяниях, по-настоящему заинтересоваться тем, что они говорят, всегда помня, что каждая личность — это вселенная. В этом случае — и она искренне верила в это — можно было узнать что-то о человеке. Она полностью забыла об этом правиле, когда, подойдя ближе к огромной рождественской елке, обернулась и увидела перед собой Лоренса Хэйворда. Ей показалось, что в момент, когда их глаза встретились, он отпрянул.

Стараясь восстановить равновесие, Хэйворд взял ее за руку и удостоил воздушного поцелуя в европейской манере.

— Хозяйка дома — просто очарование, — сказал он.

Все это выглядело так помпезно и лживо, что Мэгги захотелось стукнуть его по голове. Грубая сила этого неожиданного желания поразила ее. Но тут она заметила официанта, повернувшего к ним с подносом «ангелов верхом», и ее охватило злой задор.

— Не хотите ли попробовать, Лоренс? — спросила она, снимая с серебряного подноса жирную устрицу, завернутую в бекон, соблазняющее проводя ею прямо у него под носом.

Слушая рассуждения Паскулини о рождественских традициях веронцев, Мэгги удалось взглядом выследить Кеннета на другом конце танцевального зала у большого камина. Он и Чарли Дакворт, его коллега по «Троп и Крават», стояли по обе стороны молодой женщины, имени которой она не знала. Стройная, длинношеяя штучка, она была по-лебединому бледна в своем черном платье без бретелек (от Унгаро?).

Тут и произошло то, что вызвало в ней тревожное беспокойство. Мэгги показалось, что она заметила, как Кеннет шлепнул девушку по заду. Было ли это на самом деле? — задавала она вопрос самой себе. Паскулини продолжал трещать. Он рассказывал ей что-то о маленьких пирожных с орехами и о шествии по улицам. Сделал ли Кеннет то, что ей показалось? Трудно было понять это наверняка, поскольку в следующий момент группа гостей, медленно проплывая мимо, закрыла вид, и дальнейшее наблюдение стало невозможным Нет, решительно сказала себе Мэгги, ничего такого не было. Это была какая-то игра света и обман зрения. Решив проблему подобным образом, она взяла бокал шампанского у проходившего мимо нее официанта.

Мэгги подавила в себе желание сходить на кухню до того, как будет подан ужин. Ничто так не прибавило бы Нине уверенности в себе, как передача ей полной ответственности без вмешательства босса. Когда пища стала прибывать, она поступала на буфетные столы прямо с пылу с жару, каждая тарелка, миска, судок, чашка и поднос были безупречно гарнированы, пар завитками поднимался к верхним балкам. За стол рядом с Мэгги и Кеннетом сел ведущий компании «Пи-би-си» Джим Нилон со своей женой, Дори Дин, редактором раздела «Образ жизни» вторничного номера газеты «Нью-Йорк таймс»; Генри Крават, единственный оставшийся в живых основатель «Троп и Крават» со своей женой Бетси; Гарольд Хэмиш, редактор Мэгги; Джойс Мангер, жестокий литературный агент, но очаровательная женщина (известная в этом бизнесе под кличкой Белый Кит); Рэд Олхэм, дуайен нью-йоркских ресторанных критиков; Брайан Шарп, декоратор интерьеров, оформивший рекордные двенадцать обложек журнала «Хаус энд гарден», и его друг-ассистент Тони Сарджент, а также Дик и Тина Пирсон (десятью годами ранее сенатор был городским контролером в Уэст-Рамфорде, а Мэгги и его жена по очереди возглавляли родительский комитет школы).

— Что это за молодая девица стояла с тобой и Чарли Даквортом недавно? — тихо спросила Мэгги у мужа.

— Кто? — переспросил Кеннет так, как будто у него были проблемы со слухом.

В любое другое время года саксофоны принялись бы играть что-то из Гершвина, но сегодня вечером, когда официанты устремились убирать тарелки со столов, «Бездельники Фэйрфилдской консерватории» — так назвали себя музыканты этого ансамбля — начали играть мелодии английских деревенских танцев восемнадцатого века: «Каприз Дика», «Девушка выглянула», «Рафти-тафти», «Воды Голландии», воскрешавшие в памяти Святки Старого Света. Одновременно Федо Прадо вместе с тремя танцовщиками из кордебалета продемонстрировал несколько подлинных танцевальных па той эпохи. Вскоре с десяток гостей наиболее молодых и раскованных вышли в центр зала. Под оркестровым балконом у стены стоял Денни Шерлок. Мэгги заметала, как он повторяет движения общего танца. Шерлок работал в отделе кризисного управления компании «Троп и Крават». Он мог взять совершенно здоровую, прибыльную компанию и высосать из нее активы быстрее, чем граф Дракула мог высосать кровь из молодой графини. Будучи страстным поваром-любителем, он часто выпытывал у Мэгги секреты ее мастерства и идеи.

— Скажи, Мэгги, как тебе удается сделать так, чтобы эти маленькие колбаски с дарами моря не разваливались? — спросил он.

— Маленькая хитрость, — живо ответила Мэгги. — Кукурузный крахмал.

Они вынуждены были кричать друг другу в уши, настолько шумно было в зале от музыки и разговоров. Тем временем пара крепких парней из Йеля внесли колоссальный шоколадный торт в форме традиционного рождественского полена, украшенный грибами из меренг и веточками карамельного падуба, и с триумфом возложили его на буфет под хор восхищенных охов и вздохов. Мэгги встала на цыпочки и спросила у Шерлока:

— Кто эта молодая штучка рядом с Чарли Даквортом?

Рождественское утро началось для Мэгги в восемь пятнадцать, когда она проснулась с таким чувством, будто ее личность полностью изменилась, словно произошла некая биологическая метаморфоза. Она была не из тех, кто отходит от сна, как аквалангист, медленно кругами поднимающийся к поверхности из водных глубин. Она приходила в сознание моментально, как будто выходя из темного зрительного зала на дневной свет. Щурясь от лучей яркого рождественского солнца, отражавшихся от недавно выпавшего снега на потолок ее спальни, она обнаружила, что место рядом с ней в кровати не занято, и сразу, словно серия моментальных снимков, в мозгу всплыли события прошедшего вечера: Кеннет шлепает по заду Лору Уилки; Лора Уилки выскакивает из туалетной комнаты, а следом за ней — Кеннет; Кеннет скорчился от боли на ковре в спальне; Кеннет стоит на снегу с дорожной сумкой в руках, и, наконец, чашка успокаивающего ромашкового чая, которую она выпивает, наблюдая, как полицейские доедают торт. Вне воспоминаний остались только слезы, пролитые из-за всего этого, но также не помнится и зубная боль на следующее утро после визита к стоматологу, хотя сам факт визита к врачу прекрасно помнится.

Несмотря на свою обычную защищенность от капканов, которые расставляют эмоции, в это утро Мэгги чувствовала себя необычайно хрупкой, как будто она была нанкинской вазой, готовой разбиться от малейшего прикосновения. Было что-то трагичное в этом пятне яркого света на потолке, что-то, что вызвало в ее памяти ощущение болезни и потери, испытанное в детстве. Она вспомнила себя, болеющую ветрянкой в 1959 году, в бреду от жара, с саднящим горлом; вспомнила, как ее отец, Фрэнк, по-мадьярски скуластый, с копной пшеничных волос, склоняется над ней с книжкой и замороженным соком. (Это Фрэнк заботился обо всех больных дома, а не ее мать, Айрин, которая терпеть не могла, когда дети болеют. Иногда дело доходило до того, что она обвиняла детей в симуляции до тех пор, пока их не начинало тошнить или они не покрывались сыпью. После чего мать из брезгливости боялась подходить к ним.) Пятно солнечного света вводило пылающую от температуры маленькую Мэгги в заблуждение. Она постоянно просила Фрэнка «переключить канал». За тридцать семь лет, прошедших с тех пор, самой тяжелой болезнью, от которой она страдала, было похмелье. Рождение Хупера было баловством в сравнении с тем, что приходится терпеть большинству женщин. Роды прошли точно в тот день, когда и полагалось. Она родила в десять утра, после семидесяти минут родовых усилий, и сразу же вернулась в их первый дом — просторную квартиру в здании из бурого песчаника на тихой улице в Челси, в которой через тридцать шесть часов после родов уже пекла для гостей генуэзский бисквит, чем удивила друзей, знакомых и родню.

Глядя на свет в потолке, Мэгги попыталась подсчитать свои потери. Ее уже умерший отец — очевидная потеря. Хупер не совсем еще потерян, но большей частью отсутствует. Айрин отсутствует, но недостаточно. Мэгги было ясно, что они с Кеннетом потеряли друг друга уже годы тому назад и что последний кризис явился лишь реальным подтверждением этой потери.

Дыра, образовавшаяся в результате этого в ее жизни, не вызывала вопроса: кто будет заботиться о ней. Скорее вопрос был том, о ком заботиться ей самой. Даже если она перестала любить Кеннета, он все равно оставался тем, кто пробовал ее шоколадные ореховые вафли, нюхал ее гибридные розы, гордился ее тиснеными простынями и грелся теплом ее очага. Он являлся частью этого дома. Он не был трудновыносим. Но, боже, не в этом ли и проблема? Странно ведь, думалось ей, как она могла наслаждаться его телом еще долго после того, как отправила его надежды, мечты, мысли, мнения, чувства и грешки — словом, всю его душу в топку своих собственных суждений.

Мысль о том, что их интимная жизнь с Кеннетом закончилась, переросла в истерическое предположение, что секс для нее кончен навсегда. Это так огорчило Мэгги, что она моментально начала задыхаться. Она села в кровати, с трудом дыша, и скрестила руки на груди. Она находилась в этой позе до тех пор, пока не ощутила руками свои полные груди. Она держала их снизу так, будто предлагала воображаемому любовнику. Захочет ли ее кто-нибудь? — думала она. Кем будет этот кто-нибудь и встретит ли она его до тех пор, пока не станет слишком поздно? Она вздрогнула от этой мысли. Но с другой стороны, она также подтолкнула ее к общему пониманию того, что ждало ее впереди в жизни. И будучи, помимо всего прочего, практичной личностью, она решила, что впереди ее ждет завтрак.

Неестественная тишина, казалось, охватила дом, когда Мэгги, одетая теперь в спортивный костюм цвета хаки от Армандо Туцци, прошла по прекрасно обставленным комнатам в солнечную восточную гостиную, где между кабинетным роялем и прекрасным письменным столом красного дерева с откидной доской, украшенной серпентином, который они с Кеннетом купили по случаю на «Сотбис», была поставлена еще одна елка, так называемая «семейная». Под елкой горкой лежали подарки. Порывшись под благоухающими ветками, увешанными имбирными пряниками в форме человечков и ароматическими шарами с гвоздикой, Мэгги нашла все пакеты с надписью «Для Мэгги с любовью и XXX, от Кеннета». Их было легко отыскать, так как они были в одинаковой обертке — в этом году это был странный высококачественный сорт черной матовой бумаги. Все пакеты были перевязаны золотой лавсановой лентой. Кеннет всегда поручал покупку подарков к праздникам профессиональному покупателю. Это само по себе возможно только в мире, где выражение личных чувств считалось еще одной тягостной обязанностью, которую лучше было поручить слугам, так же как, например, вывоз мусора. Теоретически этот профессиональный покупатель должен был ознакомиться с личными желаниями и нежеланиями «одариваемого» — так тот, кому дарили подарки, был назван в вопроснике. Но к сожалению, Кеннет и заполнение вопросника поручил какой-то мелкой сошке, которая, по мнению Мэгги, не имела даже смутной идеи, как отвечать на вопросы, подобные следующему:

«Какому стилю вы отдаете предпочтение при оформлении домашнего интерьера (отметьте одно): 1. Традиционный. 2. Модерн. 3. Под старину. 4. Ретро. 5. Другие».

Поэтому каждый год Мэгги получала от Кеннета в подарок всевозможные предметы, никоим образом не соответствовавшие ее персональным пристрастиям: светильник с лавообразной жидкостью внутри: надувной резиновый карандаш почти двухметровой длины; автоматическая хлебопекарня, выпекавшая буханки хлеба с мякишем, похожим на пенопласт, напоминавшие своей формой артиллерийские снаряды; биографию Гурджиева; шейкер для мартини в форме дирижабля; предметы одежды от невыносимого Ласло Блута; диск Мадонны; зажигалку «Данхилл»; брошь с бриллиантами и сапфирами в форме ягуара, такую же, какая была у ныне покойной Уоллис Симпсон; ракетку для настольного тенниса и так далее. Все эти вещи были совершенно бесполезными.

Мэгги сложила девять пакетов этого года в аккуратную стопку рядом со своим любимым креслом с подлокотниками, достала серебряную ручку «Монблан» и пачку ярлычков для рождественских подарков и надписала девять новых ярлычков взамен тех, что были на пакетах. «Моей дорогой пышечке Лоре от Кеннета», — написала она красивым размашистым почерком на первом. А на других «Любимой заднице от Кеннета», «Дорогому мешку с костями от Кеннета» и так далее в том же духе. Затем она поместила все подарки в большой пакет, который положила в шкаф в передней. Наконец-то она снова была в кухне, ее убежище от всех жизненных штормов.

Мэгги видела садовый домик из большого окна над раковиной. Этот маленький белый гостевой домик с сердечками, вырезанными в ставнях, стоял прямо напротив, невдалеке. К нему вела строгая аллея редких роз. Конечно, так было запланировано с самого начала. Сейчас розовые кусты стояли в форме, как часовые: для защиты от морозов на них были надеты пеньковые мешки. Вокруг домика росло с десяток плодовых деревьев: яблони, груши и айва. Мэгги сама сажала эти деревья, когда Хупер только начинал ходить. Сейчас на их черных ветвях лежал снег. Спортивный «сааб» Хупера стоял слева. На его крыше тоже лежала белая шапка. Мысль о том, что ее мальчик уже настолько вырос, что может самостоятельно водить машины и спать с девушками, радовала и пугала Мэгги одновременно. Думая о них двоих, уютно свернувшихся калачиком, вспотевших под стеганым одеялом на чугунной кровати, которую она купила на толкучке в Дэнбери за двадцать пять долларов и с любовью перекрасила, Мэгги старалась чистым усилием воли создать радостное отношение, без примеси ревности, раздражения и желчности, характерных для среднего возраста. «Ну, — сказала она себе, — по крайней мере, будет для кого готовить завтрак». Ей стало интересно, любит ли девушка — как бишь ее зовут, ну, такое деревенское имя: Хезер? Марго? Мелисса? — готовить. Мало кому из современных молодых женщин это нравится. Редакторские ассистентки в «Трайс энд Уанкер» питались только суши, которые им приносили из ресторана, и диетической содовой. И какие семьи после этого они смогут создать? В случае если Хупер, Бог ему в помощь, на самом деле привяжется к этой Хезер-Марго-Мелиссе — и в этом вряд ли будет что-нибудь удивительное, ведь Мэгги вышла замуж за Кеннета, как-никак, всего через неделю после его выпуска, — то уроков кулинарии вскоре будет не избежать.

Вдохновившись задачей, Мэгги пришла в балетное движение. Она принялась доставать что-то из холодильника, хватать миски, сковороды, другую утварь с различных полок и полочек, включила радио, наполнив кухню словами, славящими рождественское утро, разбила яйца, замесила тесто. И она ощутила по маленьким ярким вспышкам в голове, как в конце концов ей стало хорошо оттого, что она освободилась от Кеннета. В мгновение ока на столе появилась целая стопка блинов из кукурузной муки с тыквой и с десяток колбасок с эстрагоном в шампанском ее собственного приготовления. Пока колбаски были в печи, Мэгги раскатала кусок теста на мраморном разделочном столе и нарезала его острым ножом на кусочки для пирожков с колбасками. Когда все было готово, она ловко разложила все на тарелочки в форме раковин, украсив цветком нарцисса из тех, что она выращивала на подоконнике из луковиц. Под занавес она налила подогретый кленовый сироп в хрустальный графинчик. Весь завтрак разместился на большом подносе вместе с кофейником-термосом. В тамбуре прихожей она надела резиновые сапоги и пуховик и понесла поднос в садовый домик, радуясь пушистому легкому снегу и бодрящему воздуху.

Мэгги распахнула тяжелую резную дверь из американского каштана ручной работы (приблизительно 1820 года) и увидела Кеннета, стоявшего в том же костюме, в каком он был накануне вечером: в измятом смокинге. Она была шокирована его появлением, и это удивило ее больше всего.

— Надеюсь, ты стала благоразумнее? — спросил Кеннет.

— Ну и вопрос!

— Ты вчера что-то здорово рассердилась.

— Я все еще здорово сердита.

Подавленная, Мэгги выплыла из ванной комнаты около полудня. Она надела черную водолазку из хлопка и темно-коричневый джемпер (но никакой косметики) и в трансе проследовала в коридор, чувствуя единственную потребность приготовить что-нибудь простое, но в огромном количестве. В голову пришло пюре из картофеля и репы, такое любимое в детстве, лежавшее на тарелке большим взбитым кругом с озерцами расплавленного золотого сливочного масла по всей поверхности. Она только спустилась с лестницы, как вновь послышался звук дверного звонка. Это был старомодный электрический звонок еще тридцатых годов, очень звонкий. Он нравился Мэгги, потому что был слышен даже в самых отдаленный комнатах этого дома, особенно во время шумных приемов. Но вблизи он рвал уши, вызывая у Мэгги такую реакцию, словно она засунула пальцы в розетку.

— Это ты опять! — прокричала она в дверь. Никакого ответа. На этот раз она поклялась себе, что даст Кеннету по яйцам, не задавая никаких вопросов. В качестве предосторожности она вынула зонтик из бронзовой стойки у двери. Это было солидное изделие фирмы «Суилби и Туттхэм», делавшей лучшие зонтики в мире, купленное в Лондоне за сто двадцать фунтов стерлингов, очень прочное, с никелированным серебряным наконечником. Такой зонтик мог произвести хорошее впечатление на мягкие ткани Кеннета в случае, если ему удастся блокировать ее удар.

Мэгги распахнула дверь. На пороге стояла мать Кеннета, Джорджия. На ней был ярко-красный костюм от Шанель и шляпка в тон (украшенная зелеными веточками падуба), которые можно было бы назвать веселенькими, будь они надеты на той, которая не выглядела бы древней мексиканской мумией, выставленной на четвертом этаже в Музее естествознания.

— Счастливого Рождества, моя девочка! — проскрипела Джорджия, вскинув руки вверх, как хромая из группы поддержки на спортивном состязании. Ее визиты, около пяти в год, всегда начинались на этой ноте почти истеричного чувства родственной любви, которое быстро переходило в придирки и критицизм. Вид свекрови заставил Мэгги выскочить из своего шокового кокона прямо на орбиту паники. Паника стала еще сильнее, когда она увидела свою собственную мать и черный «мерседес» отчима, въехавший в дальние ворота и зловеще катящийся по дорожке.

— Дождь собирается? — спросила Джорджия.

Три престарелых родителя сидели вокруг большого кухонного стола и потягивали ромовый пунш, пока Мэгги с ловкостью профессионального повара готовила для них рождественский обед из всего, что было у нее под рукой. В центр стола на серебряной тарелке был положен великолепный паштет из телятины с фигами. По краю тарелки она положила ломтики дрожжевого хлеба. Пунш был приготовлен так, чтобы старики быстрее опьянели. Фокус заключался в том, что он был горячий и сладкий.

— А где мой взрослый сынок? — прокаркала Джорджия.

Мэгги пропустила вопрос мимо ушей и нырнула в холодильную камеру, откуда достала упаковку яиц, несколько красных перцев, две головки бостонского салата и одну — редиччио. Вернувшись на свое место на кухне, она схватила телефонную трубку и позвонила в садовый домик.

— Ты, ма? — спросил Хупер.

— Вы уже встали, дорогой?

Офисы издательства «Трайс энд Уанкер» занимали бывший особняк Вандерхорна, выразительное здание из красного песчаника в стиле Ричардсона на углу Сорок седьмой улицы и Мэдисон-авеню. Кабинет Гарольда Хэмиша, редактора Мэгги Дарлинг, находился на третьем этаже в угловом офисе, когда-то служившем спальней Горацию Вандерхорну (1832–1911), плутократу, построившему империю на мошенничестве. Это была большая элегантная комната, обшитая деревянными панелями, украденными из кардинальского дворца в Брюгге. Господин Хэмиш сидел в этой комнате за тем же столом, за которым старый Гораций планировал манипуляции с акциями железной дороги Олбани — Саскуэханна, которые должны были привести к обвалу цены на золото, что в 1869 году вызвало панику, а позже, в 1880 году, обеспечило пост вице-президента США его приятелю Честеру А. Артуру.

Все это темное дерево вокруг придавало комнате оттенок мужской основательности, а сам Хэмиш казался здесь неотъемлемой ее деталью. Этим утром на нем был один из его неизменных кашемировых свитеров темно-серого цвета с высоким воротом, поверх которого был надет твидовый пиджак «в елочку», темно-коричневые молескиновые брюки и сапоги для верховой езды из дубленой кожи. Он часто приходил в офис в сапогах прямо после своей утренней прогулки верхом в Центральном парке, поэтому в комнате стоял едва уловимый запах конского пота. Хэмишу был шестьдесят один год, и он зачесывал свои редеющие каштановые волосы с проседью назад. Ему не нравилась манера зачесывать лысину сбоку, которая была свойственна его ровесникам. Очень густые усы, которые он называл «модифицированный Ницше», украшали его без того тонкую верхнюю губу, их концы заворачивались вверх подобно клыкам, придавая ему хищный вид, что не противоречило репутации, приобретенной им в издательском бизнесе. Про Хэмиша говорили, что он ест писателей на завтрак, критиков — на обед, а зубы чистит поэтами, но, как и всякий фольклор, это было слишком большим преувеличением. Он только пережевывал (и выплевывал) авторов, которые его подвели либо малым объемом продаж, либо отсутствием усердия в своей профессии, либо нелицеприятными качествами, такими как алкоголизм например. Критики, как он часто выражался, попали на Землю, чтобы их топтали, как насекомых. Поэтов («Давайте будем честными», — говаривал он), по его мнению, следовало жалеть за склонность к профессии, не несущей никакого материального вознаграждения, хотя некоторых из них он публиковал в качестве подачки университетским профессорам.

В Мэгги Дарлинг, наоборот, Хэмиш нашел все, что искал: устойчивую производительность и постоянные залежи материала, взгляды, за которые женщины среднего возраста (т. е. большинство покупателей книг) отдали бы свою душу, и сверхъестественное чутье на то, как продвигать книгу на рынке. Ему также нравилась ее устоявшаяся семейная жизнь; он любил цитировать Флобера по этому вопросу: «Если хочешь быть безумным в том, что ты пишешь, будь нормальным в своих привычках». Вот почему ошеломляющее объявление, сделанное Мэгги по поводу надвигающегося развода, потрясло его сильнее удара по корпусу.

Сидя рядом с его письменным столом в винно-красном кожаном клубном кресле, Мэгги, одетая в похожий на военно-морской китель жакет от Ральфа Лорена и длинную темно-синюю юбку в тон жакету, описала основные подробности инцидента с Лорой Уилки, произошедшего во время рождественской феерии. Она рассказала и о том, как выгнала Кеннета, опустив в своем рассказе лишь ту часть, в которой Кеннет возвращается рождественским утром, и то, что последовало за этим. Она все еще была смущена этим и стыдилась того, что произошло. Хэмиш слушал очень внимательно, положив ноги в сапогах на стол, фактически на рукопись последнего романа лауреата Нобелевской премии Диего Сангея, и смотря в докторской манере поверх своих очков-половинок в оправе из черепашьего панциря.

Ему всегда хотелось симпатизировать Кеннету, хотя это не всегда удавалось. Хэмиш, склонный к размышлениям, полагал, что причиной этому, вероятно, была ревность. Ему нравился его вкус в одежде, его способность зарабатывать большие суммы денег. Было очень нелегко понять, что на уме у этого парня. Кеннет, как и Хэмиш, занимался спортом, но Хэмишу нравился спорт с «кровопролитием», тот, где присутствовали ружья, удочки и животные, а Кеннет предпочитал занятия, требовавшие сложного дорогого оборудования, например парусный спорт. Как-то раз, после выхода в свет второй книги Мэгги («Званые обеды по любому поводу») Хэмиш взял с собой Кеннета на ловлю форели в горы Катскилл. Оказалось, что тот совсем не владеет спиннингом. Они оживленно, но несколько искусственно поболтали по дороге туда. В основном разговор шел о женщинах. Но Кеннет искусно избегал упоминания каких-либо интимных подробностей его жизни с Мэгги. Это разочаровало Хэмиша. У самого Хэмиша было в запасе множество пикантных подробностей о его бывших женах, писательницах, лесбиянках-знаменитостях, аппетитных редакторских помощницах и избранных деятельницах сцены. При подъезде к мосту Таппан-Зее Кеннет умолк, а Хэмиш продолжал нервно болтать, что впоследствии, когда он вспоминал об этом, приводило его в смущение. Он не мог понять, действительно ли Кеннет был молчалив по природе или здесь имела место простая тупость. В результате всего они не стали близкими приятелями.

В ресторане они сели за столик на возвышении в гриль-зале. Здесь в каждом углу были знакомые лица, улыбающиеся или хмуро смотрящие: два бывших члена правительства (госсекретарь и министр торговли), киноактер, известный своей неувядаемой внешностью и небольшим ростом, его влиятельный агент, президент общенациональной телевизионной компании, плейбой, унаследовавший итальянскую автомобильную империю, премьер-министр Дании, заместитель мэра и такое количество исполнительных директоров компаний, что хватило бы на целый номер журнала «Форчун», не говоря уж о еще нескольких представителях книжного бизнеса одного ранга с Хэмишем, встречавшихся здесь со своими популярными авторами. Элегантная геометрия зала и уютный свет действовали на Мэгги как успокоительное средство. Она заказала себе креветки-гриль на кукурузных хлебцах в имбирно-кориандровом соусе и салат из мелко нарезанных (как для жульена) корнеплодов, а Хэмиш — большую порцию рагу из оленины с полентой, приправленной травами.

— Мне хочется рассказать про свою последнюю книгу, — сказала Мэгги, когда официант принес им напитки: ей — бледно-желтую мадеру, а ему неразбавленное односолодовое шотландское виски.

— Ты меня просто удивляешь. В подобных обстоятельствах — такое усердие, — сказал Хэмиш.

— Ты знаешь, на мне большое хозяйство, а Кеннет напустит своих гнусных адвокатов, которые станут дергать за каждую ниточку в суде высшей инстанции, чтобы подольше потянуть даже с временным договором о разделе имущества. Кроме того, мне нужно доказать, что я могу обойтись в жизни без него и его грязных барышей. Отсюда следующий пункт: Джойс намерена просить весьма значительный аванс.

— Хочу сказать, что парни, считающие деньги в «Трайс энд Уанкер», понимают, что ты значишь для фирмы сейчас и что будешь значить в будущем, — ответил Хэмиш, моргнув. — Какова идея книги?

Линди Хэйган показалась на выходе. Она выглядела бледной, но красивой. На ней были черные шелковые брюки от Стефано Джулиани, заткнутые в кроваво-красные ковбойские сапоги от Лучезе, и черный кашемировый свитер с капюшоном от Дитера Хунсбахера. В одной руке она держала сумку из полированной кожи. Возможно, такую же сумку таскал за собой Эрнест Хемингуэй во время гражданской войны в Испании. На другой руке висела черная шерстяная дорожная накидка. Ее личико сердечком озабоченно нахмурилось, когда она осматривала большой и оживленный зал прибытия, пока не услышала крик Мэгги:

— Эй, Линди! Я — здесь.

А затем подруги начали визжать и подпрыгивать так, что другие пассажиры стали оборачиваться в их сторону.

Привычка визжать при встрече шла еще от Смит-колледжа. Так приветствовали друг друга только Мэгги и Линди, когда они встречались после Рождества или летних каникул. (Был даже короткий период инфантилизма осенью на втором курсе, когда они визжали при каждой встрече на квадратном дворе колледжа.) С того времени, как люди стали узнавать ее в публичных местах, Мэгги старалась не привлекать к себе внимания. Но Линди своим видом заставила Мэгги немедленно вернуться в те замечательные студенческие дни, когда все в мире было новым, а две подружки были никому неизвестными красотками с прекрасным будущим впереди.

Когда визг и прыжки закончились, Мэгги обняла Линди и, почувствовав ребра под кашемировым свитером, воскликнула:

Тишина объяла их сразу же после того, как они пересекли границу с Коннектикутом, оставив позади рваные края израненного мегаполиса. Крупные пушистые хлопья снега начали отскакивать рикошетом с ветрового стекла. Мэгги повернула на Меррит-Паркуэй у выезда на Уилтон и поехала дальше на север в направлении Рамфорда, переезжая с узкой дороги на еще более узкую. По пути попадались большие старые дома, которые можно было разглядеть за деревьями, их огни светились вдалеке в наступающих сумерках. Дома, укутанные мягким снежным покровом, были похожи на детей в теплых кроватках под одеялом.

— Я чувствую, что вернулась домой, в то место, которое я мысленно себе представляла, по которому тосковала, — тихим голосом сказала Линди, хотя сельская местность в Коннектикуте сильно отличалась от шумного пригорода Грэйт-Нек на Лонг-Айленде, где она выросла. — Вот о чем я мечтала, лежа одна в постели, все те ночи, после того как съехал Бадди. Мир

без Лос-Анджелеса.

Мир настоящего снега, настоящих старых домов, тыквенного супа и осенних листьев, детей, катающихся на коньках по льду пруда, семей с собаками и долгими прогулками по деревенским дорогам в свитерах и теплых шарфах. — Она глотнула водки из бутылки, а затем протянула ее Мэгги, которая ощущала легкое опьянение еще после первого глотка. — Я думаю, что все перемелется и вернется к основным ценностям, — продолжила Линди наигранным тоном. — В Лос-Анджелесе никому ничто не дорого и все можно. Я хочу выгрести все это из глубин моей души и снова стать чистой.

— Сердце мое, боюсь, что мне нужно тебе кое-что сказать, — начала Мэгги очень осторожно, словно вынимала взрыватель из бомбы. — Это ничего не меняет в наших отношениях и никак не повлияет на твое присутствие здесь, но это крайне огорчительно.

— Ох, Мэгги, я такая противная эгоцентричная свинья, — сказала Линди. По ее худым щекам текли слезы, оставляя черные следы от размытой туши. — Мне так стыдно за себя. Пожалуйста, прости. Я веду себя, как будто в этом мире проблемы только у меня. Какая я мерзкая. Я не хочу больше жить.

— Линди! Как случилось, что твое «я» так надорвано?

Линди зашла в дом, почти шатаясь от шока, отчаянья, психического расстройства, ненависти к самой себе, тревоги, голода, дорожной усталости и последствий выпитых ста пятидесяти граммов пятидесятиградусной «Столичной». Флоренс, одна из горничных, приготовила гостевую комнату, которую за строгий стиль интерьера назвали по имени мебельной компании «Шейкер», и Мэгги доставила Линди прямо туда и уложила немного вздремнуть. Важный звонок в Лос-Анджелес врачу Линди был заранее назначен на семь часов по восточному стандартному времени.

Хупер и Элисон кромсали пиццу, доставленную по заказу, в дальней комнате, которая называлась игровой, поскольку там стоял стол для пинг-понга. Хотя главной ее достопримечательностью была телевизионная проекционная система, которую Кеннет купил для того, чтобы смотреть Олимпиаду почти в натуральную величину, только сейчас с экрана раздавались громкие звуки канала Эм-ти-ви. Молодые люди из негритянского гетто в хлопчатобумажных рубахах с капюшонами импровизировали в рифму на тему необходимости убивать полицейских. В комнате воняло сигаретами. Алюминиевая форма для пирога, полная окурков, стояла на ковре рядом с коробкой пиццы.

— Привет, мам.

— Привет, Мэгги.

— Привет, банда, — вяло ответила Мэгги. — Приглушите немного звук, а? Наверху кое-кому нужно поспать.

В течение января и февраля того же года «Шайка делового обеда» совершила налеты еще на пять ресторанов Манхэттена, и не только в обеденное время. «Le Cirque», «The Post House», «Lutèce» и «Aureole» подверглись нападению среди бела дня, a «Le Grenouille» — ночью. Во время последнего налета негодующий молодой соус-шеф выбежал из кухни с топором для рубки мяса наперевес, наивно намереваясь «защитить честь заведения», как позже сообщили его коллеги. В результате его окатили ливнем девятимиллиметровых пуль, как помоями из ведра.

Детективы, назначенные для расследования дела в эту пору сокращения городских служб, оказались в силах определить лишь этническую принадлежность преступников, их основной modus operandi

[12]

и безупречный вкус в выборе жертв. Члены банды, со своей стороны, все более наглели, пробуя качество приготовления пищи в местах налетов, то отщипывали кусочки от карпаччио с имбирем с какой-нибудь тарелки в одном ресторане, то брали ломтики жаренной на гриле рыбы-удильщика в другом, выдавая при этом моментальную оценку: «Ух, а это дерьмо ничего, твою мать!» Затем они быстро и организованно отходили к автофургону, ожидавшему их на улице.

«Подстригли, как овец!» — материал под таким заголовком поместила одна бульварная газета после нападения на ресторан «Lutèce», цитируя одного общественного деятеля из Бруклина, весело назвавшего деяния банды «новейшей для Нью-Йорка и изобретательной в политическом смысле быстро развивающейся отраслью». Владельцы ресторанов вынуждены были нанимать частную вооруженную охрану. Те, кто не мог себе позволить этого, смотрели, как пустеют их залы, портятся продукты и в конечном счете гибнет бизнес.

И в то же время жизнь на ферме Кеттл-хилл в Уэст-Рамфорде в штате Коннектикут, в девяноста с половиной километрах от отеля «Плаза», протекала значительно веселее, чем в предыдущие годы. К радостному удивлению Мэгги, Хупер и Элисон действительно нашли себе места для практического обучения: он — в Эм-ти-ви, а она — у Кельвина Кляйна, и начали каждый день ездить в город сразу же после того, как закончились праздники с их утомительным весельем.

Линди Хэйган, получив справку без печати о благополучном состоянии здоровья, но без планов на будущее и с пошатнувшимся мировоззрением, не вернулась в Калифорнию. Вместо этого она была принята в семью в качестве чего-то вроде проекта психологической реабилитации для Мэгги, уже принесшего первые обнадеживающие результаты. Она прибавила в весе четыре с половиной килограмма и как раз там, где нужно, поскольку у Мэгги поддерживался строгий график ежедневных тренировок. В свою очередь, она помогала Мэгги и Нине в работе компании «Гуд Тейст». Было очевидно, что ей нравились ее простые обязанности: как пациенту, идущему на поправку в каком-нибудь лучшем из санаториев, нравятся сеансы трудотерапии. Не будучи волшебницей в области кулинарии, Линди была надежной помощницей в выполнении элементарных работ типа выпечки булочек в большом количестве, лущения стручков гороха и фаршировки маленьких помидорок-черри крабовым мясом, приправленным карри. В целом все в доме вошло в простой и спокойный ритм, благоприятствовавший общему стремлению к лучшему будущему.

Линди вернулась после сеанса психотерапии без четверти шесть и застала Мэгги наверху в ее спальне среди кучи одежды. Она сразу поняла, что Мэгги собирается на свидание. И хотя Линди старательно выпытывала, Мэгги не открыла ей, с кем она встречается, до того момента, когда она наконец выбрала то, что ей понравилось: скромный жакет джерси красного цвета с глубоким вырезом и простая черная шерстяная юбка, черные колготки и черные бархатные туфли с золотой застежкой от Холли Боргезе. Только после этого она произнесла:

— Фредерик Свонн.

Когда Линди услышала это, ее словно полтергейст к стене откинул.

— Ты ему в матери годишься! — прошептала она, охрипнув от удивления.

— С формальной точки зрения, возможно, — согласилась Мэгги, защелкивая застежку простой золотой цепочки, на которой в ложбинке между грудями висело нефритовое сердечко. — Я ему сказала то же самое, но для него, кажется, это не важно.

Служащие гостиницы «Роялтон» были одеты в форменную одежду из черных брюк и простых черных рубашек, застегивающихся у шеи, одинаковую для мужчин и для женщин. Мэгги тут же представилось, что гостиница захвачена Вьетконгом. В оформлении доминировали темные лакированные поверхности, с которыми нелепо контрастировала мебель: кресла и диваны, покрытые мешковатыми белыми чехлами, выглядевшие так, будто их позаимствовали с крыльца пляжного дома. Это было так вычурно, с такой заявкой на мемориальность, что Мэгги почувствовала острое желание испечь сахарное печенье и раздавать его в фойе как противоядие.

— Номер господина Свонна? — сдержанно спросила она у стойки.

— Господин Свонн у нас не зарегистрирован, — ответил служащий с таким бесстрастным выражением лица, будто сам удивился своей способности хранить тайну.

Мэгги удивилась своему раздражению.

— Ну прекратите, я знаю, что он здесь.

— Моего отца послали в Сингапур, когда мне было девять лет, — повествовал Свонн несколько минут спустя, жестикулируя палочками; с них свисал кусочек мяса зелено-красного цвета, принадлежность которого Мэгги определить затруднялась. В номере была хорошо оборудованная кухня, отделанная, как и все в отеле, лакированными панелями и хромированным металлом. — Он был charge d’affaires

[15]

, — продолжал Свонн. — Наша тамошняя жизнь походила на идиллию в стиле Э. М. Форстера

[16]

. Слуг было столько, что было непонятно, что с ними делать. Множество прекрасных насекомых — забава для мальчика. Моими любимыми были жуки-голиафы. Они такие большие — размером с детский ботинок. Можно было написать на их панцире номера лаком для ногтей и устраивать бега во дворе. И никаких батареек. Еще шампанского?

— Спасибо.

Тут Свонн опустил кусочек какого-то загадочного мяса в ковшик с длинной ручкой, где этот кусочек задергался и запрыгал. Мэгги внимательно наблюдала за всем, так она делала на любой чужой кухне. Было очевидно, что он действовал умело и делал это не первый раз.

— Извините, но что это?

— Это — азиатский моллюск, мелакский конус, такой же сладкий, как молочная телятина. Мне постоянно доставляют его самолетом, когда я записываюсь; но это не только настоящий тоник, но еще и афродизиак. Все про все обходится мне в двести фунтов стерлингов: пересылка по воздуху, сухой лед и прочее, что, думаю, меньше, чем можно просто оставить в любом приличном бистро в этом городе, ведь так?

Она опять проспала до полудня, позволив Нине, Линде и остальной команде организовывать обед для членов совета директоров компании «Медитракс Индастриз» из Норуолка (производителей медицинского клея, разработанного на замену хирургическим ниткам) и отложив фотографирование с Регги Чаном для новой книги, которую Гарольд Хэмиш умело переименовал в «Как содержать дом в порядке». Когда она проснулась, у нее было чувство, что она летает по комнатам на магнитной подушке, питаемой сексуальной энергией. Любая ее мысль оборачивалась Свонном. Печет она лимонный пирог с имбирем к чаю и думает: ел ли Свонн такой пирог, когда жил в Англии? Чистит серебряный шейкер для корицы с сахаром, недавно купленный в лавке старьевщика в Риджфилде, и представляет, что он похож на необрезанный член Свонна, только гораздо меньшего размера. Посылает в компанию, продающую семена, за особым поздним сортом кориандра, и вспоминает: как было приятно, что Свонн приготовил для нее ужин, да еще какой!

Время от времени в ее мысли вторгался Кеннет. Так порой рефрен в минорном тоне звучит во всем остальном энергичном концерте. Но Мэгги уже поняла, что она покинула безводную пустыню их брака и перешла новую загадочную границу буйной растительности. Она способна была принять минорный тон рефрена как символ памяти и опыта, даже смаковать его пикантность, как контрапункт мажорному тону мелодии «Свонн-Свонн-Свонн», которая неожиданно вновь пронизывала ее чувства. В полдень следующего дня после замечательной ночи, проведенной в «Роялтоне», Мэгги устроила званый обед на ферме Кеттл-хилл, чтобы объявить избранным представителям человечества об удивительном факте своего нового знакомства. Она прекратила скорбеть о своем браке, фактический момент гибели которого она не смогла различить.

«Боинг-747» компании «Басилиск Пикчерс» был оборудован как какой-нибудь отель на южном берегу Флориды в стиле высокого ар-деко, все в пастельных тонах цвета дыни и морской пены в соседстве со сверкающим хромом. Самолет, вмещающий 238 пассажиров, был перепланирован максимум для тридцати. Обычные сиденья-«гробики» были заменены на мягкие диваны и диванчики различных конфигураций, расставленные вокруг кофейных столиков и обеденных столов, а в центре «главного салона», как его называли, стоял биллиардный стол в том же стиле ар-деко. По мнению Бадди Торклсона, продюсера «Басилиска», самым замечательным в конструкции самолета было наличие гидравлического гиростабилизатора, который не только сглаживал вибрацию на виражах и поворотах, но также и поглощал турбулентность, поэтому после того, как машина набирала основную высоту полета, в салоне не чувствовалось никакого движения. Объясняя все это Мэгги, Торклсон сказал:

— Представьте себе капсулу, погруженную в полужидкий гель внутри аэродинамической трубы.

Помимо этого в главном салоне помещались столовая, полностью оборудованная кухня, гимнастический зал с десятью тренажерами фирмы «Наутилус», сауной и шесть просторных комнат с двуспальными кроватями и ванными личного пользования. Этот замечательный самолет первоначально строился по заказу эмира Аль-Кватифа, страдавшего болезненной страстью к азартным играм, который проиграл права на добычу нефти в своем маленьком королевстве за карточным столом в казино «Серкус оф Ниро» в Лас-Вегасе. Этот самолет тоже было погрузился в черную дыру его долгов, но потом выплыл на поверхность, поскольку отель-казино «Серкус оф Ниро» оказался дочерней компанией «Бегемот Коммьюникейшнс», владевшей также «Басилиск Пикчерс».

Весь состав исполнителей «Голода» и основные лица съемочной группы сели в самолет в аэропорту Кеннеди около шести вечера. По плану они должны были приземлиться в аэропорту Марко Поло в Венеции в семь сорок утра по итальянскому времени. Среди пассажиров самолета, кроме Мэгги Дарлинг, Фредерика Свонна, режиссера Франца Теслы и продюсера Бадди Торклсона, были исполнители главных ролей. Среди них: сэр Найджел Мак-Клив, пятидесяти семи лет, недавно получивший «Оскара» в номинации «Лучший актер второго плана» за роль маньяка-людоеда в фильме «Дом с девятью лампами»; Регина Харгрейв, тоже ветеран британской сцены и экрана, ее возраст неизвестен, но, по слухам, ей было не меньше пятидесяти трех; Стив Эдди, двадцати двух лет, пожиратель сердец девочек-подростков из еженедельного телевизионного сериала «Уэствуд», совершивший успешный переход в большое кино; Лайза Сорелл, двадцати лет, наделавшая шуму, сыграв дочь Дастина Хоффмана в «Маленьком дереве» и проститутку-подростка в «Стрип-Молл»; Дона Уикерс, двадцати восьми лет, которую все считали «великолепной, но в будущем», имея в виду, что она — всего лишь темпераментная сучка с харизмой, способствующей кассовому сбору; и, наконец, Тедди Дэйн, карлик сорока шести лег, ошивавшийся вокруг телевидения и кино со дня окончания Йельского университета, пока Роберту Брустейну не пришло в голову предложить ему роль Гамлета. Кроме того, здесь были Джованни Скарпоне, художник-оформитель; Силия Дэнклов, художник по костюмам; Стефан Ведекинд, первый ассистент режиссера; Ладислаус Пилис, главный оператор во всех картинах Франца Теслы от «Колбасы и поцелуев» до «Этой хрупкой планеты».

Как только самолет набрал высоту, Тесла объявил, что для ознакомления съемочной группы с его режиссерским стилем сейчас будет показан фильм «Последний поезд в Грац». Стюард обошел всех с тележкой, на которой, что показалось довольно странным, была только минеральная вода, с десяток разных наименований, но более ничего.

Венеция показалась сном с того самого момента, когда они вылезли из лимузина в Трончетто

[18]

и набились в катер, обитый красным деревом, на Большом канале. Мэгги поразила вовсе не архитектура. Многие великолепные городские здания являлись демонстрацией восточной приверженности к повторяющимся деталям, что не соответствовало ее западным вкусам. Но ее восхищало то, каким образом эти здания были

расставлены

по главной венецианской водной артерии, извивающейся перевернутой буквой S, их компактность и интимность и более всего то, что город до краев был наполнен жизнью так, будто весь он — сцена гигантской, никогда не кончающейся оперы. Сам по себе день был прохладным и серым, свинцовое небо непрестанно исходило слюной, но до настоящего дождя дело не доходило. А когда они проехали под мостом Риалто, Мэгги заметила еще одну замечательную особенность Венеции: отсутствие автомобилей. Она почувствовала себя больной, долгое время страдавшей хроническим заболеванием, магическим образом освободившейся от его симптомов. В то же самое время внутри ее накапливалось какое-то эмоциональное напряжение. Лишь после того, как они миновали поворот у Рио-Нуово, она определила, что из нее выходит давно сдерживаемый гнев на Кеннета, все эти годы не дававшего ей возможности посетить Венецию. В конце концов, уже под мостом Академии, буря эмоций выплеснулась наружу и слезы заструились по ее щекам. Мэгги разглядывала прекрасного Свонна, золотые кудри которого развевались влажным бризом, пахнувшим рыбой и сточными водами.

Катер причалил на узком боковом канале поблизости от церкви Санта-Мария-делла-Салуте архитектора Лонгена, и один из матросов выпрыгнул на фондамента

[19]

с канатом.

— Здесь живет Свонн, — объявил Тесла. Другой матрос вытащил их багаж на берег. — В вашем распоряжении час, чтобы привести себя в порядок, — рявкнул Тесла. — Подгонка костюмов в одиннадцать. Расстановка в три. Мы пришлем за вами лодку.

— А как насчет обеда? — спросила Дона Уикерс.

Тесла рассмеялся, шустрый матрос запрыгнул обратно на борт, и симпатичный катер медленно отошел. В это же время упрямого вида пожилой слуга распахнул дверь темного палаццо и взял самые небольшие предметы их багажа. Свонн повернулся, чтобы внимательней оглядеть старинное строение, с искусно сделанной арки над входом которого скалились собачьи головы из потрепанного временем камня.

Свонн отправился на свои подгонки и расстановки с секретным посланием, что вся команда приглашена на дружеский ужин, после того как Тесла отпустит их, или в девять часов вечера, в зависимости от того, что настанет раньше. До этого времени Мэгги бросилась в город. Она не могла вспомнить такого ощущения свободы и удовлетворения с того дня, когда Хупер пошел в детский сад. Фактически все, что было до этого, представлялось совсем другой жизнью: не только детство Хупера, но вообще вся ее так называемая настоящая жизнь на ферме Кеттл-хилл в Коннектикуте. Несмотря на откровенную потерю самоконтроля, она была решительно настроена на то, чтобы по возможности долго не сообщать о себе своей команде дома, и уж по крайней мере не в свой первый день в Венеции. Поэтому, осмотрев кухню, которая была потрясающе современна, и кладовую, где имелось все, что было нужно, чтобы обслужить двадцать персон, она вышла из палаццо и направилась в небольшое тихое кафе за Кампо-Сант-Анджело. Там она принялась размышлять об удивительной путеводной нити, по которой судьба вела ее с того решающего званого рождественского ужина, после которого она выгнала Кеннета в снежную темень.

И вот она вся — женщина, давно за сорок пять, всеми обожаемая, успешная в бизнесе, обеспеченная, в блестящей физической форме, желаемая мужчиной с ангельским ликом и с либидо, как у шропширского барана; и она в Венеции, а не где-нибудь, общается со звездами

серебряного экрана

, поддерживаемыми ударной группой техников и обслуги из Голливуда. Даже безумные указания Теслы по поводу пищи работают ей на пользу: она действительно должна выручить своих новых друзей. Просто поверить невозможно. Ей захотелось запеть песни Роджерса и Харта прямо здесь, в кафе. Но такая крайность собственного возбуждения обеспокоила ее. Или, быть может, это бессонная ночь в самолете, или густой итальянский кофе так подействовал на ее нервы. Так или иначе, она прибегла к испытанному средству, которое редко подводило в тех случаях, когда ей было необходимо прочистить себе голову: она стала составлять списки. Сначала было продумано меню для тайной вечери, затем написан перечень продуктов, которые было необходимо купить, и в конце концов составлен план действий для осуществления задуманного. Ей нравилось, что ее организаторское чутье позволяло ей ощущать себя такой ответственной, истинной американкой.

Мэгги без труда нашла открытый рыбный рынок за мостом Понте-Риалто. Там она купила мидии, замечательные коричнево-белые ракушки, гамберони, или гигантские креветки с Адриатики, и большое количество филе рыбы-удильщика. Ее удивило, насколько терпеливыми оказались венецианцы, выслушивая ее попытки объясниться с помощью разговорника. За остальным продовольствием ей посоветовали поехать на улицу Страда-Нуова, и она добралась туда на вапоретто

[20]

, проехав на нем одну остановку до Ка’д’Оро. Здесь были маленькие лавочки, где продавалось все: колбаса, сыр, свинина, птица, фрукты и овощи, травы и специи, приправы, хлеб и мучные изделия. Хозяин винной лавки, добрый человек, предложил помощь своего сына-подростка, чтобы дотащить все набранное ею через квартал к Большому каналу, где стояли водные такси. Ее помощнику, худенькому мальчику, одетому в шорты, рубашку с круглым воротом и свитер с V-образным вырезом, не терпелось потренироваться в своем прекрасном школьном английском, и он остался с Мэгги в лодке, чтобы помочь добраться до палаццо Свонна. Он рассказал Мэгги, что мечтает уехать в Америку. А она рассказала ему, что Америка превратилась в гигантский скучный Трончетто «от моря до сверкающего моря»

[21]

и что он будет намного счастливей, если останется в Венеции. В благодарность за то, что она так быстро добралась до дома со всеми своими покупками, Мэгги дала мальчику и лодочнику чаевые, эквивалентные двадцати долларам каждому. Мальчик запротестовал, говоря, что чаевые слишком большие, но лодочник приказал ему заткнуть свой дурацкий ротик, напоминающий то, что между ног у козы. На этом все и кончилось.

До пяти вечера Мэгги подремала (дома она

никогда

не позволяла себе спать днем) в спальне, где по потолку летали ангелы и плыли облака работы Тьеполо. После чего отправилась заниматься любимым делом в кухню. Свонн оборудовал ее всем чем только можно, вплоть до машинки для чистки апельсинов. А весь поварской инвентарь был расположен таким образом, что Мэгги, как профессионал, оценила все это и посчитала безукоризненно рациональным. Столы для разделки и вся аппаратная часть были вмонтированы в восстановленную мебель семнадцатого века. Кухня отлично освещалась сверху галогенной лампой с плавной регулировкой. Ореган, шнит-лук, тимьян, кервель, петрушка и три вида базилика росли в глубоких наружных ящиках для растений. Там был даже небольшой, но мощный стереопроигрыватель с хорошим запасом дисков, но без записей Свонна. Мэгги поставила Скарлатти и радостно приступила к работе. Пожилой, упрямого вида дворецкий Тео и крепко сбитая горничная Аделина, в возрасте от сорока до шестидесяти, беспрестанно заглядывали, чтобы спросить, все ли

К восьми вечера Мэгги соорудила соус болоньез, подготовила все необходимое для

Она приподнялась и села прямо от страха, охватившего ее. Шквал начинавших формироваться тревог пролетел над полем ее сознания, подобно куропаткам, которых она поднимала на крыло из-за кустов во время своих прогулок по осеннему лесу. А что будет с фермой? С садами? С Хупером? С Ниной и всеми остальными? Что будет с ее книгой и обязательствами перед телевидением? Где они будут жить? Они поженятся? Она сошла с ума? Она подставила свои запястья под струю холодной воды. Это немного помогло, хотя и остудило всю ванну. В конце концов она потянулась за бутылкой вина, стоявшей на столике рядом с ванной, налила стаканчик и выпила все залпом. Очень скоро куропатки беспокойства улетели за горизонт ее сознания и исчезли.

Когда она, одетая в простой черный свитер поверх белого хлопкового платья Т-образного силуэта, спустилась вниз, было без четверти девять. Аделина накрыла обеденный стол во дворике под стеклянной крышей, где маленькие джунгли Бэйб Хатуэй с их пальмами, бананами и живыми обезьянами давным-давно заменили десятком фикусов в кадках. Мэгги объяснила Тео и Аделине меню и порядок, в котором следует подавать блюда, потом ввернулась в кухню, чтобы разложить антипасту на огромный поднос из чеканной бронзы. Тео в это время откупоривал бутылки, чтобы вино смогло подышать. В девять тридцать ни Свонн, ни кто-либо другой не появились. Несмотря на смутное беспокойство, Мэгги понимала, что неразумно ожидать пунктуальности в подобных обстоятельствах. Поэтому она прошла в огромный зал на втором этаже, в котором Свонн планировал сделать гостиную, хотя там было еще недостаточно мебели: рояль «Безендорфер», лютня, несколько древних диванов в стиле королевы Анны и мягкие кресла в простых мешковатых хлопковых чехлах. Она притащила с собой бутылку, бокал и книгу, которую сейчас читала: «Прививка черенком яблонь современных сортов» Альфреда Полларда. Предмет книги и вино, две трети бутылки которого уже было выпито, словно сговорились, чтобы напомнить ей те многочисленные задачи и обязанности, ждавшие ее дома в саду: посадка рассады и отростков, подрезка ветвей, подкормка, пересадка многолетних растений, вскапывание грядок и клумб, ремонт теплицы, курятника, сарая и ульев, опыление и опрыскивание. Слава богу, у нее есть Боб Дипиетро, ее главный садовник, на которого всегда можно положиться, с его четырьмя йоменами. Хотя одной из выдуманных черт публичного образа Мэгги, созданного в ее книгах и видеофильмах, было то, что она способна содержать в порядке многие акры безупречно ухоженных садов без существенной помощи со стороны. Но это не значило, что, создавая этот образ, она лгала. Она надеялась, что умные читатели поймут, что «Деревенская жизнь Мэгги Дарлинг», как и любое другое представление, подразумевает некоторые сценические приемы с полным штатом работников за кулисами. В действительности то, что Боб со своей командой были удалены со сцены, в начале было эстетическим решением Регги Чака. Он утверждал, что они загромождают фотографии. Мэгги решила, что в следующей книге, «Порядок в доме», она это исправит. Теперь на последней странице каждой книги, написанной Мэгги, будет групповой снимок всех помощников, работающих за кулисами. Дальше этого она в своих мечтаниях не зашла, поскольку книга о прививках выскользнула у нее из рук, а сама она погрузилась в сон, откинувшись на парчовые подушки.