— Пожалуй, можно допустить, — говорил размеренно и четко доктор Лессинг, — что человек сохраняет свои так называемые внутриутробные воспоминания. Разум, как и тело, развивается постепенно. Никогда не наступает такой момент, когда бы мы смогли сказать:

отныне

существует сознание. Познавательные способности должны пройти в своем развитии начальную стадию, и есть смысл предположить, что еще незрелые, несформировавшиеся органы чувств способны воспринимать определенные ощущения, которые откладываются в нашей памяти и, как могилы доисторических предков, станут впоследствии будоражить наше воображение и, возможно, подогревать устремление взрослых людей к разгадке, к познанию неведомого. Вероятно, эти таинственные впечатления прошлого, окутанного мраком, который никогда полностью не развеется, будут беспокоить нас вновь и вновь.

Растянувшийся на кушетке мистер Бикулла приподнял руку. Его крупные пальцы, обезображенные желтыми плоскими ногтями, не могли не обращать на себя внимания. Прикрыв рот, он шумно зевнул. На мгновение левый уголок рта доктора Лессинга дрогнул: его губы исказились в почти комической гримасе, и несколько последующих фраз были произнесены с заметно более длинными паузами. Но дикция по-прежнему оставалась четкой. Он уже давно излечился от заикания, причинявшего ему мучительные страдания в юности. Все, что осталось от этого недуга — как шрам от старой раны, — это судорожное подергивание губ в минуты внезапного расстройства или смущения.

— Существует, — продолжал он, — определенное соотношение, точнее, обратное соотношение между реальными воспоминаниями взрослого и их воссозданием во сне. Я сам неоднократно убеждался в этом. Чем более примитивны и неопределенны первоначальные впечатления, тем более изощренны и детализированны рожденные ими фантазии. Чрезмерно изощренные и детализированные воспоминания, по-моему, указывают на то, что некоторые, если не все, компоненты сновидения берут начало в очень давних временах. Возможно, в эмбриональном периоде. Растущий эмбрион определенно испытывает ощущения скованности в движениях и может сохранить их на уровне так называемого клеточного сознания. Зародыш чувствует сдавленность, стесненность и затрудненность движения. Но затем воля дает о себе знать, и вполне естественно, что зародыш изо всех сил старается найти выход из своего тяжкого заточения.

— Моя мать, — сказал мистер Бикулла, — была очень крупной женщиной.

— Я не уверен, — смешался доктор Лессинг, — что физические кондиции родительницы здесь играют большую роль. Главное, чтобы устанавливалось взаимопонимание между плодом и матерью…

Клэр Лессинг обводила ярко-красным карандашом контуры своих тонких и бледных губ. Она стояла перед зеркалом в стареньком шерстяном халате, скрывавшем атласные трико и по-гречески дерзкий бюстгальтер — в нем ее маленькие тощие груди гордо торчали, придавая ей вид высокомерной жительницы Крита. Она провела помадой по губам и увеличила их в объеме: теперь — при плохом освещении и с некоторого расстояния — она будет выглядеть пикантнее. Уверенность в этом внутренне раскрепощала ее, помогала преодолеть природную робость. Правда, яркая помада не гармонировала с ее внешностью, но хотя ей самой не нравился этот узкий лоб и острый подбородок, еще более заострившийся с годами, она всегда любовалась своим римским профилем, увы, плохо сочетавшимся с красными губами.

Она повернула створку трельяжа так, чтобы увидеть себя в профиль, и черным карандашом подрисовала изгиб левой брови… А как украшала ее щегольская фуражка медсестры Добровольной вспомогательной части в те незабываемые годы войны, когда она с профессиональным спокойствием гнала по дорогам на своей санитарной машине и втайне наслаждалась восхищением офицеров, ехавших по долгу службы — рядом с ней или позади нее — в Колчестер и Нетли, в Бат и Шрусбери, Ливерпуль и Йорк. Ее служба в госпитале была ей приятна, к тому же она нередко позволяла себе маленькие шалости, доставлявшие ей огромное удовольствие. Она любила танцевать, зная, что многочисленные партнеры ждут своей очереди, обожала пить джин перед обедом и виски с содовой поздно вечером. Ей нравились робкие ухаживания старших офицеров, их небольшие подарки по праздникам, отчаянное желание молодых совратить ее, разочарование и унижение тех, кому это не удавалось. Впрочем, никому, кроме ее кузена Ронни Киллало, не посчастливилось добиться своего, а если она и шла на некоторые уступки мужчинам, то вовсе не из слабости, а лишь для того, чтобы, подав надежду, вдруг оставить их с носом. Такие игры придавали особую прелесть летним вечерам, а зимой помогали коротать время в холодных гостиницах.

На комоде стояли большие фотографии в серебряных рамках. На них красовались одетые по-военному Клэр и Джордж Лессинг. В мундире подполковника медицинского корпуса он выглядел просто нелепо. Она встала, сняла халат и, не глядя на фотографии, выдвинула один из ящиков. Подполковник Лессинг никогда не интересовал ее всерьез, но когда война, а вместе с ней и приятная служба в госпитале окончилась, Клэр назло судьбе согласилась выйти за него замуж. Она была зла на весь мир, отнявший у нее санитарный автомобиль и занятных пассажиров, и затаила обиду на самого Лессинга за то, что с 1940 года, с тех пор как началась вся эта вакханалия, ей никто, кроме него, не сделал предложения. Клэр не раз отказывала ему, ибо он нагнал на нее скуку на первом же свидании и ему так не шла военная форма, что она даже немного стеснялась появляться с ним в обществе. Но когда, к ее неудовольствию, воцарился мир, большинство ее самых многообещающих знакомств утратили былую значимость. В штатском ее ухажеры выглядели намного скромнее, и шансы Джорджа Лессинга возросли, тем более что его доходы не снизились. Он возобновил деятельность психоаналитика, как только у его потенциальных клиентов появилось время вспомнить о своих неврозах.

Закончив макияж, одевшись и надушившись, миссис Лессинг зашла на кухню за графином воды, взяла стаканы и бутылку джина из бара в гостиной. Она пила, нетерпеливо поглядывая на часы.

— Неужели твой пациент ушел только сейчас? — спросила она, когда наконец появился Лессинг с загадочным и одновременно лукавым выражением лица — ученый муж, понявший то, что доступно пониманию лишь психоаналитиков.

Клэр Лессинг и Ронни Киллало вышли из ресторана на Шарлот-стрит и в теплых сентябрьских сумерках побрели в западном направлении. К ее удивлению, он сам заплатил за обед, заплатил без всяких комментариев, без кривляний и усмешек, нередко означавших, что ей следует достать свой собственный кошелек. И теперь, когда она прошла рядом с ним с полмили, опираясь на его руку и слегка прижимаясь к нему плечом, он удивил ее еще раз, остановив проезжавшее мимо такси и дав водителю адрес своей квартиры в мансарде на Батавия-стрит, неподалеку от Ворвик-авеню.

— В последние годы ты не располагал такими средствами, — сказала она. — Едва ли у тебя могла появиться достойная работа.

— У меня нет работы, — ответил он, — но порой появляются неплохие идеи. Иногда мои собственные, иногда чужие. Эту мне подкинула одна из воскресных газет.

— Что за идея?

— Написать биографию Фанни Брюс, две тысячи слов.

— Для чего я живу? — переспросил сэр Симон. — Что ж, раз вы прямо ставите этот вопрос, то мне придется на него ответить: жить мне, в общем-то, незачем. Я еще не разучился наслаждаться хорошим кофе, если бывает такая возможность; по утрам мне нравится ощущение свежести после бритья; я с удовольствием говорю об Индии с терпеливым и сколько-нибудь осведомленным собеседником и так далее. В мире существует множество приятных мелочей, и я полагаю, что все вместе они дают мне повод или хотя бы импульс, чтобы жить изо дня в день. Но я понимаю, что в моей жизни больше нет никакой конкретной цели и, возможно, — смысла.

— Вам явно не по вкусу прозябание в этой гостинице, — заметил мистер Бикулла, глядя на исцарапанный шкаф в викторианском стиле, выцветший зеленый ковер, умывальник, кровать, покрытую стеганым одеялом из искусственного шелка.

— Вероятно, я слишком избалован. С детства привык к большим комнатам и к тому, что их много. Но когда начинал служить, жил в очень скромных, даже суровых условиях, и меня это нисколько не смущало. Мне было не до этого, к тому же молодые люди не придают большого значения роскоши; по крайней мере, так было в мое время. Позже я, разумеется, стал жить на широкую ногу и даже, пожалуй, шикарно. И переход от той жизни к этой, переезд из Индии, где еще живы старые британские традиции, в дешевую гостиницу в нынешнем пуританском духе был для меня очень болезненным. Нет, мне решительно не нравится жить в аскезе на просторах Кенсингтона.

— Мне тоже здесь не очень нравится, — сказал мистер Бикулла, — но я примирился с этим бытом, чтобы позволять себе другие удовольствия, — иначе у меня не хватило бы на них средств. Я всегда неохотно отказывал себе в наслаждении, а вот без комфорта я вполне могу обойтись. Я легко приспособился к жизни в «Бовуар Приват Отеле», потому что, в отличие от вас, не привык к роскоши и не могу шутить и иронизировать по этому поводу.

В шатком плетеном кресле мистер Бикулла казался более громоздким, чем был на самом деле; удивительно, как он вообще мог в этом креслице уместиться. Но и у себя, и в комнате сэра Симона он всегда уступал большое кресло своему почтенному собеседнику; в одной комнате кресло было кожаное, обтрепанное, в другой — обитое ситцем с цветастым узором, и постоянные перемещения своего шаткого кресла из комнаты в комнату не причиняли мистеру Бикулле особых неудобств. Как кавалерийский офицер, он всегда был в седле и, по обыкновению, держался прямо.

Состоятельная вдова, опечаленная бессмысленностью своего существования, лежа на кушетке в кабинете доктора Лессинга, сначала поведала ему о сходной природе своих переживаний по поводу смерти мужа и страданий после гибели своего силхемтерьера, а затем с убитым видом призналась в своей неразделенной страсти к парикмахеру средних лет из Стритэма. Доктор Лессинг терпеливо выслушал ее и устало распрощался с пациенткой. От переутомления у него пульсировало в висках.

Лессинг открыл окно и сделал глоток холодного искрящегося воздуха. Утром были первые осенние заморозки, и красное солнце выглянуло из-за горизонта в дымке. А позже, днем, неподвижный воздух позолотился слабым сиянием солнца. Оконные стекла заискрились цветом опавших листьев. Осенние дары природы доставляют тому, кто способен их оценить, больше удовольствия, чем буйное великолепие весны, думал он. Весна-переросток обманывает наши ожидания: разгулявшись, она становится вульгарной. Октябрь же никогда долго не держится и не раздает никаких обещаний, он радушно одаривает нас своими богатствами, высокие деревья кланяются на прощание, а проливные дожди обрушиваются на мертвые поля, чтобы омыть их перед зимней траурной церемонией. Но думать о зиме еще рано и неблагодарно по отношению к щедрой на дары осени. Впереди у доктора был целый час свободного времени, и дома никого сейчас нет, кроме австрийки-служанки; Клэр обещала повести ребенка на прогулку…

Он открыл дверь в гостиную и увидел расположившуюся на диване Клэр. Туфли валялись там, куда она их бросила, на полу рядом с кроватью. Подложив под спину пару подушек, она читала библиотечную книжку, американский полицейский роман.

— Привет, — сказала она. — Много денег сегодня заработал?

— Ты вроде бы собиралась отвести Клариссу в парк, — ответил Лессинг.