Я неспешно и ритмично бил в стену кувалдой. Был вторник, 25 декабря; время едва перевалило за полдень. Стена, которую я рушил, оказалась толстой и неподатливой. После каждого удара от нее отлетали осколки кирпича и цемента; они с глухим стуком разлетались по деревянному полу, как шрапнель. По моим запыленным лицу и груди текли струи пота. Несмотря на открытые окна, было жарко, как в духовке.

Между ударами кувалды я услышал телефонный звонок. Мне не хотелось нарушать ритм, к которому я уже приспособился. На такой жаре трудно будет снова войти в рабочий режим. Я медленно положил кувалду и вышел в гостиную. Идти по осколкам и каменной крошке было больно. На дисплее телефона высветилось: «Жанетт». Я вытер потную руку о шорты и нажал кнопку приема вызова.

— Слушаю.

— Счастливого Рождества! — Голос Жанетт Лау был ироничен, как всегда.

— Спасибо. И тебе того же.

Ее соседа звали Ежи Паяк. Он отвел ее к себе домой. Попросил свою жену Алексу вызвать полицию, а затем оба захлопотали вокруг нее, утешая ее и подбадривая. Ежи дал ей легкое одеяло — она смущенно завернулась в него — и налил сладкого чая. Позже они оба вместе с двумя полисменами проводили ее до дома.

Металлическая дверь болталась на одной петле; вторая, деревянная дверь не подлежала восстановлению. У цветного полицейского, видимо старшего из двоих, были красивые нашивки на погонах. Эмма решила, что он сержант, но, поскольку не разбиралась в полицейских званиях, на всякий случай обращалась к обоим представителям закона просто «мистер». Сержант попросил ее проверить, не пропало ли что из имущества. Эмма извинилась: ей нужно сначала одеться. Она по-прежнему была закутана в соседское пестрое байковое одеяло, а температура воздуха продолжала повышаться. Она поднялась к себе в спальню и некоторое время просто сидела на кровати. Прошло больше часа с тех пор, как она застелила постель. Она не верила в то, что к ней вломились обыкновенные воры. Но тогда у нее не было времени, чтобы прийти к каким-то выводам или что-то заподозрить.

Она надела зеленую футболку и кроссовки. После этого по настоянию сержанта осмотрела весь дом и заявила, что ничего не пропало. Когда они расположились в кружок в гостиной — Паяки на диване, Эмма с полицейскими на стульях, — сержант подробно и сочувственно расспросил ее на хорошем, чистом африкаансе.

— Не замечали ли вы в последнее время, что за вашим домом следят?

— Нет.

Пришлось признать, что оправилась она быстро. Не получив от меня никакого ответа, Эмма тряхнула головой, словно отгоняя лишние эмоции, и начала:

— Моего брата звали Якобус Даниэль Леру…

Оказалось, что в 1986 году ее брат пропал без вести. Речь ее стала не такой плавной; она говорила отрывисто, как если бы боялась лишний раз вспоминать о том происшествии. Тогда ей было четырнадцать, а Якобусу двадцать лет. Он был кем-то вроде егеря; попал в число немногих солдат-призывников, которые проходили службу на территории Национального парка Крюгера — препятствовали истреблению слонов браконьерами. И вдруг он пропал. Позже в тех местах, где он пропал, нашли следы стычки — стреляные гильзы, кровь и мусор, оставленный на месте покинутого в спешке браконьерского лагеря. Поиски велись две недели; в конце командование пришло к единственному возможному выводу: Якобуса и его чернокожего напарника убили в перестрелке, а трупы браконьеры утащили с собой, боясь возмездия.

— Это случилось около двадцати лет назад, мистер Леммер… Видите, прошло уже много времени. Вот почему мне сейчас так трудно… В общем, неделю назад, двадцать второго, произошло одно событие, о котором я не могла рассказать полиции…

В тот субботний вечер, в начале восьмого, она находилась у себя дома, в бывшей гостевой спальне. Она устроила в ней рабочий кабинет со встроенным столом, шкафчиками для папок и стеллажами. Кроме того, в той комнате имеются телевизор, стационарный велотренажер и доска с фотографиями и газетными вырезками, подтверждающими ее профессиональный успех. Эмма работала на ноутбуке; она изучала статистические данные, что требовало полной сосредоточенности. Телевизор был включен, но она почти не вслушивалась в содержание выпуска новостей. Одно и то же, одно и то же. Дежавю. Президент Мбеки и члены его альянса спорят с представителями оппозиции; еще один террорист-смертник взорвал бомбу в Багдаде; лидеры африканских стран требуют от стран «Большой восьмерки» списания долгов. Позже она не могла вспомнить, что именно заставило ее обратить внимание на экран. Может, она закончила строить очередной график и ей ненадолго понадобилось переключиться, может, то было простое совпадение. Но через несколько секунд после того, как она взглянула на экран, там появилась фотография. Она услышала, как диктор произнес:

На улице было темно, но фонари светили ярко. Я обошел вокруг дома. Не крепость, сразу видно. Решетки установлены только на окнах первого этажа; они достаточно тонкие и изящные, чтобы не оскорблять эстетический вкус хозяев и гостей. Самым слабым местом были раздвижные стеклянные двери, выходящие на большую веранду с видом на океан. Витые колонны, углы и выступы… Масса способов проникнуть в окна второго и третьего этажей.

Внутри находилась обычная система сигнализации с датчиками движения. Систему обслуживала одна местная частная охранная фирма — их бело-синяя реклама красовалась на стене гаража. В общем, такого рода охрана хороша на выходные; она создана для оптимистов и для того, чтобы снизить стоимость страховки.

Дому было года три. Интересно, что́ здесь было прежде, что́ пришлось снести, чтобы воздвигнуть такой роскошный особняк? Должно быть, строительство влетело в копеечку.

Время вспомнить еще один закон Леммера, касающийся богатых африканеров: если богатый африканер может выпендриться, он это сделает.

Разбогатев, африканер первым делом заставляет жену увеличить грудь на пару-тройку размеров. Далее, богатый африканер покупает себе дорогие темные очки (чтобы виден был дизайнерский ярлык), которые он снимает только в темноте. Очки создают первый барьер между ним и бедными. «Я тебя вижу, а ты меня больше не видишь». В-третьих, богатый африканер строит себе трех-четырехэтажный особняк (да, еще не забыть: в-четвертых, заказывает выпендрежные именные номера для своей машины; на табличке выбито его имя или номер любимого игрока национальной сборной по регби). Когда же мы наконец перерастем наш вечный комплекс неполноценности? Почему, когда нам улыбается мамона, нам тут же изменяет вкус — в отличие от наших англоговорящих соотечественников, чья заносчивость равно противна мне. Но они, по крайней мере, стильно носят свое богатство. Я стоял в темноте и размышлял о Богатеньком Кареле — владельце особняка. Она упомянула о том, что он уже пользовался услугами агентства Жанетт. Богатый африканер не нанимает себе телохранителей, он лишь обеспечивает охрану дома — высокие заборы, дорогая сигнализация, «тревожные кнопки», контракт с ближайшим охранным предприятием, чьи сотрудники имеют лицензию на ношение оружия. Какие требования к своей охране предъявляет Карел?

По дороге в аэропорт нас никто не преследовал.

Ехали мы в «рено-мегане» Эммы, зеленом кабриолете. Мой пикап «исудзу» остался в гараже Карела («Эмма, здесь места больше чем достаточно!»).

Утром хозяин дома меня совершенно игнорировал.

— Вы сядете за руль, мистер Леммер? — спросила Эмма.

— Если это вам удобно, мисс Леру.

Полицейские, охранявшие вход в блок интенсивной терапии, были незнакомыми. Два юнца, сущие молокососы. Должно быть, вчерашние болваны отдыхают после смены, но и эти юнцы выглядели не лучше. Они сидели и глазели на меня; их пистолеты лежали в кобурах и стояли на предохранителях. Я подошел к ним почти вплотную. Только тогда один из них встал.

— Вход запрещен! — От недосыпа у него были красные глаза.

— Моя фамилия есть в списке.

— Кто вы?

— Леммер.

— Я расскажу тебе, почему уехал жить в Локстон. Придется рассказать тебе все с самого начала. С самого начала…

Когда она проснется и Патуди с ней побеседует, она так или иначе узнает подробности моей биографии.

Сейчас она меня не слышит, а потом ничего не вспомнит.

Рассказать ей все!

— Эмма, я сидел в тюрьме.

Я разговаривал с Эммой Леру четыре часа, а потом вошла доктор Элинор Тальярд и велела мне пойти поесть.

Я не рассказал Эмме о Моне.

Мне очень хотелось. Слова готовы были сорваться у меня с губ.

Как странно — освобождать чудовищ, запертых в мозгу. Это как лавина, как пересохшее русло после дождя. Сначала льется тонкая струйка, потом вода льется потоком, потом хлещет мощная струя, которая все смывает на своем пути.

Но, когда я дошел до Моны, силы вдруг иссякли, облака пересохли. Мона из Претории. Мона из Мукленёка. Полная женщина на четыре сантиметра выше меня. Я сидел рядом с Эммой и вспоминал «Хроники Моны». Я познакомился с ней летом 1987 года, через год после того, как стал телохранителем. Она работала в салоне-парикмахерской в Саннисайде, а мне нужно было подстричься. Она спросила:

В начале первого в палату вошла доктор Элинор Тальярд; вид у нее был отдохнувший и очень профессиональный.

— У меня здесь есть дела, а сейчас время обеда. Кос ждет вас в ресторане. Мэгги оставила вам записку. Она в вашей комнате. Возвращайтесь к двум.

— Хорошо, Элинор.

— Вы неплохо поработали.

Неужели?

В начале пятого, когда Эмму увезли делать компьютерную томографию, я взял ключи от «ауди» и пошел искать машину.

Парковка была забита до отказа, но я не заметил на себе ничьих внимательных взглядов. Машину я нашел у входа, как и обещала Мэгги. Седан с механической коробкой передач, серебристый, с системой спутниковой навигации. Жанетт не скупая. Я сел в машину и поехал в Клазери.

Я выбирал проселочные дороги, неожиданно разворачивался, прибавлял скорость, запоминал все машины впереди и сзади, но за мной никто не следил.

Рядом с поворотом на R40 БМВ не было. Только глубокие колеи в высокой траве, раскисшие после дождя. Я запер «ауди» и прогулялся назад, до перекрестка. Все тело болело. От знака «Стоп» я прошел на запад до эстакады, где шоссе R351 проходит над железнодорожными путями. Если бы мне надо было кого-то подстеречь, где бы я устроил засаду?

Два гудронированных шоссе и железнодорожная линия образовывали треугольник. В самом его центре стоял утес, каменистый и поросший деревьями. Вот где я расположил бы снайпера, потому что оттуда хорошо просматривается весь перекресток. Я перелез проволочное ограждение, прошел по траве и взобрался на утес.