Клянусь, я не могу припомнить, какъ, когда или даже въ точности гдѣ я узналъ впервые леди Лигейю. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, и память моя ослабѣла отъ множества страданій. Или, быть можетъ, я не въ силахъ припомнить этого теперь, потому что на самомъ дѣлѣ необыкновенныя качества моей возлюбленной, ея исключительныя знанія, особенный и такой мирный оттѣнокъ ея красоты, и полное чаръ захватывающее краснорѣчіе ея мелодичнаго грудного голоса прокрадывались въ мое сердце такъ незамѣтно, съ такимъ постепеннымъ упорствомъ, что я и не замѣтилъ этого, не узналъ. Да, но все же мнѣ чудится, что я встрѣтилъ ее впервые, и встрѣчалъ много разъ потомъ, въ какомъ-то обширномъ, старинномъ городѣ, умирающемъ на берегахъ Рейна. Она, конечно, говорила мнѣ о своемъ происхожденіи. Что ея родъ былъ очень древнимъ, въ этомъ немогло быть нималѣйшаго сомнѣнія. Лигейя! Лигейя! Погруженный въ такія занятія, которыя болѣе, чѣмъ что либо иное, могутъ, по своей природѣ, убить впечатлѣнія внѣшняго міра, я чувствую, какъ одного этого нѣжнаго слова, Лигейя, достаточно, чтобы предо мною явственно предсталъ образъ той, кого уже больше нѣтъ. И теперь, пока я пишу, во мнѣ вспыхиваетъ воспоминаніе, что я никогда не зналъ фамильнаго имени той, которая была моимъ другомъ и невѣстой, и сдѣлалась потомъ товарищемъ моихъ занятій и, наконецъ, супругой моего сердца. Было ли это прихотливымъ желаніемъ моей Лигейи? или то было доказательствомъ силы моего чувства, что я никогда не предпринималъ никакихъ изслѣдованій по этому поводу? или скорѣе не было ли это моимъ собственнымъ капризомъ, моимъ романтическимъ жертвоприношеніемъ на алтарь самаго страстнаго преклоненія? Я только неясно помню самый фактъ,-- удивительно ли, что я совершенно забылъ объ обстоятельствахъ, обусловившихъ или сопровождавшихъ его? И если дѣйствительно тотъ духъ, который названъ Романомъ, если эта блѣдная, туманно-крылая Ashtophet языческаго Египта предсѣдательствовала, какъ говорятъ, на свадьбахъ, сопровождавшихся мрачными предзнаменованіями, нѣтъ сомнѣнья, что она предсѣдательствовала на моей.

   Есть, однако, нѣчто дорогое, относительно чего память моя не ошибается. Это внѣшность Лигейи. Высокаго роста, Лигейя была тонкой, въ послѣдніе дни даже исхудалой. Тщетно было бы пытаться описать количественность, спокойную непринужденность всѣхъ ея движеній, непостижимую легкость и эластичность ея поступи. Она приходила и уходила точно тѣнь. Никогда я не слыхалъ, что она входитъ въ мой рабочій кабинетъ, я только узнавалъ объ этомъ, когда она касалась моего плеча своею словно выточенной изъ мрамора рукой -- я съ наслажденьемъ узнавалъ объ этомъ, слыша нѣжный звукъ ея грудного голоса. Ни одна дѣвушка въ мірѣ не могла сравняться съ нею красотой лица. Это былъ какой то лучистый сонъ, навѣянный опіумомъ, воздушное и душу возвышающее видѣніе, въ которомъ было больше безумной красоты, больше божественнаго очарованія, чѣмъ въ тѣхъ фантастическихъ снахъ, что парили надъ спящими душами Делосскихъ дочерей. Однако, черты ея лица не отличались той правильностью, почитать которую въ классическихъ созданіяхъ язычниковъ мы научены издавна и напрасно. "Нѣтъ изысканной красоты", говоритъ Бэконъ, Лордъ Веруламскій, справедливо разсуждая о всѣхъ разнородныхъ формахъ и видахъ красоты, "безъ нѣкоторой странности въ соразмѣрности частей". Я видѣлъ, что у Лигейи не было классической правильности въ чертахъ, я понималъ, что ея красота дѣйствительно "изысканная", и чувствовалъ, что много было "странности", проникавшей ее, и все же я тщетно пытался открыть какую-либо неправильность и подробно прослѣдить мое собственное представленіе "страннаго". Я всматривался въ очертанія высокаго и блѣднаго лба -- онъ былъ безукоризненъ; но какъ бездушно это слово въ примѣненіи къ величавости такой божественной! бѣлизна кожи, не уступающая чистѣйшей слоновой кости, пышная широта и безмятежность, легкій выступъ надъ висками; и потомъ эти роскошные локоны, цвѣта воронова крыла, съ прмродными завиткам, съ отливомъ вполнѣ оправдывающемъ силу Гомеровскаго эпитета, "гіацинтовый!" Я смотрѣлъ на тонкія очертанія носа, и нигдѣ, за исключеніемъ изящныхъ Еврейскихъ медальоновъ, не видалъ я такого совершенства. Ta же чудесная гладкая поверхность, тотъ же еле замѣтный выступъ, прибліжающійся къ типу орлинаго, тѣ же гармонично-изогнутыя брови, говорящія о свободной душѣ. Я слотрѣлъ на нѣжный ротъ. Онъ былъ поистинѣ торжествомъ всего неземного: очаровательная верхняя губа, короткая и приподнятая, сладострастная дремота нижней, ямочки, которыя всегда играли, и цвѣтъ, который говорилъ, зубы, отражавшіе съ блескомъ удивительнымъ каждый лучъ благословеннаго свѣта, падавшаго на нихъ и разгоравшагося мирной и ясной улыбкой. Я размышлялъ о формѣ подбородка -- и здѣсь, также, находилъ грацію широты, нѣжность и пышность, полноту и духовность Эллинскую, дивное очертаніе, которое богъ Аполлонъ лишь во снѣ открылъ Клеомену, гражданину аѳинскому. И потомъ я пристально смотрѣлъ въ самую глубь большихъ глазъ Лигейи.

   Для глазъ мы не находимъ моделей въ отдаленной древности. Быть можетъ, именно въ глазахъ моей возлюбленной скрывалась тайна, на которую намекаетъ Лордъ Веруламскій. Мнѣ кажется, они были гораздо больше, чѣмъ глаза обыкновеннаго смертнаго. Продолговатые, они были длиннѣе, чѣмъ газельи глаза, отличающіе племя, что живетъ въ долинѣ Нурджагадъ. Но только временами -- въ моменты высшаго возбужденія -- эта особенность становилась рѣзко-замѣтной въ Лигейѣ. И въ подобные моменты ея красота -- быть можетъ, это только такъ казалось моей взволнованной фантазіи -- была красотою существъ, живущихъ въ небесахъ или по крайней мѣрѣ внѣ земли -- красотою легендарныхъ Гурій Турціи. Цвѣтъ зрачковъ былъ лучезарно-чернымъ, и прекрасны были эти длинныя агатовыя рѣснщы. Брови, нѣсколько изогнутыя, были такого же цвѣта. Однако, "странность", которую я находилъ въ глазахъ, заключалась не въ формѣ, не въ цвѣтѣ, не въ блистательности чертъ, она крылась въ выраженіи. О, какъ это слово лишено значенія! за этимъ звукомъ, какъ бы теряющимся въ пространствѣ, скрывается наше непониманіе цѣлой бездны одухотворенности. Выраженіе глазъ Лигейи! Какъ долго, цѣлыми часами, я размышлялъ объ этомъ! Въ продолженіи лѣтнихъ ночей, отъ зари до зари, я старался измѣрить ихъ глубину! Что скрывалось въ зрачкахъ моей возлюбленной? Что то болѣе глубокое, чѣмъ колодецъ Демокрита! Что это было? Я сгоралъ страстнымъ желаніемъ найти разгадку. О, эти глаза! эти большія, эти блестящія, эти божественныя сферы! они стали для меня двумя созвѣздными близнецами Леды, а я для нихъ -- самымъ набожнымъ изъ астрологовъ.

   Среди многихъ непостижиныхъ аномалій, указываемыхъ наукой о духѣ, нѣтъ ни одной настолько поразительной, какъ тотъ факть -- никогда, кажется, никѣмъ не отмѣченный -- что при усиліяхъ возсоздать въ памяти что-нибудь давно-забытое мы часто находимся на самомъ краю воспоминанія, не будучи, однако, въ состояніи припомннть. И подобно этому, какъ часто, отдаваясь упорнымъ размышленіямъ о глазахъ Лигейи, я чувствовалъ, что я близокъ къ полному познанію ихъ выраженія -- я чувствовалъ, что вотъ сейчасъ я его достигну -- но оно приближалось, и однако же не было всецѣло моимъ -- и въ концѣ концовъ совершенно исчезало! И (какъ странно, страннѣе всѣхъ странностей!) я находилъ въ самыхъ обыкновенныхъ предметахъ, меня окружавшихъ, нить аналогіи, соединявшую ихъ съ этимъ выраженіемъ. Я хочу сказать, что послѣ того какъ красота Литейи вошла въ мою душу и осталось тамъ на своемъ алтарѣ, я не разъ получалъ отъ предметовъ матеріальнаго міра такое же ощущеніе, какимъ всегда наполняли и окружали меня ея большіе лучезарные глаза. И однако же, я не могь опредѣлить это чувство, или точно прослѣдить его, или даже всегда имѣть о немъ ясное представленіе. Повторяю, я иногда вновь испытывалъ его, видя быстро ростущую виноградную лозу, смотря на ночную бабочку, на мотылька, на куколку, на поспѣшныя струи проточныхъ водъ. Я чувствовалъ его въ океанѣ, въ паденіи метеора. Я чувствовалъ его во взглядахъ нѣкоторыхъ людей, находившихся въ глубокой старости. И есть одна или двѣ звѣзды на небѣ (въ особенности одна, звѣзда шестой величины, двойная и измѣнчивая, находящаяся близь большой звѣзды въ созвѣздіи Лиры),-- при созерцаніи ея черезъ телескопъ я испытывалъ это ощущеніе. Оно охватывало меня, когда я слышалъ извѣстное сочетаніе звуковъ, исходящихъ отъ струнныхъ инструментовъ, и нерѣдко, когда я прочитывалъ въ книгахъ ту или иную страницу. Среди другихъ безчисленныхъ примѣровъ я хорошо помню одинъ отрывокъ изъ Джозефа Глэнвилля, который (быть можетъ, по своей причудливости -- кто скажетъ?) каждый разъ при чтеніи давалъ мнѣ это ощущеніе: "И если кто не умираетъ, это отъ могущества воли. Кто познаетъ сокровенныя тайны воли и ея могущества? Самъ Богъ есть великая воля, проникающая все своею напряженностью. И не уступилъ бы человѣкъ ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если бъ не была у него слабая воля".

   Долгіе годы и послѣдовательныя размышленія дали мнѣ возможность установить нѣкоторую отдаленную связь между этимъ отрывкомъ изъ Англійскаго моралиста и извѣстной чертой въ характерѣ Лигейи. Своеобразная напряженноеть въ мысляхъ, въ поступкахъ, въ словахъ, являлась у нея, быть можетъ, результатомъ или во всякомъ случаѣ показателемъ той гигантской воли, которая, за время нашихъ долгихъ и тѣсныхъ отношеній, могла бы дать и другое болѣе непосредственное указаніе на себя. Изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ я когда-либо зналъ, Лигейя, на видъ всегда невозмутимая и ясная, была терзаема самыми дикими коршунами неудержимой страсти. И эту страсть я могъ измѣрить только благодаря чрезмѣрной расширенности ея глазъ, которые пугали меня и приводили въ восторгъ, благодаря магической мелодичности, ясности и звучности ея грудного голоса, отличавшагося чудесными модуляціями, и благодаря дикой энергіи ея зачарованныхъ словъ, которая удваивалась контрастомъ ея манеры говорить.