За нашими спинами гудели пропеллеры самолетов, готовящихся к взлету. Аэропорт Бэрбанк, казалось, простирается в бесконечность. На его фоне Айрис была маленькой и испуганной. Приближалась та ужасная минута, которая предшествует отъезду.

— Будь осторожна, любимая, — сказал я, стараясь скрыть волнение. — И передай от меня привет Токио!

— Питер, это было совершенно бессмысленно! Я никогда бы не подписала контракт, если бы знала, что тебя так быстро уволят со службы в военно-морском флоте! — Губы моей жены слегка вздрагивали. — Ведь это в самом деле совершенно бессмысленно! Я уезжаю, а ты остаешься здесь один, как перст…

— Но ведь это всего лишь на три месяца, любимая. И кроме того, подумай, с какой радостью и нетерпением ожидает находящаяся там наша оккупационная армия приезда любимой кинозвезды!

Киностудия моей жены откомандировала в аэропорт фоторепортеров и кинооператоров для того, чтобы те сделали снимки и провели съемки волнующих минут прощания. Раздались щелчки фотоаппаратов и стрекот кинокамер.

Я проснулся с ощущением, что со мной что-то не в порядке. Такой была моя первая мысль. Это пробуждение не было нормальным. Беспокойные сны куда-то исчезли. Рокот пропеллеров казался чем-то очень отдаленным, он напоминал шум раковины, прижатой к уху. Однако не появилось ничего, что я мог бы назвать действительностью после кошмарных снов. Я чувствовал только тепло и какую-то тупую боль в голове. Кроме того, я понимал, что, если захочу, смогу открыть глаза.

Однако я не хотел. Сознание того, что опущенные веки изолируют меня от окружающего мира, смущало меня. Я смутно осознавал, что уже не впервые просыпаюсь так необычно. Ожили и другие воспоминания. Вокруг меня белизна… коридоры… неприятный запах эфира… беготня… носилки, а потом трясущаяся на ухабах машина скорой помощи. Воспоминание о машине скорой помощи каким-то образом ассоциировалось у меня с гулом пропеллеров. Я лежал покорно и равнодушно, ожидая, чтобы они догудели до конца. Когда их гул превратился лишь в отдаленный комариный писк, я сделал невероятное волевое усилие. Другими словами, я мысленно произнес фразу: «Я лежу в кровати…»

Это усилие ужасно изнурило меня. Я снова долго лежал беспомощно, неподвижно. Я чувствовал — и даже чуточку видел сквозь опущенные веки — солнечные лучи. И что-то возле меня пахло… Наверняка не эфир. Какой-то сладкий, летний аромат… Да… Это был запах роз.

Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что лежу на спине. Ощущал, что мне дьявольски неудобно в этом положении. Я попытался повернуться: на правый бок. Мне это не удалось. Мой правый бок показался мне огромным и неуступчивым. Я пощупал пальцами левой руки правую руку. Почувствовал не тело, а что-то твердое, холодное и шершавое. Я был не в состоянии сделать усилие, чтобы понять, что бы это могло быть.

Через минуту я забыл об этом и попробовал повернуться на левый бок. Однако и на этот раз моя попытка оказалась столь же неудачной. Теперь препятствием была левая нога, которая оказалась раза в два больше коровы. Я попытался притронуться к ней. Однако и здесь не почувствовал тела. Те же самые твердость, шершавость, холод.

«Провожать кого-то в аэропорт»… Сочетание этих нескольких слов выросло в огромную проблему. На мгновение мне показалось, что я нахожусь на пороге какого-то решающего открытия. Однако через секунду и сами слова, и вызванные ими смутные образы начали путаться у меня в голове. Я совершенно обессилел от того, что попытался сконцентрировать свои мысли на этом одном пункте. И как утопающий, цепляющийся за самую малую щепку от затонувшего корабля, я искал спасения, судорожно хватаясь за единственный установленный факт, что меня зовут Горди Френд.

Простое любопытство, без какой бы то ни было дополнительной причины, заставило меня слегка поднять забинтованную голову, чтобы иметь возможность получше рассмотреть комнату. Она была элегантно и роскошно обставлена, как я мог догадаться по малому фрагменту, который мне до сих пор удалось запомнить. Рядом с роскошным трюмо в стиле рококо стояло кресло, обитое ярко-зеленым шелком. На кресле лежало небрежно брошенное тоненькое белое кружевное нижнее белье. Везде было полно солнца, однако цвета комнаты тоже вносили свой собственный элемент света и красок. Стоящие у моей кровати розы не были единственным источником запаха — везде стояли вазы с прекрасными розами, желтыми тюльпанами, высокими ирисами и стрельчатыми белыми левкоями.

Мои глаза медленно переходили с одного предмета на другой, чтобы в конце концов вернуться к нижнему белью на кресле. Я вглядывался в это белое облачко, словно именно в нем был ключ к разгадке. Дамское белье. Вся атмосфера комнаты тоже насыщена женственностью. Фривольной, живой, какой-то очень индивидуальной. Может, именно в этом и заключается тайна? В том, что моя комната — это женская спальня?

Мне не удавалось справиться с этой упорно терзающей меня мыслью. Чем сильнее я напрягал ум, тем больше все ускользало из-под моего контроля.

— Горди Френд, — громко сказал я. — Гордон Френд Третий.

Через несколько минут моя неожиданная реакция на ирисы прошла, хотя что-то во мне все же еще осталось. Даже не глядя на них, я чувствовал эти высокие белые и фиолетовые цветы в вазе, словно прикасался к ним, а их название упорно засело в моем мозгу, как пуля в груди убитого.

Я по-прежнему не ориентировался во времени. Я лежал в кровати не знаю как долго, и ко мне постепенно начало возвращаться хорошее самочувствие. Не часто тот, кто потерял память, может вернуться к таким идеальным условиям жизни. У меня очаровательная мать и красивый дом. Я очень богат, и через минуту сюда придет моя жена. Я уже преодолел первую фазу постепенного возвращения к действительности. Несмотря на легкую головную боль и давление гипса, я почувствовал, что кровь снова начинает живее бежать по моим венам, в особенности при мысли о жене.

Селена. Я мысленно играл этим именем. Оно было интригующим. Селена могла быть высокой и стройной, с холодными зелеными глазами. Однако с тем же успехом это могла быть особа худая, костлявая, с узенькими поджатыми губами. Меня внезапно охватило беспокойство. Поскольку до сих пор все складывалось слишком хорошо, следовательно, здесь должно быть какое-то «но»… А что если этим пресловутым «но» будет именно Селена? Костлявая, сухопарая старуха с поджатыми губами?

Неуверенность становилась невыносимой. Чтобы отогнать это чувство, я начал вызывать в своем воображении самые фантастические образы. Селена должна быть брюнеткой — так я себе представлял. Имеется ведь определенный тип брюнеток, по которым я схожу с ума. Сейчас, сейчас, что же это за тип?.. Это слово вертелось у меня на кончике языка…

Импульсивный… Да, именно это!.. Селена должна быть импульсивной брюнеткой!

Арчи Карстерс

— десяти лет, кредитоспособный и независимый в финансовом отношении член семейства Карстерсов.

Эйприл Карстерс

— двенадцати лет, маленькая блондинка, обманчиво хрупкая, самая сообразительная среди детей миссис Карстерс.

Дина Карстерс

— четырнадцати лет, «ядреная девка».

Мариан Карстерс

— мать вышеупомянутых, автор популярных детективных повестей, лишена «личной жизни», к огорчению своей дочери Эйприл.

Полли Уокер

— молодая актриса и несомненно «роскошная женщина», по словам Эйприл.

а — а

б — буб

в — вув

г — гуг

д — дуд

— Не говори ерунду, — сказал Арчи Карстерс. — Не могла ведь мамочка потерять индюка весом двадцать фунтов.

— Не могла? — задиристо спросила старшая сестра Дина. — Однажды она потеряла пианино!

Арчи скептически наморщил нос.

— Да-да, потеряла! — вмешалась Эйприл. — Это было тогда, когда мы переезжали с Истгейт-авеню. Мамочка забыла дать новый адрес тем людям, которые должны были перевезти пианино, а поскольку они приехали за ним, когда нас там уже не было, то возили пианино по всему городу. Они рассчитывали на то, что мамочка позвонит в транспортную фирму. Но мамочка потеряла листок с названием и адресом, поэтому ей пришлось звонить во все транспортные фирмы, которые значились в телефонном справочнике, пока она не попала наконец в нужную.

Воцарилось молчание.

Мариан Карстерс — вернее, в данный момент Дж. Дж. Лейн — обвела взглядом стол и пересчитала свои сокровища. Все трое, полный комплект. Она удовлетворенно вздохнула.

Стол, накрытый чистой кружевной скатертью и освещенный свечами, украшала стоящая в центре ваза с желтыми розами. Ветчина была сочная и хрустящая, с нежной приправой, бататы плавали в густом коричневом сиропе, кукурузные хлопья были горячие и легкие, как пух, а салат — само совершенство.

Эйприл — этот золотой ребенок! — перед обедом принесла наверх стаканчик хереса и так нежно, так ласково обратилась к матери! «Мамочка, в голубом халате тебе намного лучше. Разреши, я сегодня уложу тебе волосы. И обязательно нанеси косметику. Так приятно смотреть на тебя за столом, когда ты выглядишь неотразимо». А в конце: «Сделай это для меня, мамочка, воткни розу над ухом!»

Разве еще какая-нибудь мать в мире могла похвастать такими чудесными детьми? Мариан с нежностью смотрела на свою троицу. Хорошие, умные, замечательные дети! Она лучезарно улыбнулась им, горько укоряя себе в душе за то, что могла обидеть этих ангелочков хотя бы малейшим, хотя бы тайным подозрением.

И все же… Совершенство этой картины что-то ей напоминало. Не впервые она наблюдала такую пастораль. Наученная прошлым опытом, Мариан Карстерс не могла избавиться от подозрений, что в любой момент дети выступят с каким-то необычным проектом. Мариан снова вздохнула, на этот раз уже не так радостно. Проекты, как правило, были исключительно похвальны и понятны, но — к сожалению! — слишком рискованные, слишком дорогостоящие или нарушающие ритм работы, а чаще всего усугубленные всеми этими тремя недостатками одновременно.