Егор Быков летел вниз головой сквозь вселенскую темь… Рука судорожно сжимала кольцо парашюта. Ему на миг почудилось, что не осилить, не оторвать от груди это холодное кольцо, что плоть его насквозь и легко прошьет всю землю и уйдет к дальним звездным мирам, к сказочной радости и свету. Но, помимо мертвой одури, пальцы сами рванули крепкое железо. Над головой дробно ударил шелк о жидкую твердынь воздуха, стропы ухватили за плечи, словно чья-то разумная и сильная рука остерегла от устремления в призрачную бездну. СВТ больно ударила стволом о подбородок и разом отрезвила, пробудила Егора.

Далеко-далеко на востоке обагрились кровью зеленые тучи, затлел рассвет, неустанно идущий, воюющий тьму… С такой высоты виделся он нереальным чудом облитой кипенью осенних красок предалекой якутской тайги. Под ногами же снуло расступилась туманная мгла: ни огонька, ни звука, бесшумно несло его по ветру, надутый купол крепко держал паутиной строп за плечи. Быков тренированно спружинил и покатился, лихорадочно гася парашют. Быстро отстегнул лямки и прянул в сторону, оглядывая темь зрачком ствола. Под ногами мялась свежая пашня, неведомо кем поднятые пары, в разор войны. Рассвет все разгорался, все яростнее и кровавее полыхал огнем весь восток, уже затлели и обуглились жаром облака над самой головой, где комариным зудом стихали моторы самолета, повернувшего к незримой линии фронта.

Егор неосознанно сел в пахоту, нагреб ладонью волглой от росы землицы и поднес к лицу. Пахла она жизнью и тленом… Нежно и терпко отдавала умирающими корнями вывернутых плугом трав, струилась и шуршала меж пальцев, липла к ним, осыпалась.

Просветлело, кругом, засерело. Проглянулись из алости зари спящие леса, взвился тайно в поднебесье и ударил жаворонок: затрепетал и охолонул такой животворной радостью, силой, что Егор рассеянно улыбнулся и откинулся навзничь, тщетно отыскивая глазами в розовом дыму неба эту неугомонную птаху.

Наслушался досыта, неторопливо поднялся. Отстегнул от вещмешка саперную лопатку и глубоко зарыл парашют. Быков не терпел суеты. Тускло светящаяся стрелка компаса указывала ему путь на север, через леса и реки, отнятые у его народа врагом. В карманах потрепанного кожуха таились две лимонки, новенькая финка и ТТ за поясом да винтовка на плече. Старые, но добротные ботинки, вещмешок из обычной дерюги, где ухоронена еще одна граната поверх рации. Вот и весь скарб. Это оружие обязано хранить его жизнь в пути по лесам, а потом оно останется где-то в безымянном месте, а дальше, если повезет, будут думать голова и руки. Они помнят еще школу японской разведки в Харбине, знают многие приемы смерти. Невзрачная буковая палочка в кармане пиджака — страшнее пули в ближнем бою. Кацумато научил его тело убивать, тщательно готовил диверсанта для борьбы с Россией, но не смог сорвать чеку духа, не сломил его и вряд ли предполагал, что сгодится эта наука сыну есаула Быкова для обретенного Отечества. Видимо, пришел час. Волею судьбы Егор стал древним японским ниндзя, но в отличие от легендарных наемных шпионов и разведчиков у него явилась высшая цель и право на жестокость к врагу. Вот и все суженое…

Егор неторопливо шел навстречу полицейским, одетым в черную форму, и сравнивал их приметы по описанию Лебедева, Один высокий, с седым вислым чубом и перебитым носом, второй — плотный, среднего роста, уши оттопырены, смуглый. Вроде бы все сходилось. Они подозрительно уставились на него и сняли с плеч карабины.

— Кто таков? Что за гусь лапчатый, — строго спросил чубатый.

— Гуси летают, а я топаю, — ответил на пароль Быков.

— Ну, слава Богу, прибыл, — закивал головой второй полицейский. — Мы уж заждались. Тот человек содержится в изоляторе под усиленной охраной.

— Будем брать?

К полуночи над дубом выяснел месяц, и сокол услышал сквозь чуткую дрему уханье совы в дебрях Княжьего острова. Матерь-Сва повила гнездо свое тут вместе с его давними предками и почиталась у руссов символом Мудрости. Разбуженный сокол открыл глаза и покосился на небо — плат темный Луны в кружевных узорах ясных звездушек. Матерь-Сва царила в ночи и кружила бесшумно над спящей землей, все слыша и видя… Колдобины болота, мороком сокрытые, шевеление гадов в пучине тьмы, переклики сторожей-сверчков в сонной тиши… Мудрая матерь облетала за ночь всю землю, все долы и края, овитые океанами…

Егор Быков крадучись идет через поле, мимо желтени снопов и бессонных каменных богов. Обуревает страх и костенит в ознобе руки его, сжимающие восковые свечи, корит душу спящий ведун из обители, совестит, что полез басурманом на лихое дело… Но какая-то необоримая сила ведет Быкова к затхлой и смертной воронке у кургана. Округ густится лес, дышит и хрустит костьми, колдовским живодерством грозит. Вязнут ноги в густотравье, хочется стремглав убежать, но он идет и идет, помимо воли своей. Вот уж близка навесь леса и различим хвост самолета. Мертвенным пауком по белому кругу бегает и шевелится колченогий крест, не может вырваться… Ползут у Егора по спине холодные мурашки, но все же спускается в преисподнюю воронки и ощупывает рукой вывороченные бревна. Сноровисто копает лопаткой под ними, и скоро проваливается внутрь кургана пустота… Щемящая жуть когтит сердце его, но руки сами зажгли свечу; и полез, пополз в тесную дыру. Распрямился в глухой тьме, озаряясь свечой и вглядываясь. Под курганом просторная шатровая изба из вертикально поставленных бревен мореного дуба в обхват толщиной. Посреди избы высится домовина-гроб, долбленная из толстого кряжа, к домовине прислонен окованный щит и в ногах овитое серебром седло, а в домовине прах в воинских доспехах и остром шлеме. Вдоль стен сосуды греческие расписные и истлевшие ведра. Лежат взнузданные черепа и оседланные хребты коней, в богатых бляхах сбруй. В головах покойного, на каменной площадке, золотая соха с бычьим ярмом, золотые топор и чаша искусной чеканки. Над ними, в рост человека, высится знакомый бородатый идол со щитом в одной руке и золотым желудем в другой. На поясе серебряным ужом с золотой головкой-пряжкой привешен в ножнах меч.

Егор подходит ближе и видит в чаше горку золотых монет с тиснеными на них колосьями. Он взялся за рукоять меча и стер пыль с черенка прикосновением. Загорелись самоцветные каменья, и проявились грызущиеся крылатые волки. В ногах идола каменный резной ящер с золотым солнцем в раскрытой пасти и кровяными рубинами глаз. Подле ящера — яйцо белого камня с кулак величиной. Егора привлекла тонкая щель распила вдоль яйца. Он осторожно снял верхнюю половину и увидел на желтке из янтаря костяную иглу. Испуганно закрыл яйцо и поглядел вверх. Над домовиной сидит на бревне золотой петух, беззвучно кричит, растворив клюв и распушив кованые перья. По левую руку от усопшего груда оружия: наконечники копий, остатки кольчуг и топоров, палиц и ножей. По правую руку стоит закопченный обычный глиняный горшок с торчащими черными костьми. Егор опять берется за меч на поясе идола и с трудом извлекает его из ножен. Меч выкован из неведомого, искрящегося при свече железа, с травленой вязью славянских букв: «Святослав». Егор легонько ударил лезвием по камню, и раздался тонкий колокольный звон… И вдруг затрепетали свечи, опахнуло ветром, и они разом все погасли. Егор в страхе сжимает меч в руке, ничего не видя в кромешной тьме. Что-то обвально рушится с живым вздохом, и обступает его звенящая тишина. Он зажигает трясучими руками свечу и с ужасом видит, что вход завален землей. Егор подскакивает туда, роет мечом, выгребает ладонями липкую землю, а она все рушится и плывет под ноги, не давая хода. В отчаянье он со всей силы втыкает меч по рукоять в рыхлую хлябь и слышит могильный стон… Вдруг кто-то больно ударяет его по щеке, и Егор вопит, отбивается мечом от ползущих со всех сторон гадов и тут же видит перед собой светлый лик старца Серафима… В его руке горит свеча, а рядом испуганные лица Окаемова и Селянинова.

- Что с тобой?! Орал как резаный, — прошептал сержант. Чуть карачун со страху не хватил, когда ты врезал мне сонному по морде. Ну, думаю, все-е… немцы прихватили.

Ошалевший Егор потряс головой и обрадованно выдавил:

Они шли к линии фронта, а она все дальше откатывалась на восток. Шли мимо сгоревших деревень, разрушенных городов, ночью спотыкаясь о мягкие трупы и проваливаясь в разбитые окопы. Они видели на дневках из кустов врага, едва сдерживая себя от искушения вступить с ним в бой, погибнуть или остановить эту разлившуюся по русской земле смерть.

Егор оберегал Окаемова, а Илья Иванович берег его. Селянинов хранил обоих и первым вызывался в разведку, за харчем в редкие жилые дома, норовил идти впереди них, чтобы не напоролись на мины. Николай чуял нутром, что судьба свела его с нужными людьми, жадно слушал на дневках их рассказы, он полюбил даже непростую и непривычную холодность и дистанцию Окаемова, его ученый ум. Николай уверился, что именно такие люди принесут победу.

Шли к линии фронта ночами, обочинами дорог, а когда и напропалую через степи и леса. Окаемов легко ориентировался по звездам, были предельно осторожны. И все же напоролись на засаду…

В предрассветных сумерках оглушительно рявкнул пулемет, и совсем рядом раздался крик: «Хальт!» Пули взвизгнули над головами идущих, опахнули ветерком смерти, на мгновение парализовав их испугом, а потом со всех сторон черной толпой поднялись немцы с автоматами. Егор мгновенно осознал безысходность, сорвал чеку гранаты и тихо скомандовал: «Стой!» Окаемов вдруг выступил вперед и громко, чеканя каждое слово, заговорил по-немецки. Его напористая речь произвела удивительное действо, немцы опустили оружие и даже отступились, а к пленникам вышел офицер с парабеллумом в руке, освещая фонариком Окаемова. Илья грубо кричал на него и что-то требовал. Офицер согласно кивал головой, но попросил документы. Передав фонарь одному из солдат, он протянул левую руку к стоящим.

Правый кулак Егора судорожно сжимал «лимонку» в кармане кожуха. И вдруг он ясно увидел за немцами светлый силуэт в льняном рубище старца Серафима, из тьмы проступило лицо отшельника, и огненный взгляд ободрил и повелел действовать. Старец исчез, тело Быкова напряглось и расслабилось все до кончиков пальцев. Он обрел новое зрение, видел словно со стороны каждого врага в отдельности, предугадывал любое их действие, словно сам стал частью их, вошел в их сознание, это ощущение было настолько сильным и невероятным, что его качнуло и повело…