С начала религиозной войны в Германии вплоть до Мюнстерского мира

едва ли возможно указать в политической жизни Европы какое-либо значительное и выдающееся событие, в котором реформация не играла бы первенствующей роли. Все мировые события, относящиеся к этой эпохе, тесно связаны с обновлением религии или прямо проистекают из него, и не было ни одного большого или малого государства, которое в той или иной мере, косвенно или непосредственно, не испытало бы на себе влияние реформации.

Свою огромную политическую мощь испанский царствующий дом почти целиком обратил против новых воззрений и их приверженцев. Реформация была причиной

гражданской войны, которая в продолжение четырёх бурных правлений потрясала самые основы Франции

, вызвала ввод иноземных войск в самое сердце этой страны и в течение полувека делала её ареной прискорбнейших бедствий. Реформация сделала испанское иго невыносимым для нидерландцев; она пробудила в этом народе стремление и мужество сбросить с себя ярмо; она же более всего дала ему и силы для этого подвига. Все

враждебные акты, которые предпринимал Филипп II против королевы Английской Елизаветы

, были местью за то, что она защищала от него его протестантских подданных и стала во главе религиозной партии, которую он стремился стереть с лица земли. В Германии последствием церковного раскола было продолжительное политическое разъединение, которое хотя и обрекло эту страну более чем столетней смуте, но зато воздвигло устойчивый оплот против грозившего ей политического угнетения. Реформация была важнейшей причиной вступления скандинавских держав, Дании и Швеции, в европейскую государственную систему, так как союз протестантских государств стал необходимым для них самих. Государства, ранее почти не сносившиеся друг с другом, под влиянием реформации находили весьма важные точки соприкосновения и начали объединяться на основе новой политической солидарности. Подобно тому как граждане вследствие реформации стали в иные отношения к своим согражданам, а государи — к своим подданным, так возникли и новые взаимоотношения между государствами. Итак, по странному стечению обстоятельств церковный раскол привёл к более тесному объединению государств. Правда, страшно и губительно было первое проявление этого всеобщего политического взаимного тяготения — тридцатилетняя опустошительная война, от глубин Чехии до устья Шельды, от берегов По до прибрежья Балтийского моря разорявшая целые страны, уничтожавшая урожаи, обращавшая в пепел города и деревни; война, в которой нашли гибель многие тысячи воинов, которая более чем на полвека погасила вспыхнувшую в Германии искру культуры и возвратила к прежней варварской дикости едва зародившиеся добрые нравы. Но

И счастье для народов, что на этот раз выгода государей шла рука об руку с их выгодой! Лишь этому случайному обстоятельству обязаны они своим освобождением от папства. Счастье государей, что их подданный, сражаясь за их интересы, тем самым боролся и за своё дело! В эпоху, о которой идёт речь, в Европе не было государя настолько самодержавного, чтобы он, преследуя свои политические цели, имел возможность не считаться с доброй волей своих подданных. А между тем как трудно было привлечь эту добрую волю народа к своим политическим целям и привести её в действие! Убедительнейшие доказательства, почёрпнутые из государственных соображений, нимало не трогают подданного; он редко понимает их и ещё реже связывает с ними свои интересы. В этом случае умелому правителю остаётся одно: сочетать интересы государства с какими-либо иными интересами, более близкими народу, если таковые имеются, или же создать их.

В таком именно положении находилось большинство государей, вставших на защиту реформации. По своеобразному стечению обстоятельств церковный раскол совпал с двумя политическими явлениями, без которых он, вероятно, получил бы совсем иное направление. Это были:

Упразднение чужой юрисдикции в их государствах

Решение, принятое теперь Фердинандом, дало войне совершенно иное направление, иное место действия, иных участников. Из мятежа в Чехии и карательной экспедиции против мятежников возникла германская и вскоре затем европейская война. Пора поэтому бросить взгляд на Германию и на остальную Европу.

Как ни неравномерно были распределены области Германской империи и права её членов между католиками и протестантами, однако каждой партии достаточно было бы держаться политически благоразумного единства и умело пользоваться своими особыми преимуществами, чтобы сохранять равновесие сил с противной стороной. Если за католиками было численное превосходство и особое покровительство имперской конституции, то протестанты имели за собой сплошное пространство густо населённых земель, мужественных правителей, воинственное дворянство, многочисленные армии, зажиточные имперские города, владычество на море и на худой конец — надёжных сторонников во владениях католических государей. Если католическая партия могла опираться на вооружённую помощь Испании и Италии, то республики Венецианская и Голландская, равно как и Англия, открывали протестантской партии свои сокровищницы, а скандинавские государства и грозная турецкая армия были готовы немедленно прийти им на помощь. Трём голосам духовенства в совете курфюрстов противостояли Бранденбург, Саксония и Пфальц — три веских протестантских голоса, а для курфюрста Чешского, как и для эрцгерцога Австрийского, императорский сан означал бы оковы, если бы только протестантские имперские чины сумели воспользоваться своим значением. Меч унии мог держать меч лиги в ножнах или же по крайней мере сделать сомнительным исход войны, если бы дело дошло до неё. Но, к несчастью, сложные частные отпошения разорвали всеобщую политическую связь, которая должна была объединять протестантских князей империи. Великая эпоха нашла на сцене лишь посредственных людей, и решительный момент остался неиспользованным, ибо мужественным не хватало силы, а сильным — дальновидности, мужества и решительности.

Заслуги его предка Морица, обширность владений и значение его голоса на выборах ставили курфюрста Саксонского во главе всей протестантской Германии. От решения, принятого этим государем, зависела победа той или другой из враждующих сторон, и Иоганн-Георг отнюдь не был равнодушен к тем выгодам, которые он мог извлечь из такого положения дел. Будучи одинаково ценным приобретением для императора и для протестантского союза, он избегал решительного шага — перейти на ту или другую сторону, сделать обязующее заявление и довериться признательности императора — или же отказаться от выгод, которые можно извлечь из страха, внушаемого этим государём. Не заражённый рыцарским или религиозным одушевлением, побуждавшим одного властелина за другим рисковать в азартной военной игре своей короной и жизнью, Иоганн-Георг стремился к более прочной славе — сохранить и умножить своё достояние. Если современники винили его в том, что он среди бури отказался от кровного дела протестантов, принёс спасение отечества в жертву усилению своего дома и обрёк на гибель всю евангелическую церковь Германии, лишь бы не взяться за оружие в защиту реформатов; если они упрекали его в том, что он, будучи ненадёжным другом, повредил общему делу немногим меньше, чем его отъявленнейшие враги, — то повинны во всём этом были сами эти государи, не принявшие за образец мудрую политику Иоганна-Георга. Если, несмотря на эту мудрую политику, саксонский крестьянин, как и всякий другой, стонал от ужасов, сопряжённых с императорскими походами; если вся Германия была свидетелем того, как Фердинанд обманывал своего союзника и издевался над своими собственными обещаниями; если, наконец, сам Иоганн-Георг стал как будто замечать всё это — тем позорнее для императора, который так жестоко обманул столь чистосердечное доверие!

Если чрезмерное доверие к Австрии и надежда расширить свои владения связывали руки курфюрсту Саксонскому, то страх перед Австрией и боязнь лишиться своих владений наложили на слабого Георга-Вильгельма Бранденбургского гораздо более постыдные оковы. То, что ставили в упрёк обоим этим государям, могло спасти курфюрсту Пфальцскому его славное имя и его владения. Легкомысленная надежда на не испытанные ещё силы, влияние советов, исходивших из Франции, и соблазнительный блеск короны толкнули этого злополучного государя на рискованное предприятие, не соответствовавшее ни его дарованиям, ни политическому строю его владений. Раздробление земель и несогласие между их владетелями ослабили мощь Пфальцского дома, которая, будь она объединена в твёрдой руке, могла бы ещё долго держать исход войны под сомнением.

Такое же раздробление земель ослабило и Гессенский дом, а различие религий поддерживало пагубные раздоры между Дармштадтом и Касселем. Дармштадтская линия, преданная аугсбургскому исповеданию, снискала покровительство императора, который облагодетельствовал её за счёт кассельской линии, державшейся реформатского толка. В то время как его единоверцы проливали кровь за веру и свободу, ландграф Дармштадтский Георг получал жалованье от императора. Зато Вильгельм Кассельский, вполне достойный своего предка, сто лет назад отважно взявшего на себя защиту свободы Германии против страшного Карла, избрал путь чести и опасности. Чуждый малодушия, заставлявшего гораздо более сильных властителей гнуть спину под ярмом Фердинандова всемогущества, ландграф Вильгельм был

Славная битва при Лейпциге вызвала огромную перемену как во всём дальнейшем поведении Густава-Адольфа, так и в воззрениях его врагов и друзей. Он померялся теперь силами с величайшим полководцем своего времени, он испытал силу своей тактики и мужество своих шведов в борьбе с ядром императорских войск, лучших в Европе, и победил в этом поединке. Начиная с этого момента он исполнился твёрдой веры в себя, а вера — мать великих подвигов. С этих пор во всех воинских начинаниях короля Шведского наблюдается более смелый и уверенный размах, в самых трудных положениях — большая решимость, более гордая речь с неприятелем, больше самостоятельности в отношениях с союзниками, и даже в его мягкости больше чувствуется снисхождение повелителя. Его природное мужество поддерживалось мечтательным полётом его воображения; он легко отождествлял своё дело с велением неба; в поражении Тилли он видел решающий приговор господень, осуждающий его противника, а в себе самом — орудие божественного возмездия. Оставив далеко за собой свою державу, своё отечество, он нёсся теперь на крыльях победы вглубь Германии, которая на протяжении многих столетий не видала на своей земле победителя-чужестранца. Воинственный дух её граждан, бдительность её многочисленных властителей, искусно созданная связь её государств, многочисленность её укреплённых замков, течение её полноводных рек уже с незапамятных времён сдерживали соседей, алкавших завоеваний. И как ни часты были бури у пределов этого обширного государственного организма, однако не было случая, чтобы чужеземцы вторглись вглубь Германии. Испокон века обладала эта страна обоюдоострым преимуществом быть лишь своим собственным врагом и оставаться непобедимой извне. Да и теперь единственно раздоры её владетельных князей и религиозный фанатизм проложили шведскому победителю путь во внутрь её государств. Давно уж распалась связь между чинами, делавшая Германию непобедимой, и в самой Германии заимствовал Густав-Адольф те силы, которыми он её покорил. Столь же умно, как и смело, пользовался он тем, что ему давал благоприятный момент; равно искусный и в кабинете и на поле сражения, он разрывал сети коварной политики с той же лёгкостью, с какой, разрушал стены городов залпами своих орудий. Неудержимо шествовал он от победы к победе, от одной границы Германии к другой,

Ужас императора и католической лиги, вызванный поражением Тилли при Лейпциге, едва ли был сильнее изумления и смущения, овладевших союзниками Швеции при неожиданной удаче короля. Она была больше, чем ожидали, больше, чем было желательно. Одним ударом было уничтожено грозное войско, останавливавшее его успехи, ограничивавшее его честолюбие, ставившее его в зависимость от их благосклонности. Один, без соперника, без равного ему противника, стоял он теперь лагерем в центре Германии; ничто не могло задержать его стремительного движения, ничто не могло ограничить его притязаний, если бы, упоённый успехами, он попытался злоупотребить ими. Если прежде трепетали пред могуществом императора, то теперь было пе меньше оснований со страхом ожидать от произвола победителя-иноземца — посягательств на государственный строй Германии, от религиозного рвения короля-протестанта — бедствий для католической церкви. Вновь воскресли недоверие и зависть некоторых союзных держав, на время усыплённые ещё большим страхом пред императором; и едва успел Густав-Адольф своим мужеством и победами оправдать их доверие, как они исподтишка уже начали подготовлять крушение его замыслов. В неустанной борьбе с коварством врагов и недоверием своих собственных союзников приходилось ему завоёвывать свои победы. Но его непоколебимое мужество, его проницательный ум победили все эти препятствия. Внушая тревогу самым сильным из его союзников, Франции и Саксонии, счастье, сопровождавшее его оружие, подымало дух более слабых, которые теперь лишь осмелились во всеуслышание заявить о своих подлинных воззрениях и открыто принять его сторону. Не соперничая с величием Густава-Адольфа и не боясь пострадать от его честолюбия, они тем большего ожидали от великодушия этого могущественного друга, даровавшего им то, что было захвачено их врагами, и охранявшего их от гнёта сильных. Его мощь прикрывала их бессилие, и, незначительные сами по себе, они получали значение в союзе со шведским героем. Так было с большинством имперских городов и в особенности — с более слабыми протестантскими чинами. Они указали королю путь внутрь Германии и прикрывали его с тыла. Они снабжали его войска провиантом, открывали его отрядам свои крепости, проливали за него кровь в его сражениях. Его дальновидное, бережное отношение к немецкой гордости, простота и приветливость обращения, несколько случаев изумительнейшей справедливости, его уважение к законам — всё это сковывало свойственную германским протестантам подозрительность, а вопиющие злодеяния императорских солдат, испанцев и лотарингцев самым благоприятным образом оттеняли умеренность подвластных ему войск.

Если Густав-Адольф был почти всем обязан своему собственному гению, то нельзя отрицать и того, что немало ему содействовали счастье и благоприятное стечение обстоятельств. На его стороне было два больших преимущества, дававших ему решительный перевес над неприятелем. Перенося театр военных действий в земли лиги, привлекая в ряды своих войск всю тамошнюю молодёжь, обогащаясь добычей и распоряжаясь доходами бежавших государей как своей собственностью, он лишал неприятеля всех способов и средств стойко бороться с ним, а сам получал полную возможность с ничтожными издержками вести дорогостоящую войну. Если, далее, его противники, государи лиги, враждовавшие между собой, руководимые совершенно различными, часто противоположными интересами, действовали без единодушия, а потому и без настойчивости; если их военачальникам недоставало полновластия, их войскам — дисциплины, их рассеянным армиям — единства; если их полководец не был ни законодателем, ни государственным мужем, — то всё это, наоборот, соединялось в Густаве-Адольфе. Он был единственным источником, из которого проистекала всякая власть, единственной целью, на которую обращены были в сражении взоры воинов; он был душой всей своей партии, создателем военного плана и в то же время исполнителем его. В нём, таким образом, дело протестантов обретало единство и гармонию, совершенно отсутствовавшие у противной партии. Нет ничего удивительного, что, имея такие преимущества, стоя во главе такой армии, обладая таким умением пользоваться ею и руководствуясь такой политической мудростью, Густав-Адольф был непобедим.

С мечом в одной руке и милостью в другой проносится он теперь по всей Германии, из конца в конец, как покоритель, законодатель и судья, проносится в такое короткое время, какое другой употребил бы на обозрение её во время увеселительной поездки; точно прирождённому властелину, подносят ему города и крепости свои ключи. Нет для него неприступных замков, реки не останавливают его победоносного шествия; часто он побеждает одним звуком своего грозного имени. Вдоль всего Майна развеваются шведские знамёна. Нижний Пфальц очищен, испанцы и лотарингцы выбиты за Рейн и Мозель. Бурным потоком хлынули шведы и гессенцы на маёнцские, вюрцбургские и бамбергские владения, и три бежавших епископа искупают вдали от своих престолов злосчастную свою преданность императору. Наконец, и для предводителя лиги, Максимилиана, приходит очередь испытать в своих владениях те бедствия, которые ранее по его вине претерпевали другие. Ни страшная судьба его союзников, ни великодушные предложения Густава, который, завоёвывая одну область за другой, протягивал руку для заключения мира, не могли сломить упорство этого государя. Через труп Тилли, подобно архангелу с мечом стоявшего у врат Баварии, хлынула война в её пределы. Подобно берегам Рейна, кишат теперь берега Леха и Дуная шведскими солдатами. Укрывшись в своих неприступных замках, предоставляет разбитый курфюрст свои беззащитные земли неприятелю, которого благословенные, ещё не тронутые войной нивы призывают к грабежу, а изуверство баварского крестьянина — к ответным насилиям. Сам Мюнхен открывает свои ворота непобедимому королю, и скиталец — пфальцграф Фридрих, лишившийся всех своих владений, находит мимолётное утешение в том, что водворяется в покинутой резиденции своего соперника. В то время как Густав-Адольф расширяет свои завоевания в южных землях Германии и с неодолимой силой сокрушает всех врагов, его союзники и полководцы одерживают такие же победы в остальных областях. Нижняя Саксония свергает императорское иго; неприятель покидает Мекленбург; оба берега Везера и Эльбы очищены от австрийских гарнизонов. В Вестфалии, на Верхнем Рейне всё бежит пред ландграфом Гессенским Вильгельмом, в Тюрингии — перед герцогами Веймарскими, в курфюршестве Трирском — перед французами; на востоке вся почти Чехия перешла в руки саксонцев. Турки готовятся уже к походу на Венгрию, а в средоточии австрийских владений назревает великое восстание. Император Фердинанд обращает унылые взоры ко всем дворам Европы, моля о чужеземной поддержке против столь многочисленных врагов. Напрасно призывает он испанские войска, доблестью нидерландцев отвлечённые за Рейн; тщетно старается он поднять римский престол и всю католическую церковь на свою защиту. Оскорблённый папа словно издевается своими пышными крёстными ходами и бессильными проклятиями над тягостным положением Фердинанда, а вместо просимых денег ему указывают на опустошённые равнины Мантуи.

Со всех сторон своей обширной монархии окружён он вражеским оружием. От смежных с ним государств лиги, теперь наводненных неприятелем, его не отделяют более те окопы, за которыми Австрийская держава так долго чувствовала себя в безопасности, и пламя войны уже бушует у её незащищённых границ. Обезоружены его наипреданнейшие союзники; его могущественнейшая опора, Максимилиан Баварский, сам еле отбивается. Его войска, ослабленные дезертирством и неоднократными поражениями и удручённые долгими неудачами, забыли под командой разбитых генералов о той военной отваге, которая, будучи плодом победы, заранее обеспечивает новую победу. Опасность достигла предела; лишь какое-либо чрезвычайное средство могло снова возвеличить императора, дошедшего до столь глубокого унижения. Нужнее всего сейчас полководец, а между тем интриги, вызванные завистью, отняли у армии единственного полководца, от которого можно ожидать воскрешения былой славы. Так глубоко пал грозный император, что ему приходится теперь предлагать своему оскорблённому слуге и подданному унизительные для монарха договоры, и власть, которую он сам постыдно отнял у надменного герцога Фридландского, он теперь вынужден ещё постыднее навязывать ему. Новый дух начинает оживлять полумёртвое тело Австрийской державы, и быстрый поворот в ходе событий говорит о том, чья твёрдая рука ими руководит. Полновластному королю Шведскому противопоставлен теперь столь же полновластный полководец, победоносному герою — победоносный герой. Обе силы вновь вступают в отчаянный бой, и звание победителя в великой войне, наполовину уже завоёванное Густавом-Адольфом, снова с ожесточением оспаривается. Пред Нюрнбергом друг против друга чернеют две грозовые тучи, две враждующие армии; обе глядят друг на друга с трепетным уважением; обе жаждут и вместе с тем страшатся мгновения, которое в вихре битвы сольет их воедино. Взоры всей Европы со страхом и любопытством устремляются на роковое поле битвы, и Нюрнберг с содроганием ожидает, что именем его будет названо сражение, ещё в большей мере решающее, нежели битва при Лейпциге. Но вдруг тучи расходятся, гроза минует Франконию и с ужасающей силой разражается на равнинах Саксонии. Неподалёку от Люцена ударил гром, грозивший Нюрнбергу, и битва, уже наполовину потерянная, выиграна ценою смерти короля. Счастье, никогда не покидавшее Густава-Адольфа на всём протяжении его жизненного пути, даровало ему и при гибели редкую милость — умереть во всей полноте своей славы, во всей чистоте своего имени. Своевременной смертью его добрый гений спас его от неизбежной судьбы человека: на вершине счастья утратить скромность, в зените могущества — забыть о справедливости. Позволительно усомниться, заслужил ли бы Густав-Адольф, продлись его дни, те слёзы, которыми Германия оплакала его кончину, то восхищение, которым потомство почтило единственного в мире справедливого завоевателя. В случае ранней смерти великого вождя можно опасаться гибели целой партии, но для силы, правящей миром, нет незаменимых людей. Два великих политика, Аксель Оксеншерна в Германии и Ришелье во Франции, принимают кормило войны, выпавшее из рук усопшего героя; равнодушный ко всему рок переступает через его прах, и ещё целых шестнадцать лет пламя войны бушует над давно забытой могилой.

Слабые узы солидарности, с помощью которых Густав-Адольф не без больших усилий поддерживал единство протестантских членов империи, распались после его смерти. Союзникам предстояло либо возвратиться к прежней свободе, либо объединиться в новом союзе. Первое лишало их всех выгод, добытых ими ценою потоков крови, и неминуемо подвергало их опасности пасть жертвой врага, которого они только благодаря своему единству сдерживали и даже одолевали. Поодиночке ни Швеция, ни любой государь Германии не могли бы бороться с императором и лигой, и поэтому мир, полученный при таких обстоятельствах, заставил бы признать волю неприятеля законом. Союз, стало быть, был равно необходимым условием как в случае заключения мира, так и в случае продолжения войны. Но мир при таком положении вещей мог быть заключён не иначе, как в ущерб союзным державам. Со смертью Густава-Адольфа у неприятеля появились новые надежды, и как ни шатко было его положение после битвы при Люцене, исчезновение самого опасного из всех противников, было слишком пагубным для союзников и слишком благоприятным для императора обстоятельством, чтобы не пробудить в нём самых радужных надежд и не подвигнуть его на продолжение войны. Неизбежным следствием гибели короля Шведского должен был быть раскол, по меньшей мере временный, между союзниками, а как выгоден был для императора и для лиги такой раскол в среде врагов! Чрезвычайными выгодами, каких можно было ожидать при этом обороте дела, он не мог пожертвовать ради мира, от которого выиграл бы не больше других; да и союзники не могли согласиться на такой мир. Естественнейшим решением было, таким образом, продолжение войны, а необходимейшим средством для этого признано было объединение.

Но как возобновить это объединение и где набраться сил для продолжения войны? Не могущество шведского государства, а только дарование и личный авторитет его усопшего властелина доставили ему преобладающее влияние в Германии и столь огромную власть над умами; и даже этому властелину удалось связать государей слабыми и ненадёжными узами объединения, лишь преодолев бесконечные трудности. С ним исчезло всё, что было обязано своим возникновением ему одному, его личным качествам, и связь между имперскими чинами рушилась вместе с надеждами, на которых она зиждилась. Многие из государей поспешно сбрасывают с себя ярмо, которое они несли не без глухого ропота; другие стремятся сами завладеть кормилом, которое они с великим неудовольствием видели в руках Густава, но при жизни короля не имели силы оспаривать у него. Одни, искушённые соблазнительными обещаниями императора, поспешно покидают общий союз; другие, удручённые тяготами четырнадцатилетней войны, малодушно ищут какого бы то ни было, хотя бы пагубного для них, мира. Предводители армий, главным образом германские государи, не могут сговориться о назначении главнокомандующего, и никто не хочет унизиться до исполнения приказаний другого. Нет согласия ни в совете, ни на поле битвы, и общему делу грозит опасность погибнуть из-за господства духа раздора.

Густав не оставил мужского потомства; престол унаследовала его шестилетняя дочь Христина. Неизбежные недостатки регентства были несовместимы с силой и решительностью, какие Швеция должна была выказать в этот критический момент. Могучий гений Густава-Адольфа завоевал слабому и незаметному государству такое место в ряду европейских держав, какое оно не могло сохранить, лишившись удачи и гения своего созидателя и отказ от которого означал бы вместе с тем позорное признание своего бессилия. Несмотря на то, что германская война велась в основном на средства Германии, уже и та незначительная доля людьми и деньгами, какую должна была давать Швеция из своих средств, истощила это бедное государство, и крестьянин изнемогал под бременем тягот, которые пришлось на него возложить. Добытые в Германии богатства достались лишь некоторым знатным лицам и военным, но сама Швеция была по-прежнему бедна. Правда, одно время национальная слава льстила шведам и заставляла подданных мириться с этими тяготами; уплачиваемые ими налоги можно было рассматривать как ссуду, которая в удачливой руке Густава-Адольфа приносит высокие проценты и будет с лихвой возвращена благодарным государём по заключении славного мира. Надежды эти развеялись после смерти короля, и

Но дух Густава-Адольфа жил ещё в тех выдающихся людях, которым он вверил управление государством. Как ни страшна была для них внезапная весть о его гибели, она не лишила их мужества, и

Кончина короля и

Смерть Валленштейна вызвала необходимость в назначении нового генералиссимуса, и император, уступив, наконец, уговорам испанцев, облёк этим высоким званием сына своего Фердинанда, короля Венгерского. Ему был подчинён граф Галлас, который в действительности исполнял обязанности главнокомандующего, тогда как принц, собственно, лишь украшал этот пост своим именем и величием. Вскоре под знамёнами Фердинанда собираются значительные силы; герцог Лотарингский лично приводит ему вспомогательные войска, а из Италии является для подкрепления его армии кардинал-инфант с десятью тысячами солдат. Чтобы вытеснить неприятеля с берегов Дуная, новый главнокомандующий предпринимает то, чего нельзя было добиться от его предшественника, — осаду Регенсбурга. Напрасно герцог Веймарский Бернгард вторгается в самое сердце Баварии, чтобы отвлечь неприятеля от этого города; Фердинанд ведёт осаду с непреклонным упорством, и после ожесточённейшего сопротивления имперский город открывает ему свои ворота. Та же участь постигает Донауверт, затем приступают к осаде Нердлингена в Швабии. Потеря стольких имперских городов была тем чувствительнее для шведской партии, что приязнь этих городов до того времени так много значила для успехов шведского оружия; поэтому нельзя было проявить равнодушие к их судьбе. Несмываемым позором покрыли бы себя шведы, если бы они покинули своих союзников в такой страшной беде и отдали их в жертву мести неумолимого победителя. По этим причинам шведская армия под предводительством Горна и Бернгарда Веймарского направляется к Нердлингену, чтобы спасти город хотя бы ценой сражения.

Задача была трудная, ибо перевес явно находился на стороне неприятеля; при этих обстоятельствах уклониться от боя было бы тем благоразумнее, что неприятельским войскам предстояло вскоре разделиться, так как итальянские отряды были назначены для отправки в Нидерланды. А пока следовало занять такую позицию, которая прикрывала бы Нердлинген и отрезала бы неприятелю подвоз провианта. На всех этих соображениях настаивал Густав Горн в шведском военном совете, но его указания не нашли отклика в умах, опьянённых длительными военными успехами и поэтому мнивших, что доводы благоразумия продиктованы лишь страхом. Уступая по необходимости авторитету герцога Бернгарда, Густав Горн вынужден был против воли согласиться на сражение, о несчастном исходе которого ему говорило мрачное предчувствие.

С самого начала было очевидно, что исход боя зависит от овладения холмом, господствующим над императорским лагерем. Попытка овладеть им ночью не удалась, так как трудности перевозки орудий по просекам и тропинкам задерживали движение войск. Когда около полуночи подошли к холму, оказалось, что неприятель уже занял его и основательно укрепил. Пришлось ждать рассвета, чтобы пойти на приступ. Неукротимая отвага шведов проложила себе путь чрез все препятствия; каждая из двух назначенных на это дело бригад стремительно взбирается на шанцы, но, одновременно вторгаясь в полукруглые укрепления с противоположных сторон, бригады наталкиваются друг на друга. Происходит замешательство, и вдобавок в этот тревожный момент взлетает на воздух пороховая бочка, шведские войска охвачены смятением, императорская кавалерия врывается в расстроенные ряды, шведы обращаются в бегство. Никакие увещания вождя не могут заставить бегущих снова перейти в наступление.

Тогда, чтобы удержать эту важную позицию, Горн решает двинуть в бой свежие силы; но тем временем холм уже заняли несколько испанских полков, и всякую попытку овладеть им эти войска отбивают с геройским мужеством. Семь раз идёт на приступ один из посланных Бернгардом полков и семь раз отступает. Вскоре ущерб, причинённый потерей этой позиции, даёт себя знать. Огонь установленной на холме неприятельской артиллерии производит страшные опустошения на смежном фланге шведов, и Густав Горн, командующий им, вынужден отступить. Герцог Бернгард не в состоянии ни прикрыть отступление полков своего помощника, ни удержать преследующего их врага; он сам вытеснен превосходными силами неприятеля на равнину, где его конница, бегущая без оглядки, вызывает замешательство в полках Горна и тем довершает общее поражение и бегство. Почти вся пехота взята в плен или перебита, более двенадцати тысяч человек полегло на поле брани, восемьдесят орудий, около четырёх тысяч подвод, триста штандартов и знамён достаются императору. Сам Густав Горн вместе с тремя другими генералами взят в плен. С трудом спасает герцог Бернгард жалкие остатки армии, которые вновь собираются под его знамёнами лишь во Франкфурте.

Нердлингенское поражение стоило канцлеру Оксеншерне второй бессонной ночи в Германии. Неисчислимы были причинённые поражением потери. Шведы сразу утратили своё боевое превосходство, а вместе с ним доверие всех своих союзников, которое в сущности зиждилось на их прежних успехах. Намечался опасный разрыв, грозивший гибелью всего протестантского союза. Страх и ужас охватил протестантов, а католическая партия, дерзко торжествуя, восстала из своего глубокого унижения. Швабия и смежные с ней земли первыми испытали на себе следствия нердлингенского поражения; в особенности Вюртемберг немало натерпелся от наводнивших его победоносных войск. Все члены Гейльбронского союза трепетали при мысли о мести императора; все, кто только мог бежать, укрылись в Страсбурге, и беззащитные имперские города с содроганием ждали решения своей участи. Некоторая мягкость по отношению к побеждённым чинам вернула бы более слабых из них под власть императора. Но суровость, которую проявили даже в отношении тех, кто подчинился добровольно, довела остальных до отчаяния и одушевила их на упорнейшее сопротивление.