— Сережка, ты куда телеграфное извещение подевал?

— Сунул Озерову под дверь, — сказал Сережка. — А чего?

— Могло оно потеряться?

— Исключено.

— А мог Озеров его не заметить?

Войдя к Вере в комнату, Павлик сразу понял, что известия скверные. Уравновешенный друг Сережка сидел возле телефона как побитый, накручивал шнур на палец. А Вера моталась из угла в угол комнаты, приговаривая знаменитое: «Так я и знала! Так я и знала!»

— Что ты знала? — спросил Павлик.

— Оказывается, Озерова в больницу свезли! Пришел на работу, вдруг — плохо, вызвали неотложку… И теперь даже неизвестно, в какой он больнице! Я как будто чувствовала!

— Заранее-то не расстраивайся, — буркнул Сережка. — Может, обойдется.

Павлик погладил его по макушке:

Едва таксист выжимал приличную скорость, как под железным днищем «волги» раздавался нестерпимый стук и вся она начинала дребезжать.

— Кардан? — небрежным тоном спросил Сережка. В чем, в чем, а в технике он разбирался.

Жилистый, нескладный, весь какой-то закопченный, шофер, страдальчески оскалясь, тоже вздрагивал — будто его самого колотили по пяткам.

— Сменщик удружил! Колесо поменял, а отбалансировать — шиш, времени не хватило… И записочки не оставил, крокодил Гена!

— Не развалимся?

Они вышли из корпуса, спустились по бетонным ступенькам, скользким от мокрых осенних листьев. И тут увидели, что неподалеку замерло такси. То самое, на котором они приехали.

— Ты что… просила его ждать?! — пораженно спросил Павлик.

— Н-нет…

— А зачем он торчит здесь?

— Сейчас выясним.

Такси рывками двигалось по запруженным, задыхающимся от транспорта улицам. И впереди и по бокам шли впритирку машины; хрипели перегретые моторы; окна «волги» оплескивало клубящейся копотью.

Рядом с шофером теперь сидел молодой человек, вероятно — путешественник и альпинист. Он был одет в брезентовую штормовку, на ее спине были нарисованы три горные вершины с надписью «ПАМИР».

Альпинист держал в руке букет гвоздик, закупоренный в целлофан. Изнутри букет запотел.

За окном «волги», почти вплотную, промелькнуло рубчатое, гигантское колесо грузовика. Альпинист невольно отшатнулся:

— Вы не слишком гоните?

Он чем-то напоминал ежика. Ходил всегда чуть сутулясь, глядел исподлобья, жесткие его волосы торчали надо лбом козыречком.

И звали его подходяще — Жека. Что-то сдержанное, сугубо мужское есть в этом имени.

Никто из одноклассников не знал, чем он увлекается, как проводит время. К себе домой Жека не приглашал, в откровения не пускался. Только и было известно, что он не переносит девчонок. Самым жутким наказанием для него было — сидеть с девчонкой за одной партой или вместе дежурить по классу.

Из школы он возвращался всегда один, отшивая настырных попутчиков. Это многих удивляло. Сейчас все-таки эпоха контактов, материки и страны протягивают друг другу руки, — а тут выискался затворник-любитель.

Одноклассники не подозревали, что у Жеки есть и другие чудачества. Например, в последние месяцы у него появился какой-то нелепый утренний ритуал.

В классе, на первой перемене, он укладывал в портфель учебники. Мчавшаяся между партами Лисапета Вторая задела его локтем; портфель, перевернувшись, брякнулся об пол.

Из него покатились шариковые ручки, какие-то гвоздики и шурупы, а еще — веером разлетелась пачка больших цветных портретов.

С неожиданной суетливостью Жека метнулся их подбирать, отталкивал любопытных. Но кто-то успел поднять несколько глянцевых листов. И началось…

— Ребята, он сдвинулся по фазе! Он артисток собирает!

— Ой, правда! Кинозвезды!!

После уроков Жека направился к ближней станции метро.

Толпа внесла его в вестибюль; справа там были кассы и разменные автоматы, а левая стена напоминала выставку. Клейкой лентой там были пришлепнуты портреты киноартистов — те самые, из-за которых была драка в классе.

Под цветными портретами расположился складной столик, на нем — прозрачная пластмассовая вертушка. Взлетая и опадая, перемешивались в ней билетики.

На толпу все это действовало интригующе.

— Это че ж за ярмарка? Спроси, гражданин, спроси!..

Прошло около часа, и он опять появился в вестибюле метро. Людской поток здесь уже схлынул — в метро тоже бывают приливы и отливы — и у лотерейного столика было свободно.

— Господи!.. — ужаснулась продавщица, увидевши Жеку. — Под какой же ты ливень попал?!

— Бывает, — сказал Жека, стуча зубами. Он злился, но не от холода. Самое противное, когда на тебя все таращатся. Будто не видели мокрых.

— Беги домой!..

— Дайте билет, — сказал Жека, отсчитывая слипающиеся медяки.

Однако он отправился не домой. Еще через пятнадцать минут Жеку видели на почтамте, где он устроил скандал — второй скандал за день.

Купив большой конверт из оберточной бумаги, Жека сунул в него портреты актеров, заклеил, надписал адрес. А потом призадумался.

Посетители оглядывались на него, обходили стороной. В теплом помещении куртка и штаны Жеки начали просыхать. Испаряясь, вода превращается в пар. Легкий парок витал над Жекой, озадачивая посетителей.

Но Жека не обращал внимания на окружающих. Печатая мокрые следы, он прошел к автоматической справочной установке. Эти новинки теперь понаставлены везде.

Жека нашел на пульте нужную кнопку, торкнул в нее пальцем. Внутри агрегата зажужжало, засвиристело; под стеклом захлопали куцые алюминиевые крылышки — будто книга перелистывалась.

Они вернулись в город поздним вечером, на одной из последних электричек.

Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные.

Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери — вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней — уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом…

— А жаль все-таки… — шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон.

— Чего тебе жаль? — спросила Вера.

В мраморных подземельях вокзала уже улеглось волнение, стихли потоки. Лишь кое-где по углам оседали, умащиваясь на узлах и чемоданах, транзитные пассажиры — выносливое племя кочевников, умеющее спать в сидячем положении, при свете мигающих неоновых трубок, под внезапные окрики репродуктора.

Темнели закрытые и оттого печальные киоски. У цветочного киоска, например, был совершенно похоронный вид — наверно, из-за бумажных розочек и тюльпанов, нагоняющих на человека смертельную тоску.

Пустынно было и в самом последнем зале — необычном зале, похожем на командный пункт приличной космической станции. Тут, мерцая зелеными лампочками, пугая астрономическими рядами цифр в окошечках, раскинулся железный лабиринт — автоматические камеры хранения.

— Внушительно, братцы? — спросил Павлик таким тоном, будто сам этот лабиринт выстроил. — Обычная кладовка, чулан, а как выглядит, а?

— Москва — Кассиопея, — сказал Сережка, которому очень хотелось затолкать свой рюкзак в первую же свободную нишу.

Дед все ворочался в своем железном тупике, мученически отбивая поклоны перед шкафчиком. Наугад менял цифры, дергал за рукоятку, бухал оцарапанным, в ссадинах кулаком. Дверца сидела монолитно.

— «Неприступна, как гранит, вещи камера хранит!» — злорадно высказался Павлик, подступая к дедовской спине.

Павлик не особенно верил, что поможет. Эту камеру изобретали не простаки, которых перещеголяешь сообразительностью. И было бы куда разумней не вмешиваться, а подождать, пока Сережка приведет дежурного. Что же касается деда, то ему полезно будет убедиться в надежности сейфа. В следующий раз будет с уважением относиться к технике.

— Не зубоскаль! — сказала Вера. — Сообрази что-нибудь! Всего-то четыре цифры!

— Да? — усмехнулся Павлик. — Обычно это называется иначе.

Алексей Петухов сидел под фонарем — на манер бродячего бременского музыканта — и наигрывал самодельную песенку.

Над фонарем плясали, блестя крылышками, какие-то осенние мошки. Площадь внизу тихо шумела. Не мешали прохожие — не было их вовсе. Распевай, если нравится, во все горло.

Песенка лилась на редкость легко, свободно. Она очень нравилась Петухову. Но вот это обстоятельство его и смущало.

Что-то неладное происходит с его творчеством.

Большая коммунальная квартира отходила ко сну.

Стихло на кухне шипенье сковородок и бульканье кастрюль; исчезла терпеливая очередь в ванную; погас в длинном коридоре свет, и сделались невидимы его закоулки — со всяческой рухлядью по углам, с корытами и велосипедами, подвешенными на стены, с голыми лампочками под потолком.

Закрылись плотнее двери комнат. Какое-то время из-за этих дверей еще доносились приглушенные голоса и шумы: пластинка докручивала иностранную песенку, вякал кот, просившийся на волю, бормотал и заполошно вскрикивал телевизионный комментатор. Но вскоре и они умолкли.

Засыпала квартира.

Во второй половине комнаты, за перегородкой, лежал на своей кровати Жека. Он не спал.

Нет, он не собирался караулить, когда к матери придет этот шептун. Была нужда. Да и караулить тут нечего — по материнскому лицу заранее все известно.

Просто Жеке не спалось. Ему давно уже было не заснуть вечерами — крутишься с боку на бок, подтыкаешь подушку, натягиваешь на голову одеяло, а сон не берет. На уроке глаза сами слипаются, хоть спички вставляй. А вечером и с закрытыми глазами не уснешь.

Жека не хотел и подслушивать, да перегородка-то стоит лишь для видимости. Что есть она, что нету — одинаково. И Жека не мог не услышать, как этот шептун появился, как он мыл свои чистенькие ручки, наверное двадцатый раз за день, как уселся пить кофе. Ему кофе подавай по вечерам. А то он усталый. Замучен работой.

И едва уселся, как зашипел:

Мужчина пил кофе, подставляя под чашечку ладонь — чтоб не капнуть нечаянно.

— Тогда не понимаю… — сказал он.

— Я тоже, Аркаша. Одна надежда, что он постепенно привыкнет. Смирится.

— Он меня просто ненавидит. Как врага ненавидит! Помнишь, он разводил пчел на балконе? Теперь я знаю, я догадываюсь, зачем он их разводил.

— Ну, Аркаша, это уж напрасно… Пчелы всех кусали. Весь дом ходуном ходил.

Мать собой не владела, когда вернулась в комнату.

— Ты что же это?!. — каким-то хрипящим, клокочущим шепотом говорила она. — Ты что, мерзавец, делаешь?! Мало я стыда перенесла при отце, теперь ты позоришь?!

Жека лежал, отвернувшись к стене. Казалось, ударь его — все равно не шевельнется.

— Или ты приучился к хамству? Тоже приучился к этому хамству, и теперь… когда культурный человек тебя не трогает… ты…

Слезы появились у матери на глазах. Она вытирала их согнутым пальцем, и на нем оставались черные следы от ресниц.

Он думал, что теперь все кончено. Он даже спал этой ночью без снов, глубоко и крепко, не пробуждаясь от собственного вздрагивания.

Только на следующее утро мать снова принялась накручивать волосы и краситься. И на лице ее было знакомое выражение. То самое. Жека не определил бы его словами, но уже возненавидел.

Он вспомнил вчерашний разговор о дневном спектакле, о контрамарке, и догадался, что мать наладилась в театр. Ссора не подействовала. Мать все-таки побежит слушать сольные партии, а уж Аркадий Антонович сумеет их напеть. Уж он постарается. И все, что Жека пытался остановить и прикончить, будет продолжаться.

Мать обиженно дулась, не разговаривала. Ну и к лучшему. Меньше будет подозрений.

Едва мать вышла из дому, как Жека напялил куртку, шапку и выкатился тоже. Никакого плана у него не имелось. Он только знал, что надо попасть в театр, а там будет видно. Там уж придумаем, как испортить сольную партию.

Николай Николаевич сидел во дворе на скамеечке, ожидая какого-нибудь партнера для шахматной игры. Но никто не подвертывался, и Николай Николаевич, разомлев на солнышке, оглядывал двор и неторопливо размышлял.

Нынче все располагало к благодушию. В разгар осени вдруг выдался теплый, совершенно летний денек. Сияло незамутненное небо, складчато переливался воздух над асфальтом. Люди, даже самые осторожные и недоверчивые, напуганные фокусами погоды, шли сегодня без пальто. И если бы не пергаментно-прозрачные листья, текущие с деревьев и шевелящиеся на дорожках, ничто бы не напоминало про осень, хозяйничающую в городе…

— Митя-а, домой!.. — разносилось над двором. Это бабка, выглядывая из окна, окликала заигравшегося внука.

Сколько Николай Николаевич помнил, этот оклик постоянно витал над двором. Только имена детей менялись. Есть в нашем мире, думал Николай Николаевич, неизменные вещи. Бессмертные и незыблемые.

Напротив, на другой стороне газона, расположились мамаши с колясками. Мамаши были разные: кто помоложе, кто постарше. Коляски были разные: то сверкающие никелем на рычагах и пружинах, а то попроще и подешевле. Но любая из мамаш, с любой коляской, сейчас напоминала мадонну.

Взрослые люди нелюбопытны. Никто из них, например, не попробовал играть в футбол на лестнице. А это восхитительное занятие — вместо ровного поля перед тобою ступеньки, возносящиеся вверх; мяч скачет по этим ступенькам, ты гонишь его вперед, а он скатывается обратно; во всем подъезде гул, грохот и звон, дребезжат стекла, открываются двери, высовываются испуганные жильцы и смотрят вниз, свесясь через перила, а ты давно уже проскочил мимо, ты давно над их головами, неуловимый и безнаказанный… Вот это игра! Просто жаль взрослых, которые ничего не понимают в жизни.

Оставляя за собой громокипящую волну звуков, Митенька взлетел на последний этаж, а затем — и на чердачную площадку. Там была единственная дверь, без номера и без электрического звонка, и она оказалась приоткрытой.

Точным ударом Митенька загнал мяч в полутемную щель. Мяч сверкнул полосатым боком и сгинул, исчез в неизвестных пространствах.

Не раздумывая, Митенька ринулся за ним. Это великолепно, что можно проникнуть на чердак. Митенька никогда здесь не бывал, а наверняка тут интересно. Иначе взрослые не запирали бы чердак и не вешали на дверь чудовищной величины замок.

Любому нормальному ребенку известно, что самые запретные вещи — как раз самые интересные.

Пожилой монтер, грузный и одышливый, работал с профессиональной неспешностью, спокойно, ни на что не отвлекаясь. Для него в этом занятии не было новинок.

А молодой был порывист, переменчив. То напевает что-то бодренькое, закручивая пассатижами проволоку и любуясь своей работой, а то вдруг, запрокинув лицо, молча и пристально засмотрится в небо. Мечтает? Грустит?

— Сколько я этих антенн понаставил… — медлительно сказал пожилой. — Тыщи. Прямо лес железный. А вот до сих пор не понимаю, как они действуют.

— Чего тут непонятного? — спросил молодой.

— Принцип ихний раскусить не могу. Ведь чертовщина какая-то. Вот железяки мертвые. Вот провод без току. А воткнешь — и в телевизоре тебе Райкин во всю будку. Как оно взаимодействует?

Завидя приближающихся монтеров, Митенька схватил девчонку Клавку и скрылся за ближней трубой.

Он не боялся, что ему попадет. Ничего бы эти дядьки не сделали. Когда взрослые обещают надрать уши, начесать ремнем или отлупить как сидорову козу — это преувеличение.

Митенька просто опасался, что дядьки прогонят с крыши. А остаться здесь необходимо. Еще не исследованы гремящие под ногой железные склоны, еще не удалось взобраться на трубу с железным колпаком, еще не покачался Митенька на проволочных оттяжках, держащих антенну. Множество приключений ждет впереди.

И Митенька успел вовремя спрятаться от дядек. Они прошагали совсем рядом и ничего не заметили.

Митенька торжествующе следил за ними, подобно дикому барсу, притаившемуся за скалой. Еле он удержался, чтоб не прыгнуть кому-нибудь на спину. Вот бы дядьки шарахнулись!

Сережка сидел и смотрел, как Вера зашивает его рубаху. Ему неловко было, он стеснялся своего полуобнаженного вида, своих мускулов, развившихся от занятий в секции самбо. И синяков Сережка стеснялся. На отдельных частях тела были такие синяки, что ладонью не закроешь.

— Где подрался-то?

— Я не дрался, — сказал Сережка. — Я восстанавливал справедливость.

— Восстановил?

— Частично. Их было трое на одного, этих лбов.