Утром Ам-Лайли

[40]

, как всегда, разбудила меня на рассвете.

— Вставай, Эли, — шептала она мне на ухо, — довольно спать. Твой хозяин будет бранить тебя, если ты не прибежишь раньше его. Я тебе сварила чечевичную похлебку. Слышишь, как она приятно кипит?

Мне не хотелось вставать. Тепло лежать, свернувшись на бараньей шкуре, прикрывшись старым плащом отца! Я приоткрыл глаза. В очаге пылал огонь. Медный котелок, поставленный на два кирпича, ворчал, выпуская клубы пара. Мать сидела около меня на полу. Красный отблеск огня освещал ее худое смуглое лицо. На щеке у нее выделялись синие черточки — от дурного глаза. Рукой она гладила меня по голове, стараясь разбудить.

За дверью раздались странные звуки, как будто вздохи и рыдания. Мы тихонько встали и подошли к двери.

— Кто там? — спросила мать.

Ам-Лайли принесла глиняный таз и кувшин с водой. Старик вымыл руки и вытер их полосатым полотенцем, которое ему подала мать. Она налила в миску чечевичную похлебку. Мы со стариком сели друг против друга и, обмакивая в густую кашицу кусок лепешки, брали темные зерна и ели в задумчивом молчании.

Мать стояла в стороне и, подперев щеку рукой, следила за нами.

Потом она дала мне завернутый в тряпку кусок лепешки и печеную свеклу, а старик положил голову на руки и сразу заснул. Я скорей побежал к горшечнику.

По улице уже проходили рыбаки с веслами и гарпунами на плечах.

Перебегали дорогу женщины с горшками горячих углей. Над плоскими крышами вились голубые дымки.

Выскочив на улицу, я остановился и стал ждать, не позовет ли горшечник меня обратно. Я приоткрыл дверь и заглянул. Горшечник вскочил с места.

— Как, ты опять здесь? — крикнул он и бросил в меня комком глины.

«Кажется, дело кончено», — подумал я и медленно побрел по улице. Мне казалось, что мои ноги так тяжелы, точно к ним привязаны камни. Я спустился к морю. Оно было неспокойно. Большие волны подымались, с грохотом падали и разбивались у моих ног.

Волны оставляли на гладком мокром песке мелкие ракушки, мертвых рыбок с колючками на боку, черные набухшие обломки дерева — может быть, щепки разбитых кораблей.

Я давно не был на морском берегу: целые дни приходилось работать в мастерской, мять глину и смотреть за печкой.

Узнав о моем горе, старик сильно взволновался:

— Как же так: ты учился ремеслу, старательно работал — и вдруг хозяин без всякой причины тебя прогоняет? Здесь несправедливость и человеческая злоба.

Мать сказала:

— Может быть, еще все уладится. Я сама схожу к горшечнику, обниму его ноги, и тогда он пожалеет бедную женщину, потерявшую кормильца дома.

— Нет! — воскликнул старик. — Этот горшечник мне не нравится: у него вид откормленного индюка. Может быть, твой мальчик сумеет заняться другим делом, которое будет не хуже, чем ремесло горшечника.

Когда Софэр поправился от болезни, он решил съездить в город Сидон.

— Я в Сидоне повидаю купца Макара и заодно разыщу тех людей, которые увезли твоего мужа Якира на работу к иудейскому царю Соломону. Я все от них выведаю, и потом мы постараемся его вернуть домой.

— Уже три года мы ничего не знаем, где Якир и жив ли он, — вздохнула Ам-Лайли.

Утром Софэр вывел белую ослицу со двора и, встав на камень, без посторонней помощи уселся на нее.

Мать решила тоже пойти в город, чтобы скорее узнать что-либо об отце и продать корзинку яиц и спряденные ею нитки.

Корабль находился в Сидоне и должен был выйти в море на рассвете.

Поэтому мы с вечера уже были в городе на набережной Северной гавани, где приютились среди тюков, кувшинов и свернутых канатов. На столбе в большой каменной чаше горело земляное масло

[57]

, освещая дрожащим светом дощатые сходни корабля. За ним теснились другие корабли, теряясь во мраке.

Ам-Лайли сидела около меня, завернувшись в белый шерстяной плащ. Я лежал, положив голову ей на колени. Софэр, обняв рукой свой полосатый мешок, дремал, вздрагивая по временам, и то и дело спрашивал:

— Не показалось ли солнце?

Я смотрел, как взад и вперед проходили темные фигуры носильщиков, тащивших на корабль тюки, и не мог дождаться, когда же нас впустят на корабль.

Я растянулся на передней палубе

[61]

на носу корабля и смотрел в прозрачную зеленоватую глубину моря, где иногда мелькали голубые тени больших рыб.

Невдалеке лежало несколько путников; опустив головы на свои шерстяные мешки, затканные разноцветными узорами, они спали, утомленные целой ночью ожидания. Около них громоздились кожаные тюки и затянутые материей корзины, в которых обычно перевозят финики, смоквы и другие плоды.

Поблизости лежал путник, покрытый абаем

[62]

, из-под которого виднелись две загорелые ноги; на одной, пониже колена, выделялся белый косой шрам. Я свернулся, прищурив глаза от яркого солнца; мне видно было горбоносое лицо незнакомца.

Вдруг один его глаз приоткрылся, посмотрел в мою сторону и закрылся опять. Незнакомец не спал, а только притворялся спящим. Я повернулся на другой бок и стал глядеть на берег нашей Сидонской страны.

В туманной дали, точно гребень громадного дракона, тянулся Ливанский хребет, и высоко в небо уходили его голые розоватые каменные вершины.

Наш корабль был хорошо построен: он быстро шел, обгоняя другие крутобокие корабли, легко слушался рулевых весел, плавно поворачиваясь туда, куда нужно было кормчему.

Мы плыли на юг вдоль берега. Останавливались около большого селения Сарепта. Затем миновали богатый город Тир.

— Стены его выше и крепче сидонских, — сказал Бен-Кадех. — В его гавани тоже есть узкий вход, который на ночь загораживается крепкими цепями.

Миновали большие селения: Ахзип, Акка и Дор. Впереди был город Яфо, где мы постараемся узнать у какого-то Маллуха о судьбе отца.

Корабль сделал три остановки: южнее Белого мыса, близ городка Дора и около устья речки Фалик. В небольших гаванях было тихо, и корабль не качало. Путники перебирались на берег, разводили костры и варили еду.

Я увидел долину, посреди которой возвышалось несколько холмов. На первом, ближайшем, расположилась деревушка с такими же бедными, как у нас, хижинами. Крыши были одни плоские, другие круглые, как пол-яблока. Кое-где между хижинами подымались одинокие деревья.

За деревушкой тянулся глубокий овраг, и за ним, на втором холме, виднелся красивый белый городок, окруженный высокой зубчатой стеной. На стенах возвышались четырехугольные башни. В середине города, на площади, виднелось несколько больших красивых зданий; на одном крыша блестела, как золотая.

Путники говорили, что это дворцы и храмы царя Соломона. Софэр указал на город:

— Ты видишь, что здесь для человека дано все, чтобы он мог жить не нуждаясь. Но одни хотят иметь больше, чем другие, и отнимают у поселянина его последний хлеб и единственную овцу, а затем строят эти стены и башни, чтобы хранить награбленное. О город слез и крови!

Наш караван спустился в долину. Когда мы дошли до Яфских городских ворот

[66]

, караван остановился. Вооруженные стражники обошли всех путников и получили с каждого подачку за право входа в город.

Когда мы разыскали дом Маллуха, нас сейчас же провели во внутреннюю комнату. Слуга эфиоп сказал, чтобы мы не делали шума, и удалился. Из-за занавески вышел Маллух и, приложив палец к губам, поманил нас к себе. Мы прошли в следующую комнату. Там на постели лежал человек с суровым лицом, изборожденным морщинами. Седые волосы разметались по малиновой подушке. Он был без памяти, и лихорадка трясла его. Иногда он громко кричал, как будто управлял кораблем:

— Крепите парус! Не бойтесь бури, она родная сестра наша! Готовьте топоры!

Когда больной немного успокоился, Софэр сел около него, ощупал руку и расстегнул богатую пурпурную одежду. Грудь больного была испещрена странными рисунками и багровыми шрамами от ударов мечей.

Вдруг больной захрипел, стал задыхаться, глаза выкатились на лоб. Он сорвал с золотого ожерелья мешочек и бросил в сторону.

— Он душит меня, тянет ко дну! Дайте мой топор! Я тону, бросайте мне канат…

Мы отправились в обратный путь очень рано, когда город еще спал, торговые ряды были закрыты, улицы закутаны в темно-лиловые тени, только вершина далекой горы стала розовой, предвещая рассвет. По улицам бродили стаями голодные собаки; они бросались в сторону, когда мы проезжали.

Городские ворота были уже открыты, и за ними собирались шумной толпой путники. Тяжелыми шагами подходили двугорбые верблюды, нагруженные длинными мешками с зерном, кувшинами с оливковым маслом. Это был караван царя Соломона, который вез плату царю тирскому Хираму за то, что тот прислал мастеров и рабочих.

С этим караваном можно было ехать без опасения, что нападут разбойники: его охраняли всадники на горячих конях, покрытых шкурами леопардов. Всадники скакали по дороге, кружили, подбрасывали в воздух копья и кричали:

— Скорей вперед, тихоходы!

Мы двинулись быстро. Наши ослы за время пути стали бодрее, потому что Софэр покупал для них ячмень.

Все путники спали. Гребцы тоже свернулись под скамьями. Мне с трудом удалось пробраться через лежащие тела, и когда я приблизился к площадке, то увидел нечто страшное.

Кормчий Бен-Кадех боролся с тремя людьми, которые повисли на нем и старались его связать. Он хрипел, отбрасывал их и отступал к борту.

Поблизости стоял широкоплечий человек и приказывал:

— Вяжите его крепче, а то он распорет вам животы!

Два корабельщика, упав на четвереньки, старались спрятаться между тюками. Подбежали еще три человека, свалили Бен-Кадеха и связали его веревками. От шума борьбы стали просыпаться путники. Раздались крики, гребцы высунули из-под скамей лохматые головы и начали реветь и греметь цепями.

Остров казался недоступным. Одинокая серая скала выступала из моря, и вокруг нее кипели буруны. Волны расшибались о большие черные рифы, и грохот все усиливался.

Не было видно ни залива, ни бухты, чтобы подъехать к скале. Казалось, невозможно приблизиться к этому кипящему водовороту, где всякий корабль немедленно должен был разбиться в щепки. Но весла по-прежнему равномерно взлетали и ударяли по волнам, корабль несся прямо на буруны. Пираты пели свою песню, покрывая грохот волн:

Я со страхом смотрел на знаменитого вождя пиратов. Куда, в какую бездну ведет он корабль? Неужели правда, будто он с кораблем может нырнуть, как утка, на дно моря и выплыть в другом месте, ускользнув из-под носа военных судов?

Лала-Зор стоял спокойно, расставив ноги, с медной трубой в одной руке, держась за перила другою. Ветер развевал его длинные пепельные волосы и трепал его красную одежду. Он смотрел то на сломанный кедр на скале, то на небо, то на буруны, вероятно определяя место, куда направить корабль.

Мы находились внутри громадной каменной чаши. Софэра около меня не было. Это меня встревожило. Жив ли он? Что с ним сделали эти люди? Я поднял кем-то брошенный нож, тихонько вышел из круга, где на коврах лежали спящие, и спустился вниз по ущелью. Я думал о Софэре и Бен-Кадехе.

Тропинка, извиваясь, шла вдоль мрачных скал. Около одной из них я услышал легкий свист. Как будто кто-то позвал меня. Осторожно приблизился я к скале и заметил небольшую дверь с засовом.

В окошко смотрел блестящий глаз.

— Мальчик, — услышал я шепот, — подойди поближе.

Страшно было подойти — все казалось, что сзади по тропинке сейчас прибегут пираты и сбросят меня в море.

Буря несла наш корабль в неведомую даль. Низкие серые тучи заволокли небо. Иногда косой дождь поливал нас тяжелыми каплями. Бен-Кадех и два рулевых не сходили с мостика и, накинув концы плащей на голову, продолжали вести корабль.

Куда мы летели? Каждый строил свои догадки: одни — что к берегам Египта, другие — что обратно, к сидонским портам. А корабль, поскрипывая, то взлетал на гребни валов, то нырял в прозрачную бездну; всплески волн перелетали через него. Как на качелях, когда падаешь сверху вниз, замирало сердце, и казалось, вот-вот доски вылетят из-под ног и ты погибнешь в пучине.

Нас было тринадцать человек. Бен-Кадех правил кораблем, ему помогали четыре бежавших узника — когда-то они были моряками. Все четверо были очень худы; из-под нависших волос горели неугасимым пламенем глаза.

Желание жить и бороться за свою свободу заменяло им силу. Только когда Бен-Кадех позволял им оставить канат или весло, они падали и сразу засыпали.

Из шести прикованных рабов один, грек, был мне знаком: когда-то я угостил его лепешками. Был еще египтянин с остроносым, как у птицы, лицом и высоко поднятыми прямыми плечами. Он никогда не смеялся и ходил невозмутимый, на длинных ногах, как журавль. Были два скифа с широкими светлыми бородами. Они были много сильнее других гребцов. На руках и плечах у них вздувались шары, когда они ворочали тяжелыми веслами. Были также двое чернокожих по имени Муха и Хадо, с сильными цепкими руками и прямыми, как палки, тонкими ногами. На голове у них волосы вились, как у барана. Оба часто ссорились между собой и так кричали, ворочая белками глаз, что казалось, они сейчас убьют друг друга. Потом они мирились, смеялись и вместе распевали песни.

Приближался вечер, и багровое солнце опускалось в море, когда наш корабль проплыл мимо сторожевой башни. Мы вошли в тихую внутреннюю гавань.

Множество судов стояло там, упираясь выгнутой кормой в каменную набережную. Среди них причалил и наш «Кокаб-Цафон». С соседних кораблей моряки кричали:

— Вам Мелькарт помог добраться до берега! Кто же выходит в море в такую бурю!

Мы пристали вовремя, так как вода в корабле все прибывала.

Все наши корабельщики выскочили на берег и общими усилиями втащили корму корабля на набережную и прикрепили ее канатами к каменным столбам.

Воин вскоре вернулся. С ним шел слуга с большой корзиной на голове.

Оба остановились около корабля и передали нам корзину. В ней были хлеб, лук, большие лимоны и куски жареного мяса.

Когда все припасы были вынуты, Бен-Кадех шепнул мне:

— Ложись в корзину, не шевелись в ней и не выглядывай, пока не позволят выйти.

Софэр передал мне свернутый в трубочку папирус, я спрятал его за пазуху, затем улегся в корзину, свернувшись как только мог. Меня прикрыли пурпурной одеждой. Я неподвижно лежал в темноте и чувствовал, как корзину подняли, передали через борт корабля слуге. Потом я слышал мягкий звук шагов. Меня несли куда-то. Один раз какой-то голос окликнул:

Мы двигались по пустынным узким улицам, подымались по крутым лестницам, проходили мимо закрытых лавок. Я видел высокие каменные дома со множеством окон. Флейта звонко свистела, бубен гудел.

Отовсюду, из окон и дверей, выглядывали люди и спрашивали:

— Кто едет?

— Посол из далекого Вавилона, — отвечали носильщики.

Внутри города была стена, сложенная из больших, ровно отесанных камней. Несколько воинов нас окружили, но, узнав кохена, пропустили с восклицаниями:

Утром я проснулся от щекотания в носу. Я стал чихать до тех пор, пока из носу не вылетело куриное перышко. Я протер глаза и увидел, что в комнате на ковре сидели несколько мальчиков и каждый из них держал небольшую доску и заостренную палочку для письма. Они смеялись, глядя на меня, и я понял, что это была их шутка.

В комнату вошел Сунханиафон. В руках он держал свиток и длинную камышовую трость. Он уселся против мальчиков, ударил тростью по голове одного, который посмеивался. Все затихли и опустили глаза.

— Раскройте ваши уши и внимайте словам наставника, — начал он. — Вы будете сейчас писать о происхождении мира и до тех пор не встанете с места, пока каждый не скажет мне наизусть всего записанного, не глядя на доску.

Мальчики уселись поудобнее и приготовились писать.

— А ты можешь ли писать? — обратился ко мне Сунханиафон. — Можешь?