…Внезапно наступила тишина, и хотя он так и не проснулся, но и сквозь неплотную завесу сна ощутил удивление, что вместе с далеким невнятным говором — чужим, многоязычным, непонятным, вместе с приглушенными и все-таки явственными звуками саксофона, рояля, ударных, доносившихся откуда-то снизу, вместе с бесшумным, но угадываемым движением лифта, вместе со всеми слышными и предполагаемыми шумами большого отеля умолк и гул океана, словно поздний час и негласные законы времени, более или менее одинаковые во всем мире, отключили на равных правах с людьми, машинами и инструментами — также и океан.

«Или, может быть, просто», — подумал он, выбираясь из липкого и вязкого, как здешний воздух, полусонного состояния к яви. Фирангиз закрыла окно, и непроницаемая звукоизоляция, неотделимая от современного комфорта, исключила для его полубодрствующего-полуспящего слуха все звуки, шумы, голоса и шорохи заоконного мира.

Так и есть — вслед за физически ощутимой гулкой тишиной наступил и успокоительный мрак. Фирангиз выключила свет в ванной, а затем и ночник в комнате, и он сквозь закрытые веки ощутил не только наступление полной темноты, но даже постепенные этапы его — через полусвет-полумрак. Сперва исчезла полоса света из открытой двери ванной — свет очерчивал квадрат в левой половине комнаты; а потом — круглый и яркий на тумбочке и мягко растворявшийся по всей комнате, подобно еле уловимому запаху, — свет ночника.

И тогда он медленно и с усилием раскрыл глаза и в непроглядной тьме на миг перестал понимать, где он и что с ним. Но только на миг. В следующее мгновение, еще не различая ни единого предмета, он уже знал, что эта комната номер в отеле и ночь в окне завершает длинный дневной цикл, из которого он выпал в недолгий, но тяжелый сон. Впрочем, о каком дневном цикле могла идти речь, когда одиннадцатичасовой перелет из Москвы в Африку — над Европой, Средиземным морем, Сахарой — смешал все понятия о времени и прибавил к их жизни три дополнительных часа. Если учесть еще тот час, те 60 минут, которые они приобрели три дня назад, прилетев из Баку в Москву, то у них в запасе было целых четыре часа — как подарок или, если угодно, довесок к их жизни. Подарок, который, увы, придется вернуть — правда, сперва частично — в Москве, а затем и полностью — в Баку.

И все перемещения и впечатления трех последних дней показались ему и реальными, просто и элементарно объяснимыми, и нереальными — невероятными одновременно. Нереальными казались ему вот эти самые москитные сетки над кроватью — до сих пор ему о них приходилось лишь читать в книгах. Нереальным и ни на что не похожим был этот запах — запах Африки, как они с женой окрестили его — вкусо-запах. Здесь им было пропитано буквально все: они чувствовали его и в идеально чистом номере, в белоснежной ванной и в уютном лифте, в просторном холле и на террасе, в автобусе, на берегу океана; и они ощущали его привкус, что бы ни ели на завтрак, обед или ужин. Был ли это запах экзотического растительного масла, арахиса, маниоки или каких-то даров океана — рыб, моллюсков, водорослей, морской капусты, салата? Исходил ли он от казавшихся им декоративными, а на самом деле вполне обычных деревьев, кустов, трав? Но он был всеобъемлющим, растворенным в воздухе, который, впрочем, казался таким плотным, что вряд ли в нем могло хоть что-нибудь раствориться…

…не знал, что еще раз увидит Тахмину. Однажды вечером он вздрогнет, услышав знакомый голос, бросится к телевизору и увидит ее: будут передавать видеозапись той самой бакинской программы из Москвы, в которой она поздравила его с днем рождения. И хотя ее поздравление вырезали и она лишь объявляла концертные номера, но жест ее — она отбрасывала волосы со лба так, как нравилось ему, и специально для него, — жест этот остался. Он был мгновенным, этот жест, но его не могли вытравить из записи, и Заур вспомнил строки из чьих-то стихов, которые часто повторяла Тахмина: «У нас было так мало времени, чтобы родиться в это мгновение».

В тот вечер — первый вечер в Баку, когда он узнал о |смерти Тахмины, Заур пообещал себе, что, если у него родится дочь, он назовет ее Тахминой. Он знал, что будут пересуды и недовольство в семье, и, по мере того как проходили дни и недели, он все больше пугался своего намерения Он не знал, как выйти из положения, чтобы в своих же глазах не выглядеть трусом, но, к счастью, родился мальчик, а так как за два месяца до его рождения умер отец Фирангиз, мальчику дали имя Муртуз. Муртуз-старший умер от инфаркта, ибо в последнее время тяжело переживал арест Спартака, который был замешан в каких-то валютных делах. Спартаку дали пять лет, и вся семья Муртузовых, включая Алию, как-то сразу сникла, к немалому, впрочем, удовольствию Зивяр-ханум.

Заур редко виделся с родителями и еще реже бывал у Муртузовых, хотя Алия и помогала дочери ухаживать за малышом. Почти год провел Заур в геологической экспедиции, но потом все же вернулся в Баку и по протекции отца попал в аппарат министерства. Заур уже твердо знал, что никогда не напишет научную работу, и потому охотно согласился на должность референта министра. Это ввело его в новый Круг людей и отношений, и ему казалось теперь странным, что когда-то подобная должность представлялась ему унизительной и он иронизировал над одним из своих бывших сокурсников, который занимался аналогичной работой в другом министерстве и который часто говорил: «Завтра я выезжаю в Москву с шефом». Это, неизвестно отчего, всегда ассоциировалось у Заура с ношением чемоданов. Он предполагал, что его однокурсник носит не только чемоданы шефа, но и бохчу — банные принадлежности — его жены. Почему ему так представлялось, неизвестно: ведь, разумеется, и шеф и его жена, имея облицованную чешским кафелем ванную, наверняка ни в какие бани не ходили. Может быть, эта ассоциация возникла оттого, что Заур однажды видел своего сокурсника на базаре — он делал покупки для семьи шефа по случаю именин его дочери. Заур же, конечно, никаких чемоданов не носил и никаких покупок не делал, хотя ему и случалось сопровождать своего шефа в Москву, и шеф — уже пожилой человек — в очень тактичной вежливой форме просил его иногда достать заварку у дежурной по этажу в гостинице или же купить кое-какие подарки для домашних, пока он сам заседает в Госплане, и давал какие-то другие мелкие поручения личного характера. И жена шефа, очень интеллигентная и тактичная особа, весьма уважительно относящаяся к Зауру, раза два просила его послать или привести мастеров для ремонта колонки в ванной, кстати тоже облицованной черным чешским кафелем. Заур впервые увидел эту ванную, когда в первый раз привел мастеров: жена шефа долго извинялась перед Зауром за беспокойство, но он должен понять ее — ведь муж так занят, ему не до домашних дел. Заур все понимал, хотя у него у самого дел было предостаточно. Готовил различные справки, документы для министра, составлял списки записавшихся на прием, объяснялся с теми посетителями, которых министр по тем или иным причинам не мог или не хотел принять, разбирал почту и готовил письма за подписью министра. Иногда они с шефом выезжали в районы республики, и министр в этих редких случаях позволял себе выпить лишнюю рюмку, и тогда сразу исчезала обычная его сдержанность и холодная учтивость, и он уже обращался к Зауру на «ты» и говорил, что ценит его исполнительность и оперативность, и пусть только Заур не торопится, он еще молод, пусть еще поработает несколько лет, а потом он, министр, выведет его, как птенца из гнезда, и он уверен, что если Заур сохранит все эти свои качества, а главное, скромность, деловитость и честность, то он непременно сделает карьеру. Министр говорил, что он уже рекомендовал Заура в высоких инстанциях.

Но в один злосчастный день прямо на заседании коллегии министра хватил паралич, и он лишился дара речи. Месяцев шесть пролежал он в больнице Четвертого управления, постепенно речь к нему вернулась, но он уже не мог работать, и его с почетом проводили на пенсию. Новый министр — относительно молодой человек — стал постепенно менять ближайших сотрудников своего предшественника, и однажды Зауру тоже было предложено положить заявление на стол. К этому времени умер отец Заура, и ему не без труда и не без помощи Дадаша удалось устроиться в издательство — вернуться на старое место. У Заура родился еще один ребенок, так как Алия-ханум очень хотела иметь внучку, но и на этот раз родился мальчик, а еще через два года — еще один. И так как Зивяр-ханум тоже хотела внучку, и это было единственное, в чем желания обеих бабушек совпадали, на этот раз наконец-то родилась дочь. Но, не дождавшись внучки, умерла Зивяр-ханум, а еще через тридцать лет из старшего поколения их Круга не осталось в живых Дадаша, дяди Сафтара, Таиры, Джаббара, а также Мухтара, у которого в год смерти Тахмины были какие-то неурядицы на службе и который переселился в Москву, добился там успеха, но потом почему-то снова вернулся в Баку и погиб здесь в автомобильной катастрофе.

К концу Двадцатого века все еще живые представители их Круга — Неймат, Сурея, Заур, Фирангиз, Спартак, который после тюрьмы (он просидел в ней четыре года вместо пяти и вышел по амнистии) стал совершенно другим человеком, собрались, чтобы отметить какое-то событие, кажется, день рождения Муртуза сына Заура.