Начало мая 1914 г.

Где-то на границе Бельгии

Липкая, пронизывающая мгла медленно расползалась в воздухе, поднимаясь с земли слой за слоем, словно волны какого-то тлетворного моря. Туман начинал понемногу рассеиваться, обнажая безлюдный простор, простирающийся на многие мили. Человеческая фигура, скрытая до этого в туманной дымке, постепенно обретала все более отчетливые формы, выступая из мглы. Идя неторопливыми медленными шагами по едва видимой тропинке, фигура, словно опасаясь чего-либо или же ища что-либо, всматривалась в наступающую тьму ночи. Видно было, что добраться до этого отдаленного и заброшенного уголка человеческой цивилизации не так-то легко, и цель, а главное безопасность, этого странствия важна для него.

По мере того, как фигура прояснялась, можно было узнать в ней человека небольшого роста, и лет около пятидесяти. Это был старик, одетый явно не для прогулок в такую прохладную ночь. На нем был странный залатанный костюм, черного цвета, как сама ночь, что еще больше сливало его с темнотой. На ногах были совсем стоптанные туфли, словно не один месяц он странствовал в них без передышки. Голова его была повязана запачканным стареньким платком, потерявшим уже какой-либо цвет, а борода, скрывавшая половину лица, дрожала от ночного холода, как и он сам. Его азиатское лицо и внешность не позволяли точно определить, откуда он был родом. Был ли это Китай, Япония или же Монголия, сказать однозначно не представлялось возможным. Лицо было усеяно морщинами, и отражало всю усталость и изнеможение старика.

Апрель-июнь 1914 г.

Босния

Слабость по прежнему мучила его. Он знал что ему осталось не так уж и много. Поэтому и вызвался на это мероприятие, которое должно было стать последним в его жизни. Гаврило Принцип медленно начал подниматься, выходя из тени дерева, под которым сидел, размышляя о приближающемся дне. В последнее время он все чаще стал задумываться о смерти, и о дальнейшем. Нет, он по прежнему был тверд в своем намерении, и ни в коей мере не планировал отступать. Хотя сомнения в благом намерении грядущего возникали все чаще. Взглянув на свои часы, отсчитывающие время начала великого события, он решил, что пора уже возвращаться. Пока у него было свободное время, он все чаще и чаще проводил время на свежем воздухе, предаваясь своим раздумьям. Верил ли он в правоту? Несомненно. Но какие будут последствия? Вот что волновало его. Данило Илич говорил, что это изменит жизнь славян на Балканах к лучшему. Старик император уже одной ногой в могиле. Лишившись наследника, империя рухнет в собственных распрях. Император Франц-Иосиф был стар, дряхл и немощен. Империя, возглавляемая им — огромна, разношерстна и строптива. На южных границах Австро-Венгрии было неспокойно. Все так, но тот ли это удар, который нужен для освобождения? День за днем он возвращался к этому вопросу, уверяя себя, что когда настанет тот день, и тот момент, сделает все, что от него требуется, независимо ни от чего.

Он решился на это весной, когда было объявлено, что в Сараево вскоре приедет посланник императора — эрцгерцог Франц-Фердинанд из дома Габсбургов. С супругой, естественно, герцогиней Хотек, именуемой не иначе как Прекрасная София. Насколько было известно Принципу, София была лишена прав на престолонаследия из-за своего невысокого происхождения, как впрочем, и их с эрцгерцогом дети. Будучи генеральным инспектором вооруженных сил, Франц-Фердинанд должен был убедиться, что дух солдат в боснийских гарнизонах как никогда высок, дисциплина превосходна, а желание умереть за императора переполняет всех и каждого. И для этого он прибудет в Сараево, а также на открытие какого-то музея. Все что Принцип знал об эрцгерцоге, до того как решился на покушение, сводилось к тому, что Франц Фердинанд не любил русских и еще больше сербов, но при этом сам категорически выступал против превентивной войны с Сербией.

Май 1914 г.

Ливадийский дворец, в 3 км от Ялты

И вновь тьма поглотила его, погрузив в кошмарный сон наяву. Эти сны были похожи, но в тоже время отличались своей своеобразной действительностью. Они приводили его в ужас своей реалистичностью. В этот раз он вновь оказался в мрачном городе. Он узнавал его, но поверить во что превратился его родной дом, был не в силах. Люди, словно мертвецы, волочили ноги по мостовой. Они все шли, не обращая на него никакого внимание. Он видел только боль на их лицах. Неожиданно прямо перед ним откуда-то выкатилась бочка, по все видимости с вином. И эта большая бочка с вином упала и разбилась на улице. Все, кто ни был поблизости, бросили свои дела, или проще сказать ничего-не-деланье, и ринулись к месту происшествия пить вино. Неровные, грубо обтесанные камни мостовой, торчавшие торчком, словно нарочно для того, чтобы калечить всякого, кто осмелится на них ступить, задержали винный поток и образовали маленькие запруды, и около каждой такой запруды (смотря по ее размерам) теснились кучки или толпы жаждущих. Мужчины, стоя на коленях, зачерпывали вино, просто руками, сложив их ковшиком, и тут же и пили и давали пить женщинам, которые, нагнувшись через их плечи, жадно припадали губами к их рукам, торопясь сделать несколько глотков, прежде чем вино утечет между пальцев. Другие — и мужчины и женщины — черпали вино осколками битой посуды или просто окунали платок, снятый с головы, и тут же выжимали его детишкам в рот. Некоторые сооружали из грязи нечто вроде плотинок, дабы задержать винный поток, и, следуя указаниям наблюдателей, высунувшихся из окон, бросались то туда, то сюда, пытаясь преградить дорогу бегущим во все стороны ручьям. А кое-кто хватался за пропитанные винной гущей клепки и жадно вылизывал, сосал и даже грыз набухшее вином дерево. Здесь не было водостока, вину некуда было уйти с мостовой, и ее не только всю осушили, не оставив ни капли, но вместе с вином поглотили такое количество грязи, что можно было подумать, уж не прошелся ли здесь старательный метельщик метлой и скребком.

Когда все вино было выпито и колдобины, где оно собиралось особенно обильно, были так тщательно выскоблены, что на камнях мостовой вдоль и поперек отпечатались следы множества пальцев, — шумное оживленье кончилось так же внезапно, как и началось. Люди вновь вернулся к своим брошенным делам, с теми же каменным лицами. И снова все пришло в немыслимое движение в никуда. Те кто не мог уже идти, просто рухнули здесь прямо на улице. Женщина, бросившая в суматохе, которая началась из-за бочонка, горшок с горячей золой, которым она пыталась отогреть окоченевшие от холода скрюченные пальцы или посиневшие ручки и ножки своего ребенка, снова схватила его. Мужчины с засученными рукавами, нечесаные, всклокоченные, с бледными испитыми лицами, выскочившие из своих подвалов на зимний дневной свет, снова поплелись к себе, и на улице воцарилось мрачное унынье, более свойственное ей, нежели веселье.

19 апреля 1914 г.

Германия

Раннее воскресное утро. Девятнадцатого апреля, молодой немец Курт Адлер проснулся задолго до восхода солнца. Это было досадно: день предстоял утомительный, и накануне он решил хорошо выспаться. С постели мне были видны поредевшие верхушки деревьев и клочок неба. Небо высокое и ясное, без обычного тумана. Я потянулся, зевнул. Решительно откинул — все равно уже не спалось — одеяло с широкой, низкой кровати, гибким движением сбросил на пол обе ноги, вынырнул из тепла простынь и одеял в холодное утро, вышел на балкон. Глубоко и с наслаждением я вдыхал в великой тишине предутреннего часа воздух. Жаркое солнце словно опрокидывало гигантскую чашу, полную ветра и света. Я чувствовал на своем лице теплый солнечный свет и созерцал окружающее великолепие. Я постоял недолго на балконе, почти бездумно вбирая в себя утро и любимый пейзаж. Продрог.

Надо собираться. От предстоящей беседы с отцом, я не жду ничего хорошего. В жизненной задаче отца, я не видел в сущности, ничего высокого. Он был дельцом, и дельцом преуспевающим. И конечно же ему хочется, чтобы его единственный сын взял на себя наследие. Вернувшись в комнату, я сел на свой диванчик и вновь обвел ее глазами.

Май 1914 г.

Петербург

Ночь медленно опускалась на город, поглощая любые источники света. А я все бежал, пытаясь укрыться от него. Он был везде, словно сам город — это и есть он, его воплощение. С приходом ночи он становился сильнее, а я убегал. Я всегда бежал от него в ужасе. Эта тьма пожирала все, и не только свет. За моей спиной была лишь пустота, и она приближалась. Кем я был, и кем стал. Он все отнял у меня. Сжирая по кусочкам все, что мне было дорого, все что принадлежало мне. Укрыться в его городе? Это было невозможно. Он здесь хозяин, а я всего лишь мышь загнанная в нескончаемый лабиринт. Но было одно место. Мое место, где я укрывался от него, пережидая ночь. Ночь была длинна, а день… А был ли когда-нибудь день?

Первая трещина. Я слышал его поскрипывающие шаги. Он вновь приближался, шепча что-то, не человеческим голосом. Да и был ли это голос? Лишь набор каких-то звуков и скрежетаний. Я не понимал его. Никогда не понимал, а он все требовал от меня чего-то. Я нигде не мог от него скрыться, как бы ни пытался, ни убежать, ни спрятаться. Он находил. Он всегда находил меня и заставлял слушать свой шепот. Дом, мой дом, моя единственная крепость, укрывала меня.