Морозная мгла застилала глубокую белую долину. Воспаленными глазами я искал внизу желанное стойбище, но увы: ничто не оживляло нетронутой белизны. Над холодной, пустой долиной возносились снежные громады. Нестерпимой стужей веяло с мертвых обледенелых вершин.

Неужели в этой замерзшей стране нет жизни и схватка с северной пустыней проиграна?

Прежде чем продолжать рассказ о Геутваль и злоключениях, постигших нас в Анадырских горах, вернемся на два месяца назад…

Пурга бушует во мраке полярной ночи, на льду за- мерзшего океана. Вокруг — кромешный ад: исступленно пляшут снежные космы, хлещут с неистовой силой оголенные торосы. Ветер стонет, свистит, сшибает с ног все живое, тащит в воющую темь.

И вот… Не решаюсь пошевелиться. Теплая щечка Геутваль покоится на моей ладони, согревая ее своим теплом. Девушка спит безмятежно и крепко, — видно, во сне соскользнула с мехового изголовья.

В пологе пусто. В чоттагине

[8]

кашляет Эйгели, позванивая чайником, раздувает огонь в очаге. Потихоньку, стараясь не разбудить девушку, освобождаю свою руку…

Приподнимаю меховую портьеру, жадно вдыхаю свежий морозный воздух. Уже светло. Оленья шкура у входа откинута, и неяркий свет зимнего дня озаряет сгорбившуюся над очагом Эйгели.

— Эх, проспал!..

Давно пора ехать навстречу Косте. Поспешно натягиваю меховые чулки, короткие путевые торбаса. Они высушены и починены, внутрь положены новые стельки из сухой травы. Видно, постаралась заботливая Эйгели. Влезаю в свои меховые штаны, сшитые из легкой шкуры кеблюя, туго завязываю ремешки. Выбираюсь из теплого полога, прихватив из рюкзака полотенце. Здравствуй, Эйгели!

Утром мы устроили совет. Отказ Тальвавтына продавать живых оленей ставил нас в безвыходное положение.

— Худо… совсем худо… — говорил Илья, попыхивая трубкой.

Домой возвращались в полночь. Звездное небо переливало разноцветными сполохами, ярко светила луна, туманный Млечный Путь уводил куда то выше перевала в темную пропасть неба.

Олени бежали резво и споро. Хрустел снег под копытами, визжали полозья. Нарты скользили будто по алмазной пыли.

— Такого еще не бывало, — ворчал Костя, разглядывая пустое пятно на карте.

С безлесного кряжа, где мы стояли, открывалась долина Анюя, стиснутая синеватыми сопками. С птичьего полета бегущий по галечному дну поток казался неподвижным.

Нашелся именной нож обитателя хижины. Резная рукоятка сохранила в веках имя российского морехода, ступившего на берега Америки.

Русские землепроходцы XVII века часто принимали прозвища по месту своего происхождения. Например, Федот Попов именовался во многих челобитных Колмогорцем — выходцем из Колмогор. Землепроходец, погибший в хижине у истоков Анюя, вышел в трудный путь из Каргополя.

Всю важность нашего открытия мы оценили позже.

— А ей и! Другую бумагу прятала, — закричал вдруг Илья, ощупывая ножны.

Старого следопыта охватил азарт, хорошо знакомый археологам и кладоискателям. Эвен потерял невозмутимость, подобающую северному охотнику.

Поиски пастбищ увенчались первым успехом. Пересекая с вьючными оленями Главный водораздел, мы обнаружили в верховьях Анюя высокогорный узел, вздымающийся к небу ребристыми вершинами.

Перед нами открылась благословенная страна нетронутых летних пастбищ. В широких корытообразных долинах ярко зеленели карликовые ивнячки, струились речки полные прозрачной воды, там и тут блестели озера и голубоватые не тающие наледи.

Весь следующий день ушел на копчение сохатины, а на другое утро мы с Ильей сделали стремительный бросок в сопки — пересекли все террасы, лесистые склоны сопок и углубились в горнотаежные дебри анюйской тайги километров на пятьдесят.

Результаты маршрута превзошли ожидания. Повсюду мы встречали ковры нетронутых ягельников. Девственные леса Анюя не уступали по богатству зимних пастбищ Омолонской тайге!

— Вы забыли фиту, ижицу, кси, омегу — непременные буквы древнерусского письма, — улыбнулся Любич. — Читать славянскую вязь трудно. Как вы эти то строки умудрились разгадать?

Ученый краевед с острым любопытством разглядывал в лупу найденные нами пергамента землепроходца.