Мне снилась витрина ломбарда – того, что на западной стороне Северной Кларк-стрит, недалеко от Гранд-авеню. Я просунул сквозь стекло руку к серебряному тромбону – все остальные вещи в витрине казались расплывчатыми, – но так и не дотронулся до него. Услышал, как сзади распевает Гарди, и оглянулся.

Она прыгала через скакалку по тротуару. Как в прошлом году, до того, как перешла в среднюю школу. До того, как начала интересоваться мальчишками, пудриться, красить губы. Ей нет еще и пятнадцати – она на три с половиной года моложе меня. Во сне Гарди тоже была наштукатурена будь здоров, но при этом скакала через веревочку и распевала, как маленькая: «Раз, два, три, О’Лири, четыре, пять, шесть, О’Лири, семь, восемь…»

Но я уже просыпался, находился в том смутном состоянии, когда не поймешь, где сон, а где явь. Рядом грохочет надземка, кто-то идет по коридору за стенкой квартиры. Потом шум поезда затихает. Будильник на полу у кровати тикает, похоже, сейчас зазвонит.

Я прихлопнул его и постарался больше не засыпать. Ну, тромбон, понятно, мне хотелось его иметь, а Гарди при чем? Пора, однако, вставать. Прошлым вечером папа пошел обмывать получку, и когда я ложился спать, его еще не было. Теперь, небось, не добудишься.

На работу идти не хотелось. Сесть бы сейчас в поезд и махнуть в Джейнсвилл, на карнавал, к дяде Эмброузу. Я не видел его десять лет, с самого детства, и даже не вспоминал о нем, но вчера папа сказал, что на этой неделе карнавал Хобарта приезжает в Джейнсвилл, совсем рядом с Чикаго – взять бы, мол, выходной да съездить. А мама (она не родная мне, мачеха), по обыкновению, надулась и спросила, на кой ему сдался этот обормот, его братец. Мама не любит дядю Эмброуза, потому-то мы и не видались с ним десять лет. Конечно, я мог бы поехать, но потом ведь это мне боком выйдет – не стоит оно того.

С одной стороны звучала карусельная музыка, с другой вещал громкоговоритель платформы с уродами, с третьей бухал барабан негритянского джаза. Все это перекрывал голос, выкрикивающий номера бинго. Попробуй найди дядю в таком бедламе. Я помнил его смутно и знал только, что он работает где-то здесь – папа о нем особо не распространялся. Я подошел к продавцу сахарной ваты, поскольку он не орал и праздно смотрел в пространство. На вопрос, где найти Эмброуза Хантера, он ткнул большим пальцем через плечо.

– Вон он, где мячики. «Сбей бутылку».

Посмотрев туда, я увидел усатого толстячка, показывающего прохожим три бейсбольных мяча – не моего дядю. Может, он работает у дяди. Надо спросить.

Я приблизился и понял, что это и есть дядя Эмброуз. Просто мне, восьмилетнему, он запомнился высоким, как всякий взрослый, а теперь я вымахал выше его. И вес он тоже с тех пор набрал, хотя не сказать, чтобы разжирел. Узнал я его по глазам: они всегда смеялись и смотрели так, будто знают про тебя какой-то секрет.

Теперь он показывал свои мячики мне:

Бассет, как и обещал, явился в восемь часов. Мама поставила третью чашку, и он сел за кухонный стол напротив меня. Ростом и сложением такой же, как я, с рыжеватыми волосами, неяркими веснушками, с усталыми глазами за стеклами черепаховых очков. Приятный, дружелюбный, совсем не похож на полицейского.

– Так что же с тобой приключилось, парень? – спросил он, и я начал рассказывать с того самого момента, когда не нашел папу в их с мамой спальне. Не сказал только, что мама спала одетая – это его не касалось. Теперь уже не важно, где она была ночью.

Бассет слушал меня молча, попивая мелкими глотками свой кофе. Зазвонил телефон, это был дядя Эмброуз: он снял номер в гостинице «Вакер», всего за несколько кварталов от нас.

– Отлично, – произнес я. – Может, придешь? Мистер Бассет, детектив, как раз здесь.

– Ладно. Как там у вас с Мадж, все в порядке?

Переулок как переулок. Без тротуаров, красным кирпичом вымощен. На одной стороне парковка, на противоположной – кондитерская фабрика с большой грузовой платформой. Около нас горит мелкого калибра фонарь, под эстакадой у Франклин-стрит такой же. Не сказать чтобы очень темно, с Орлеан-стрит все просматривается насквозь. Будь там кто-нибудь, мы бы его разглядели.

Дальше, на середине переулка, жилые дома, выходящие фасадами на Гурон-стрит или Эри-стрит. У тех, что на Эри, к задним дверям квартир примыкают деревянные веранды и лестницы, у гуронских стены ровные.

– За ним определенно шли следом, – сказал дядя Эмброуз. – Он бы заметил, если бы кто-нибудь подкарауливал его в переулке.

– А если они сидели там, наверху? – Я показал на веранды. – Видят, что человек выпил, шатается, пропускают его вперед, спускаются, догоняют и…

– Вряд ли. Если на веранде сидели, значит, живут здесь. Кто же станет творить такое у собственной задней двери? Да и сомнительно, чтобы Уолли шатался. Бармен говорит, он не настолько хорош был – хотя бармены и приврать могут, неприятности им ни к чему.

– Хочешь в гангстера поиграть, Эд? – спросил дядя по телефону.

– Как это?

– Скоро увидишь.

– У меня и пистолета-то нет.

– Он тебе ни к чему. Твоя задача – пугнуть кой-кого как следует.