Поднимаясь с востока, солнце холодно разглядывало заснеженные склоны Тибета. Безжизненное безмолвие властвовало вокруг пиков Крыши Мира, укутанных белоснежными покрывалами. Яркие разливы искрящегося солнечного света резко обрывались синей теменью промёрзших теней ущелий, и не было полутеней, полутонов красок, словно всё вблизи горных вершин обнажало свою сущность в извечном борении Света и Мрака, Добра и Зла, Духа и Материи. Мёртвая тишина пыталась усмирять их беспощадное борение. Но они боролись всегда и повсюду, непримиримые по повелению растворённого в безбрежности Космоса Бога. Близкие самому Небу, как будто сидя на мягких коврах белых туч у божьего престола, острые вершины гордо взирали на эту схватку красок, как на схватку Великих Сил Вселенной, невозмутимо равнодушные к тому, что Бог сотворил там, внизу, под бескрайними взбитыми коврами.

Порой тучи рассасывались, раздирались в клочья разряжённым воздухом. Тогда вершины поневоле проглядывали на горные склоны.

От затронутых солнечным теплом ледников блестящими змейками сбегали ручьи и речушки. Некоторые устремлялись к сонливой мечтательности горных озёр, в которых зеркально отражались незатейливые их мечты – об облаках и глубоком небе, о звёздах и подобных дивным замкам утёсах. Другие продолжали путь к разделённым скалами уклонам, где начиналась суетная жизнь. Она множилась по ущельям и горным долинам, изумрудно зеленела или янтарно желтела, копошилась в страстях и преступлениях. Речушки в горных долинах поглощали ручьи, долго бежали ниже и ниже, к подолам гор, пологим и протяжённым. Устало замедляли бег они лишь в плодородных равнинах, густо заселённых человеческим родом, чтобы слиться в многоводные реки, плавно текущие к восточному океану.

Далёкие от Неба люди тех равнин не знали величия Вечности. В войнах друг с другом они отсчитывали каждый год своего недолгого существования и были чужды гордым тибетским вершинам.

В год 1629-й от рождества Христова или в год Змеи – покровительницы в этот год рождённых, на берегах двух самых крупных рек Восточной Азии начиналось второе лето Крестьянской войны. Ураганы схваток, кипения страстей и безмерные преступления выплеснулись из плодородных равнин Китая во все стороны этой плотно заселённой страны. Они достигли по руслам рек горных подножий и разметали среди гор небольшие отряды отъявленных головорезов.

Один из таких отрядов устроил засаду на пологих, заросших кустарником откосах протяжённого ущелья, возле заворота широкой тропы, по которой от северо-восточных предгорий настороженно поднимался большой караван купцов. Отряд разбойников был немногочисленным, однако изголодался по добыче, и, когда головная часть каравана втянулась в ущелье, оно огласилось пронзительным свистом, диким визгом и грозными выкриками.

– Йа-а-а! Йа-а-а!! Йа-а-а!!!

Из размытых полуденным солнцем теней ущелья первыми показались самые решительные головорезы. Хватаясь за скудную растительность, местами невольно вырывая её с корнями, в сопровождении дробных перестуков срывающихся камней они с хищными оскалами ринулись к тропе, действуя, как матёрые волки, которые должны отсечь от стада антилоп часть животных, чтобы на них набросилась голодная стая. Десятки и десятки разбойников следом за ними прыгали, летели и опять прыгали злобными демонами в драных одеяниях, размахивая самым разным оружием. Все они были с жёлтыми повязками на головах, что позволяло им узнавать своих. Они смяли передовые ряды охранников каравана и быстро расправились почти со всеми, кто сопровождали верблюдов с тюками товаров. Лишь двое китайских охранников и средних лет жилистый лама продолжали отбиваться, отступив к выступу скалы, который защищал их от нападений со спины.

Сумерки, как обычно, быстро опускались на притихшее предгорье, после дневного зноя нежной прохладой обволакивали стены и храм старого большого монастыря.

Казалось, ничто не предвещало беспокойства буддистскому монастырю, рядом с которым проходила извилистая лента караванной дороги от городов Китая к городам Индии, ровно вытоптанная за столетия бесчисленными ногами людей и копытами животных. Выстроен он был из плотно подогнанных камней замечательно неприступно, на возвышенности, вблизи протяжённого и глубокого распадка, и вроде крепости прикрывал от дороги первое на пути из Китая поселение тибетцев. Приграничная жизнь и многовековая междоусобица тибетских князей приучила жителей поселения к поголовному владению оружием и мало какое событие могло бы помешать им неторопливо готовиться к ночному отдыху.

Межгорная долина с частью дороги, как на ладонях видимая к северу от монастыря, была плодородна, местами лесиста. Там нередко попадались дикие копытные и зайцы, на которых охотились волки, лисицы и жители поселения. Чуть слышный вой шакала донёсся оттуда с порывом сухого ветерка, когда из главного монастырского храма на прямоугольную площадь внутреннего двора медленно вышли двое обритых наголо мужчин. Полнеющий настоятель, от природы и по долгому жизненному опыту склонный быть сдержанным в высказываниях и в поведении, был тягостно задумчив. А моложавый и подвижный лама средних лет, который старался вышагивать рядом, не опережая его, но и не отставая, убеждал его принять важное решение. Он был выше настоятеля и горбился, говорил негромко, но с упорством уверенного в своей правоте человека.

Хотя он и относился к настоятелю с подобающим уважением, однако не был монастырским монахом, и вёл неприятный настоятелю разговор на равных, как может позволить себе только личный посланник Далай-ламы. Худощавое поджарое тело его свободно облегал тёплый походный халат, рассчитанный на частое ненастье, чтобы защитить и от дождя, и от снега, и от порыва ветра, удобный и на ночном неуютном привале. Обшитый тонкой кожей, этот прочный халат выцвел и был местами потёрт, доказывая, что им пользовались долго и в самых суровых обстоятельствах, и посланник неосознанно, по многолетней привычке оправлял завёрнутые из-за тёплой погоды рукава, как если бы имел склонность иногда глубоко и серьёзно задумываться.