В трудах Жака Лакана мы находим определение искусства относительно Вещи: в семинаре по "Этике психоанализа" он утверждает, что искусство всегда возникает вокруг осевой пустоты невероятной-реальной Вещи; данную мысль, возможно, следует понимать как вариацию давнего высказывания Рильке о том, что красота есть последний покров, скрывающий ужасное

[1]

. Лакан вкратце поясняет, как это окружение пустоты структурируется в визуальных искусствах и архитектуре. В настоящем тексте я ставлю задачу рассмотреть, как киноискусство, с присущими ему выразительными средствами, соотносится с некой осевой и конструктивной пустотой, с невозможностью, вызывающей созидание, - в конечном счете, именно в этом и состоит суть понятия монтажа в теории кино. Я намерен предпринять нечто гораздо более наивное и неожиданное, а именно проанализировать способ появления мотива Вещи в пространстве (diegetic space) киноповествования, т. е. поговорить о фильмах, которые сюжетно-тематически связаны с некой невозможной/травматической Вещью, например с "Чужим" в научно-фантастических фильмах ужасов. На мой взгляд, лучшим подтверждением факта появления этой Вещи из Внутреннего Пространства может служить первый эпизод кинокартины "Звездные войны". Первоначально мы видим лишь бесконечное темное небо, пугающе безмолвную бездну Вселенной с рассеянными мерцающими звездами, которые предстают не как материальные объекты, а скорее как абстрактные точки, обозначающие пространственную систему координат, виртуальные объекты; потом вдруг, благодаря специальной стереосистеме (Dolby stereo), мы слышим оглушающий шум, доносящийся откуда-то сзади, словно поднимающийся изнутри нас, а затем возникает визуальный объект, источник этого звука - гигантский космический корабль, своего рода летающий "Титаник", который неотвратимо заполняет рамку экрана-реальности. Таким образом объект-Вещь несомненно становится частью нас самих, которую мы извергаем в реальность... Появление огромной Вещи, казалось бы, принесет успокоение, изгоняя страх пустоты перед бесконечностью Вселенной, однако же в действительности эффект оказывается прямо противоположным. Отчего же наш страх усиливается при виде этого Нечто - вторжения некоего чрезмерно огромного Реального оттуда, где, мы считали, ничего нет? Быть может, это ощущение "Нечто (факт Реального) вместо Ничего" в основе своей проистекает из метафизического вопроса: "Разве может нечто возникать из ничего?"...

Я хочу особо остановиться на специфическом варианте Вещи: Вещь как пространство (сакральная/запретная Зона), где сокращен разрыв между Символическим и Реальным, где, так сказать, непосредственно материализуются наши желания (или, прибегнув к четким терминам кантовского трансцендентального идеализма, Зона, где наша интуиция непосредственно становится продуктивной - состояние вещей, которое, согласно Канту, характеризует только бесконечный божественный Разум).

Понятие Вещи как Ид-Машины, механизма, который непосредственно материализует наши бессознательные фантазии, имеет давнюю, пусть не всегда почтенную, родословную. В кинематографе это началось с фильма Фреда Уилкокса "Запретная планета" (1956), где сюжет заимствован из шекспировской "Бури", но действие перенесено на далекую планету. Помешавшийся гениальный ученый живет здесь со своей дочерью (которая никогда прежде не видела других людей), но их уединение нарушает прибытие космической экспедиции с Земли. Вскоре пришельцы начинают подвергаться странным нападениям невидимого чудовища, а к концу фильма выясняется, что это чудовище не что иное, как материализация деструктивных импульсов отца против чужаков, нарушивших его инцестуальный мир. (Обратившись к Шекспиру, бурю в его пьесе также можно истолковать как материализацию отцовского суперэго...) Ид-Машиной, которая без ведома отца создала разрушительного монстра, оказывается гигантский механизм, скрытый под поверхностью этой далекой планеты, таинственный след какой-то былой цивилизации, создавшей подобный аппарат для непосредственной материализации мыслей и таким образом самоуничтожившей себя... В данном случае Ид-Машина полностью укладывается во фрейдовскую теорию либидо: порождаемые ею чудовища есть воплощение первичных инцестуальных разрушительных импульсов отца, которые направлены на других мужчин, представляющих угрозу его сожительству с дочерью.

Ярким примером вариации мотива Ид-Машины стал фильм Андрея Тарковского "Солярис", созданный по роману Станислава Лема, где Вещь также связана с тупиковыми ситуациями сексуальных взаимоотношений. Это история сотрудника космического агентства психолога Кельвина, который послан на полувымершую научную станцию, находящуюся в непосредственной близости от недавно открытой планеты Солярис; на станции же происходят странные события - космонавты сходят с ума, страдают галлюцинациями, кончают жизнь самоубийством. Планета Солярис представляет собой непрерывно движущуюся океаническую поверхность, на которой периодически появляются не только сложные геометрические построения, но и опознаваемые изображения. Несмотря на то, что все попытки вступить в контакт с планетой терпят неудачу, ученые выдвигают гипотезу, что Солярис - это гигантский мозг, который каким-то образом способен "считывать" наше подсознание. Вскоре после прибытия на станцию Кельвин обнаруживает у себя в каюте свою умершую жену Хари, покончившую с собой много лет назад на Земле после того, как он ушел от нее. Кельвину никак не удается избавиться от наваждения: все способы освободиться от призрака Хари обречены на провал (он пробует отправить ее в космическое пространство на ракете, но на следующий же день она материализуется вновь); проведенный анализ доказывает, что ее организм состоит не из атомов, как у обычных людей, за пределом структурной делимости нет ничего, кроме пустоты. В конце концов Кельвин осознает, что Хари - материализация его самых глубинных травматических фантазий. Этим объясняется загадка странных пробелов в ее памяти - разумеется, ей неизвестно многое о настоящей Хари, что предположительно она должна была бы знать, но ведь она не личность, а всего лишь продукт его воображения со всей их несовместимостью. Проблема именно в том, что Хари не реальная личность, она приобретает статус Реального, постоянно утверждаясь и возвращаясь на прежнее место, она всюду неотступно следует за героем, не оставляя его ни на минуту. Хари, этот хрупкий призрак, обладающий полнейшим сходством, не может когда-либо быть стертым из памяти, она "бессмертна", всякий раз "воскрешаясь" после очередной смерти. Если так, то не вступает ли это в противоречие с известной антифеминистской идеей Вейнингера о том, что женщина - это симптом мужчины, материализация его вины, его грехопадения, и освобождение для него (равно как и для нее) лишь в ее самоубийстве? Таким образом, в "Солярисе", созданном по законам научной фантастики, воплощается в реальности, предстает в материальной форме идея о том, что женщина лишь материализует мужскую фантазию: трагедия Хари заключается в том, что она полностью лишена субстанциальной индивидуальности, что она сама по себе - ничто, а существует лишь как фантазия Другого в той мере, в какой фантазирование Другого обращено на нее. Это и предопределяет ее выбор покончить с собой, совершить поистине нравственный поступок: осознав, насколько мучительно для Кельвина ее постоянное присутствие, Хари в конце концов уничтожает себя, проглотив химическое вещество, лишающее ее возможности "воскреснуть" вновь... В конце романа мы видим Кельвина одного на планете Солярис, пристально вглядывающегося в таинственную поверхность Океана...

В своем толковании гегелевской диалектики господина и раба Джудит Батлер особое внимание обратила на существующую между ними тайную связь. "Императив рабу формулируется здесь следующим образом: ты будешь моим телом, но не давай мне знать, что тело, которое есть у тебя, является моим телом"

Таким образом, в "Солярисе" мы имеем два самоубийства Хари: первое произошло в ее прежней земной "реальной" жизни, когда она была женой Кельвина; второе самоубийство - героический акт самоуничтожения своей истинной, спектральной, не лишенной признаков жизни сущности, и если в первый раз это было просто бегство от бремени жизни, то во второй раз - это поистине этическое деяние. Иначе говоря, если первая Хари перед самоубийством на Земле была "обыкновенным человеком", вторая Хари является субъектом в самом полном смысле этого термина именно потому, что она лишена последних (первичных) признаков своей субстанциальной личности... Если Кельвину является Хари, то Гибаряну, его коллеге на космической станции, является "чудовищная Афродита", но это в романе, в фильме же Тарковский заменил ее на маленькую юную порочную блондинку. Ситуация, в которой оказались герои, различается тем, что преследующий Гибаряна призрак возник не из воспоминаний о "реальной жизни", а из чистой фантазии. "Из глубины коридора неторопливой переваливающейся походкой шла огромная негритянка. Я увидел блеск ее белков и почти одновременно услышал мягкое шлепанье босых ступней. На ей была только набедренная повязка, желтоватая, блестящая, словно сплетенная из соломы; огромные груди отвисли, а черные руки были толщиной с ляжку обычного человека"

В другом научно-фантастическом фильме Тарковского, "Сталкере", предстает иной вариант Вещи - пустота запретной Зоны. В какой-то неблагополучной стране имеется территория, названная Зоной; 20 лет назад туда вторгся таинственный летающий объект (метеорит, корабль пришельцев из космоса...), сохранились следы его пребывания. Известно, что люди пропадают в этой смертоносной местности, которая огорожена и охраняется военными. Сталкеры, отчаянные смельчаки, за определенную плату тайком водят любопытных в Зону, в том числе и далеко вглубь, к чудодейственной комнате, где якобы исполняются самые заветные желания. В фильме и рассказывается история такого сталкера, обычного человека, у которого жена и калека-дочь, обладающая телекинетическими способностями. На этот раз он ведет в Зону двух интеллектуалов - Писателя и Ученого. Когда те, наконец, добираются до чудодейственной комнаты, они не используют предоставившейся им возможности загадать желание, потому что не верят в таинственные силы. А робкое пожелание Сталкера, чтобы состояние его больной дочери улучшилось, похоже, находит отклик.

Как и в случае с "Солярисом", фильм Тарковского не совпадает с исходным литературным произведением, послужившим для него основой. В повести братьев Стругацких "Пикник на обочине" Зоны (а их шесть) - следы "придорожного пикника", мусор, оставленный космическими пришельцами, которые побывали на нашей планете и быстро покинули ее, поскольку она не вызвала у них интереса. Сталкеры же - люди авантюрного склада, которые далеки от мучительных духовных исканий и просто занимаются сбором "космического мусора" - странных предметов, которые можно использовать и продать. В этом они похожи на арабов, устраивавших для богатых западных людей посещение Другой Вещи - пирамид; высказывалось же в научно-популярной литературе предположение, что пирамиды - это следы пребывания на Земле инопланетян. Таким образом, Зона - это не чисто мысленное фантазматическое пространство, в котором сталкиваешься с правдой о самом себе (или на которое она проецируется), но (как Солярис в романе Лема) материальное присутствие, Реальное абсолютного Другого, которое несовместимо с правилами и законами нашего мира. (По этой причине, когда в конце повести герой оказывается перед золотым шаром, исполняющим желания (в фильме это чудодейственная комната), он испытывает своего рода духовное перерождение. Происходящее с ним очень близко к тому, что Лакан называет "субъективной недостаточностью" ("subjective destitution"), когда вдруг осознается полная бессмысленность наших социальных связей, теряется связь с самой нашей реальностью, внезапно утрачивается способность понимать других людей, действительность предстает беспорядочным набором форм и звуков, и тогда мы более не способны сформулировать свое желание.) В "Сталкере", так же как и в "Солярисе", Тарковский прибегает к "идеалистической мистификации", он избегает столкновения коренной непохожести бессмысленной Вещи, обращая/ретранслируя встречу с Вещью во "внутреннее путешествие" человека к истине.

Несовместимость между нашим и внеземным миром выражена уже в названии повести: находящиеся в Зоне странные предметы, которые возбуждают любопытство людей, вполне вероятно, являются лишь сором, отбросами, оставленными инопланетянами после краткого пребывания на Земле, вроде того мусора, что оставляют некоторые группы лиц после пикника в лесу поблизости от шоссе... Показанный Тарковским пейзаж (разлагающиеся отходы человеческой цивилизации, выброшенные за ненадобностью) в повести описан именно так, каким его предположительно видели прибывшие инопланетяне; что нам кажется чудом, встречей с удивительным миром, который выше нашего понимания, на самом деле всего лишь обычный мусор, оставленный пришельцами из космоса.

Для граждан распавшегося Советского Союза слово "зона" вызывает пять (по крайней мере) ассоциаций - Зона как: 1) ГУЛаг, т. е. огороженная лагерная территория для заключенных; 2) зараженная территория, ставшая необитаемой в результате технологической (биохимической, ядерной) катастрофы, например Чернобыль; 3) заповедная территория, где живет номенклатура; 4) чужая территория, на которую допуск запрещен (например, Западный Берлин в центре ГДР); 5) место падения метеорита (Тунгуска в Сибири). Разумеется, вопрос: "Так что из этого действительно соответствует понятию Зоны?" ошибочен и неправомерен, при всей неопределенности главное здесь то, что речь идет о находящемся по ту сторону границы, а конкретное содержание в каждом случае может быть различным.

Фильм "Сталкер" превосходно демонстрирует эту парадоксальную логику границы, отделяющей нашу повседневную реальность от фантазматического пространства. В "Сталкере" фантазматическим пространством является таинственная "зона", запретная территория, где происходят невероятные вещи, где осуществляются сокровенные желания, где можно найти технологические предметы, еще не изобретенные в нашем земном мире, и т. д. Только преступники и авантюристы осмеливаются с риском для жизни проникать во владения фантазматического Другого. Определяющая роль самой границы как раз и допускает материалистическое толкование произведения Тарковского: таинственная Зона действительно ничем не отличается от нашей обычной реальности, ауру тайны ей придает лишь граница, т. е. то обстоятельство, что Зона обозначена как недоступная и запретная. (Неудивительно, что, когда герои наконец попадают в чудодейственную комнату, они не обнаруживают там ничего особенного или странного. Сталкер умоляет их не рассказывать об этом людям, живущим за Зоной, чтобы не лишать их радужных иллюзий.) Короче говоря, обскурантская мистификация состоит в том, что перевернут истинный порядок причинности: Зона запретна не потому, что обладает определенными свойствами, которые "слишком отличны" от нашего привычного восприятия реальности, а проявляет эти свойства потому, что запретна. В сущности, происходит формальное изъятие части реального из нашей повседневной реальности и объявление ее запретной Зоной. А вот что говорил сам Тарковский: "Меня часто спрашивают: что собой символизирует Зона. Возможен только один ответ: Зоны не существует. Сам Сталкер придумал ее. Он выдумал Зону, чтобы иметь возможность приводить сюда тех, кто несчастлив, и внушать им уверенность в осуществление надежды. Комната, исполняющая желания, - тоже его выдумка, еще один вызов материальному миру. Эта выношенная им идея равносильна акту веры"

Как же в таком случае соотносятся жертвоприношение и Вещь? Ключом к разгадке этой связи может служить название эссе Клода Лефорта "Промежуточное тело" ("The Interposed Corps") о романе Джорджа Оруэлла "1984"

[11]

. Лефорт анализирует известный эпизод, когда Уинстон Смит подвергается пытке крысами, рассуждая, почему крысы столь непереносимы для бедняги Уинстона. Все дело в том, что они совершенно очевидно являются фантазматическим дублером самого Уинстона (в детстве Уинстон, подобно крысе, рылся в мусорных бачках и на помойках, отыскивая еду). И когда он в отчаянии кричит: "Не делайте этого со мной, сделайте с Джулией!", он ставит тело другого человека между собой и своей фантазматической сущностью, спасаясь тем самым от травматической Вещи (Ding)... В этом и заключается изначальный смысл принесения жертвы: поместить некий объект между собой и Вещью. Жертвоприношение - это уловка, дающая нам возможность сохранить минимальную дистанцию по отношению к Вещи. Отсюда становится понятно, почему мотив Ид (Оно)-Машины связан с мотивом принесения жертвы: поскольку образцовым примером этой Вещи предстает Ид-Машина, которая непосредственно материализует наши желания, постольку конечная цель жертвоприношения парадоксальным образом состоит именно в том, чтобы воспрепятствовать осуществлению наших желаний...

Иначе говоря, цель жертвенного поступка - НЕ ДОПУСТИТЬ нас приблизиться к Вещи, но сохранять и гарантировать определенную дистанцию по отношению к ней, - в этом смысле понятие жертвы в своей основе является идеологическим. Идеология - это изложение того "почему дела идут не так", она объективизирует первородную утрату/невозможность, т. е. идеология переводит сущностную невозможность во внешнее препятствие, которое в принципе может быть преодолено (в отличие от положения классического марксизма, согласно которому идеология "увековечивает" и "абсолютизирует" часть исторических препятствий). Таким образом, определяющим моментом в идеологии является не только достижение образа полного единства, но, помимо того, и детальная разработка обстаятельств препятствующих его достижению (будь то евреи, классовые враги или дьявол). Идеология приводит в движение нашу социальную активность, порождая иллюзию, что, как только мы избавимся от них (евреев, классовых врагов...), все наладится. Исходя из этого можно оценить идейно-критический заряд романов Кафки "Процесс" или "Замок". Стандартная идеологическая методика переводит сущностную невозможность во внешнее препятствие или запрет (например, фашистская мечта о гармоничном общественном устройстве не является по сути ложной: мечта станет реальностью, стоит только уничтожить евреев, готовящих заговор; или, в сексуальном плане, я буду способен полностью насладиться, только преступив родительский запрет). Кафка разворачивает то же самое действие в ПРОТИВОПОЛОЖНОМ направлении, т. е. переводит внешнее препятствие/запрет в сущностную невозможность, иначе говоря, достижение Кафки состоит именно в том, что нормативный идейно-критический взгляд обнаруживает свою идеологическую ограниченность и намерение ввести в обман и заблуждение, т. е. в возвышении (государственной бюрократии как) определенного социального института, мешающего нам, конкретным личностям, стать свободными в метафизических пределах, которые невозможно преодолеть.

То, что присуще кинематографическому материализму Тарковского, это очевидное физическое воздействие текстуры его фильмов; эта текстура передает состояние Gtlassenheit, умиротворенной свободы, которая устраняет саму необходимость какого-либо поиска. Фильмы Тарковского наполнены мощной гравитационной силой Земли, которая как бы оказывает воздействие на само время, вызывая эффект временного анаморфоза, удлиняя протяженность времени сверх тех пределов, которые необходимы для динамики киноповествования (здесь слово "Земля" заключает в себе тот всеобъемлющий смысл, каким его наделил поздний Хайдеггер). Возможно, Тарковский наиболее ярко воплощает то, что Делез назвал образом времени (time-image), заменившим образ развития действия (movement-image). Это время Реального существует не как символическое время пространства киноповествования (the diegetic space) или время реальности нашего (зрительского) просмотра фильма, но как промежуточная сфера, визуальным эквивалентом которого можно считать цветовые пятна, "обозначающие" желтое небо у позднего Ван Гога или воду и траву у Мунка. Подобная необычная "тяжеловесность" не имеет отношения ни к прямой материальности красочных пятен, ни к материальности изображаемых объектов, она имеет касательство к некой промежуточной переходной сфере, которую Шеллинг обозначил как geistige Koerperlichkeit, духовную телесность (вещественность). С точки зрения Лакана, эта "духовная телесность" легко определяема как материализованное jouissance, "наслаждение, облеченное в плоть".

Такое бездейственное настойчивое утверждение времени как Реального, которое у Тарковского предстает в известных эпизодах пятиминутного медленного слежения или в панорамных съемках, особенно интересно для материалистического истолкования; без этой инертной текстуры режиссер был бы еще одним русским религиозным обскурантом. Как известно, в нашей общепринятой идеологической традиции приближение к душе понимается как вознесение, освобождение от веса, от гравитационной силы, притягивающей нас к земле, как освобождение от оков материальной инерции и переход в "свободное плавание". В отличие от этого в мире Тарковского мы попадаем в духовное измерение через сильный прямой физический контакт с влажной тяжестью земли (или затхлой воды); самое глубокое духовное переживание субъект испытывает, когда лежит на земле или бредет по зацветшей воде. Герои Тарковского молятся не стоя на коленях и обращая взгляд к небесам, а напряженно вслушиваясь в бесшумную пульсацию влажной земли... Отсюда можно понять, почему роман Лема так привлек Тарковского: планета Солярис как бы стала предельным воплощением представления режиссера о тяжелом влажном веществе (земле), которая вовсе не являла собой противоположность духовному началу, а была настоящим медиумом, гигантских размеров "материальной Вещью, которая мыслит", прямо воплощая непосредственную гармонию материи и духа. Сходным образом режиссер смещает традиционное представление об области сновидений, погружении в мир грез: в его произведениях субъект грезит не тогда, когда теряет контакт с чувственной материальной реальностью вокруг себя, а, наоборот, когда он освобождается от рационального контроля и вступает в напряженные взаимоотношения с материальной реальностью; типичное поведение героя Тарковского на пороге сна - наблюдение за чем-либо, когда полностью концентрируются все его чувства, затем вдруг как будто происходит магическое превращение, и его самый напряженный контакт с материальной реальностью переходит в призрачный пейзаж

"Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его "естественным повелителям", и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного "чистогана". В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой"