Прошёл год. Я по-прежнему работал в Энергетическом институте и должен был заниматься его тематикой. Но все свободное время я посвящал анализу данных, полученных в Антарктиде. Появились первые интересные результаты. Вот тогда-то и удалось показать, что в центральных частях ледяного щита Антарктиды, где толщина льда достигает трех-четырех километров, у дна ледника температура близка к нулю и идёт непрерывное таяние льда.

Единственный способ проверить все это — пробурить дыру через четыре километра льда и посмотреть, измерить — что там? Вдвоём с Андреем Капицей, моим другом по зимовке, мы мечтали об этом. Так возник проект подлёдной автоматической станции, или ПЛАС, — стального цилиндра с атомным нагревателем и запасом кабеля и приборами. Цилиндр должен был погружаться, протаивая лёд за счёт тепла атомного распада. Кабель, весь запас которого будет находиться в цилиндре, постепенно выходил бы наружу. Станция спускалась бы, как паучок спускается с ветки на паутинке из своего брюшка. Нам неважно было, что скважина выше ПЛАС замёрзнет. Ведь кабель, который должна была выпустить за собой ПЛАС, будет неподвижен относительно льда. Но нам не удалось построить такую машину.

А нельзя ли каким-то другим способом определить наличие подледникового таяния в Центральной Антарктиде? Ведь если оно существует, то образующаяся за счёт такого таяния вода должна хотя бы в некоторых местах выливаться из-под ледникового щита в окружающие его моря. В некоторых местах Антарктиды углубления подлёдного ложа так велики, что её ледниковый покров начинает плавать на заполняющей их воде, которая в виде огромных заливов и подледниковых морей проникает далеко на юг от ледяной крыши, называемой берегом Антарктиды.

Скорее всего пресная талая вода из центральных областей выливается под самые крупные из шельфовых ледников. При этом она смешивается с очень солёной и очень холодной водой подледниковых морей и может сильно влиять на процессы таяния или намерзания под такими ледниками.

И я стал собирать литературу, изучать всё, что было связано с таянием и намерзанием под шельфовыми ледниками.

В тот год отпуск я провёл за рулём, отдыхая с женой и детьми в Крыму. Домой приехали уже в сентябре в благодушном настроении. Все было ясно на ближайший год. Домашние встретили меня новостью: «Тебя все время ищут из Комиссии по исследованию Антарктиды, из Академии наук».

«Наверное, по поводу гранок статьи в их сборнике», — подумал я. Но звонок был не по этому делу. Когда подошёл к телефону, услышал мягкий, доброжелательный голос секретаря комиссии Ирочки Лапиной:

— Послушай, Игорь, где ты пропадаешь? Комиссия опять думает рекомендовать тебя для работы на американской антарктической базе Мак-Мердо. В этом году предполагается большой объём всех работ в Антарктике, связанный с проведением Года спокойного солнца. Ну, так как? Ты согласен?

Я молчал.

— Что же ты молчишь, Игорь? Нам надо срочно знать твой ответ, отъезд через два месяца. Ты же хотел, правда?

Жизнь, которая последнее время текла размеренно, снова понеслась. И снова, как и перед первой экспедицией, засосало где-то в животе от ожидания неизвестности: новых городов, людей, морей, встреч. От сознания того, что все будет зависеть только от тебя самого. Труба протрубила, и от размеренной жизни не осталось и следа. Старший сын отлично понимал это чувство. Оторвавшись от уроков, он с затуманенными глазами крутил на проигрывателе «Бригантину» и весь набор песен такого типа. Младшего тоже захватывала романтика путешествий. Но он был ещё мал и напирал на то, чтобы папа привёз ему «перо от орла и зуб от акулы». Хуже всех было их маме. Её ждало долгое одиночество.

Пожалуй, одинокой она стала уже за месяц до моего отъезда. Потому что я уже практически уехал. Мы были вместе, но думы уже были разные: у неё — как справиться одной с двумя ребятами, у меня — как жить тоже одному среди чужих на другом краю света. Мне было проще. Я занимался только подготовкой к отъезду. О всем остальном старался не думать. Так всегда бывает перед длительным отъездом туда, куда не приходят даже письма, — в море, на полярные станции.

Отправляюсь в Ленинград, в Институт Арктики и Антарктики. Здесь обсуждается план моих работ на станции Мак-Мердо. Этот институт финансирует мою поездку. Я фактически становлюсь его сотрудником на время экспедиции.

Доставь необходимые мне приборы оказалось легче, чем я думал. В какие бы конторы и бухгалтерии я ни приходил, когда люди узнавали, что это нужно для Антарктики, они вдруг сразу сбрасывали сухую официальность. У скучных начальников загорались глаза. И многие из них готовы были поменяться со мной местами. Но кому-то надо «делать дело». Они остывали немного:

— Да! Интересно это все. Так чем мы можем вам помочь?

В этот день мы не прилетели в Карачи. Туман в Ташкенте заставил самолёт изменить маршрут и сесть в Алма-Ате. Там и заночевали. Лишь на другой день стюардесса объявила: «Пересекли Государственную границу». Под крылом — выженные плоскогорья, они становятся все выше и угрюмее, потом снега Гималаев и, наконец, серовато-зелёный ковёр долин. В самолёте не много народу. В основном советские специалисты, летящие за рубеж работать на стройках. В туалеты самолёта — очередь. Идёт переодевание. В Москве было минус 10, а в Карачи, как объявили по радио, плюс 25-Выходят принарядившиеся.

На световом табло зажглось: «Не курить, пристегнуть ремни».

Снижаемся, и все быстрее мелькают под нами одинокие домики, пальмы, бетон полосы. Сели. В лицо ударяет влажный, какой-то очень плотный горячий воздух. И запах. Запах Востока.

Впервые он поразил меня год назад, когда мы так же выходили из самолёта, прилетев в Индию. Это было в Дели. Потом то же повторилось в Бирме, в Рангуне. Сейчас в Пакистане — тоже. Запах сложный — дыма сгоревших пахучих трав, каких-то пряностей, неизвестных растений. Этот запах преследует вас всюду. Он варьирует от страны к стране по силе и оттенкам, но по нему вы с закрытыми глазами можете сказать, что вы на Востоке.

Был уже вечер, короткие минуты полыхающего лимонным цветом заката перед полной темнотой. И на этом фоне особенно резко, контрастно, но почему-то гармонируя с окружающим, горели ртутные лампы на столбах.

На другое утро я уже сидел в длинном салоне итальянского «Дугласа». «Дуглас-8» был по тому времени современный самолёт. Он вмещал сто с лишним пассажиров. Скорость его достигала тысячи с лишним километров в час. Это был мой первый полет на иностранном самолёте. Присматриваюсь. После взлёта стюардессы куда-то исчезли и появились уже преображённые. Строгая форменная одежда заменена на домашние платья, правда чуть-чуть стилизованные, так что эмблема компании на груди или воротничке воспринимается как украшение. Предстоит длинный полет, люди устают, им надоедает смотреть на стюардессу в форме, а вот улыбающуюся красивую девушку видеть всегда приятно. Потом было много других экипажей, и я любовался и стюардессой-индианкой в сари, и японкой в кимоно.

Мы уже позавтракали, когда пришло время пристегнуть ремни перед посадкой в Бомбее. О Бомбее сказать мне нечего. Час ожидания в аэропорту. Пальмы за лётным полем. Холмистый пейзаж. Где-то рядом, но недосягаемый — знаменитый висячий сад Бомбея.

Летим дальше. Впереди Бангкок — столица Таиланда. Таиланд — это бывший Сиам. Читал у Паустовского, что там, в Бангкоке, есть кладбище, где среди густой травы стоит большой белый слон из мрамора, грустно склонив голову. А под ним надпись по-русски и по-сиамски: «Здесь лежит Маруся Весницкая — королева Сиама». Та самая гимназистка из Киева, в которую был влюблён юный Паустовский и все его товарищи и которую увёз с собой в Бангкок заезжий сиамский принц.

В Бангкоке нас встречают надменные упитанные чиновники в одежде полувоенного покроя. Очень красивые девушки из наземного обслуживания похожи на японских кинозвёзд. Ни тени раболепия перед пассажирами европейского лайнера. Скорее, наоборот, сквозит усталое равнодушие хозяина, которому надоели частые гости. Все сдают паспорта, и я сдаю свой. Пауза, удивлённый взгляд, пауза:

— Проходите…

Трех часов сна в самолёте оказалось достаточно, чтобы освежиться и быть способным оценить обстановку. Из Сиднея я дал американцам телеграмму, сообщив, когда прилечу. Получили ли они её? Приедет ли кто-нибудь меня встречать? Если да, то кто и как я их узнаю? Как держать себя при встрече? Ведь первое впечатление важно на будущее.

Рубашка опять помялась. И эта чёртова боевая пирога из Таиланда. Я купил в Бангкоке чудесную игрушку, сувенир — старинную боевую пирогу, ощетиненную поднятыми для удара вёслами, с гребцами и солдатами. С тех пор я везде таскаю её с собой в руках. Она такая хрупкая, что даже в коробке может повредиться. Её можно только носить в руках.

Выйду я к американцам с пирогой в одной руке, чемоданчиком в другой, кино— и фотоаппаратами на плечах, даже протянуть руку не смогу для приветствия.

Погода в Новой Зеландии после тропиков и даже Сиднея мягкая, не жарко. В самый раз ходить в пиджаке. Волнуюсь. Идём к зданию аэропорта. Там небольшая кучка встречающих. Среди них выделяются каким-то командировочным видом трое. Попробовал улыбнуться им. Они расплылись в ответ. Машут руками. Да, это они. Судя по улыбкам, все мои вопросы снимаются.

Снова сначала таможня, и тут неожиданная задержка. Представитель департамента сельского хозяйства пришёл в смущение, узнав, что я сходил на землю в Пакистане, Индии и Таиланде. Он боялся, что на своих ботинках я занесу в страну какие-нибудь микробы. Однако, выяснив, что я никаких ферм по пути не посещал, он успокоился, и я оказался в руках трех богатырей. Это были: доктор Крери — научный руководитель антарктической программы США, Филлип Смит — оперативный руководитель этой программы и Эдди Гуддейл — представитель научной американской антарктической программы в Новой Зеландии.

На следующее утро, 18 января, я проснулся от того, что кто-то нежно, но настойчиво что-то спрашивал у меня. Открыл глаза. Не понял сразу, что к чему. Увидел серые, смеющиеся глаза девушки в белом передничке.

— Доброе утро, сэр. Сэр желает кофе или чай?

Да ведь это Новая Зеландия! Я совсем забыл традиции маленьких гостиниц этого города, которые мы узнали год назад. Смеюсь над самим собой.

— Чая, пожалуйста. Доброе утро.

— С молоком, сэр?

Понедельник 19 января был уже рабочим днём. Сразу после завтрака заехал Эдди и мы отправились на базу операции «Глубокий холод». Вот уже конец города. Низенькие здания местного аэроклуба. Памятник новозеландским лётчикам, погибшим во время второй мировой войны. Истребитель тех лет — знаменитый в своё время «Спит-файр» вздыбился в боевом развороте на тонкой бетонной подставке. Истребитель настоящий, раскрашенный пятнами камуфляжа, с трехцветными концентрическими кольцами опознавательных знаков ВВС Британии на крыльях. Памятник сделан в стиле наших «тридцатьчетверок» на бетонном постаменте. Впереди — строения аэропорта. Машина сворачивает налево к низким зеленоватым постройкам. Среди домиков на двух мачтах развеваются синий флаг Новой Зеландии и звёздно-полосатый — США. Машина останавливается у дома рядом с мачтами. Одноэтажное здание лёгкой постройки типа финского домика, только значительно больше. Это штаб операции «Глубокий холод». Эдди показывает дорогу. Коридор. Первая комната направо — «офис» Эдди. Четыре письменных стола, бумаги, на стенах карты и фотографии тех же пингвинов, что и в Антарктической комиссии в Москве. В комнате сидят ещё двое. За одним столом девушка что-то печатает на машинке, за вторым сидит крепкий, лет сорока пяти, загорелый мужчина абсолютно не канцелярского вида.

Они, наверное, знали, что мы приедем. Бросили работать, с интересом смотрят на нас, улыбаются. Эдди представляет меня.

— Вот и русский учёный прилетел. Его зовут мистер Игор Зотиков.

Девушка делает лёгкий реверанс:

— Маргарет.

В четыре утра заехал Гуддейл. Мятое от недоспанной ночи лицо.

— Поехали!

Вот и ангар — склад научной группы. Там уже ждут Крери Филл Смит, Боб Деррик. Здесь надо переодеться. Это ещё не Антарктика, но её дыхание уже коснулось нас. Снимаются лёгкие ботинки, тонкие носки, белые рубашки. Взамен надеваем тяжёлые тёплые бутсы, свитера, шапки, рукавицы. Эта одежда кажется такой нелепой в свежести раннего летнего утра. Грузим вещи в машину и, сделавшись сразу неуклюжими, идём на аэродром. Надо снова пройти тамож-ню. Ведь мы улетаем из Новой Зеландии. Неловко жмёмся в углу зала ожидания. Среди элегантных пассажиров, улёта-ющих в другие страны, мы уже как парии. В руках — яркие красные, ещё новые зимние куртки с обшитым мехом капюшоном и с голубой круглой эмблемой. Надпись по кругу эмблемы: «Антарктическая программа Соединённых Шта-тов». Рядом стоят другие, ещё незнакомые мне люди. Тоже в тяжёлых бутсах, тёплых куртках, только зелёного защитного цвета. Зелёные гимнастёрки заправлены в такого же цвета брюки. Очень простой пошив типа нашей спецодежды, матерчатые поясные ремни, погон нет, только на отложных воротничках у некоторых какие-то блестящие значки. Это были матросы и офицеры американского флота и армии, отправляющиеся с нами в Антарктиду.

Час назад, переодевшись на складе, надев на шею металлическую цепочку из блестящих шариков, на которой, непривычно холодя грудь, повисла прямоугольная пластинка из титана (по замыслу её создателей она сохранит моё имя даже если самолёт сгорит и ничего не останется), я стал полноправным членом американской антарктической экспе-диции. Полноправным потому, что примерно в это же время где-то в тысячах километров отсюда такой же, как я учёный, только американец, тоже был принят как равный в состав Советской антарктической экспедиции. Произошёл обмен «голова на голову». Начало такому обмену было положено одним из самых замечательных дипломатических документов нашего времени — Договором об Антарктике 1959 года***. Согласно этому Договору, обширный континент и прилегающие к нему острова и морские пространства вокруг них полностью изымаются из сферы военных приготовлений в какой-либо форме, включая ядерные испытания, и утверждаются в качестве зоны мирных исследований и свободного научного сотрудничества государств.

Важное значение имеет также то, что Договор заморозил вопрос о территориальных претензиях в Антарктиде, исключая тем самым возникновение в этом районе споров, трений и конфликтов. В настоящее время участниками Договора являются 29 государств, расположенных на всех континентах и имеющих различные общественно-политические системы и уровни экономического развития. Благодаря Договору в Антарктиде развивается систематическое сотрудничество между государствами. Существует практика хорошо зарекомендовавшего себя обмена. Так, например, учёные из США или других стран могут приехать на любую станцию СССР в Антарктиде и делать интересующую их работу в течение года, а учёные из СССР могут делать то же самое на любой из станций США или других государств. Именно благодаря этому Договору происходили все удивительные события и встречи, о которых я пишу.

Задняя наклонная половина пола грузового отсека, заваленная ящиками, медленно, словно подломившись, поползла вниз, образовав широкий выход. Ослепительный свет солнечного дня, усиленный сверканием снега, залил помещение, погасив тусклое мерцание амбарных ламп под потолком. Пахнуло морозным воздухом. В просторном проёме этого выхода видны были фигурки людей в красных, как у меня, или ярких зелёных одеждах. Треща, подошёл тоже красный трактор с красными санями на прицепе. Люди в зелёном бросились внутрь самолёта и начали лихорадочно, как на пожаре, перебрасывать ящики и тюки на сани. Вновь приехавшие поспешили оттащить свои вещи в сторону. По-видимому, парни грузили «казённый» груз. Мы с Крери тоже бодро потащили свои мешки и ящики к выходу. Люди в красном подбежали к нам. Крери знал их всех. Беглые жизнерадостные приветствия, какой-то быстрый разговор. Парни с интересом взглянули на меня:

— А ю рашен? — И мои вещички взлетели на засаленные потёртые плечи парней.

— Кам он, бой!

Жест, сопровождавший эти слова, красноречиво показал значение слов «давай-давай!». В стороне стоял зелёный гусеничный тягач непривычного вида: восемь обычных автомобильных колёс, по четыре с каждой стороны, на колеса натянуты резиновые гусеницы. Сзади, как продолжение кабины водителя, помещение с окнами для пассажиров. Что-то вроде автобуса, только без удобств. Все грубо рабочее, железное, угловатое.

Вещи полетели в машину, все полезли за ними, разместились кто где. По бокам кузова — деревянные скамьи. Некоторые сели на них, остальные полезли на кучу вещей, сваленную в середине. Осмотрелся. На стене чёрной краской надпись: «Пятнадцать человек, не более». Слово «человек» зачёркнуто синим фломастером и над ним вписано: «заключённых».