Судя по тому, как он поступал с женщинами, полиция пришла к предположению, что маньяк-убийца был мужчиной… – глубокомысленно сказал телевизор.

Сильно же пришлось поднапрячься тамошней полиции, чтобы прийти к подобному предположению. Каким-таким образом умудрялся поступать с женщинами маньяк-убийца, чтобы блюстители закона умудрились догадаться: он – мужчина!

Вот и тутошняя милиция пришла к подобному предположению, когда сынок Кудимова получил шило по рукоятку в спину. В голубом вагоне метро. Бисексуал Кудимов-младшенький убит неуточненным партнером из ревности – на перегоне Площадь Александра Невского – Елизаровская. Такова версия…

Последний вагон – голубой вагон. У бисексуалов обострена чувственность – жажда острых ощущений. Прокатиться на виду у всего города, не скрывая своих пристрастий, скорее демонстрируя их. Содом и Гоморра на колесах. Погружаясь гурьбой на конечной и – до конечной. Скорость, грохот-перестук, страстные мычания и преувеличенные вскрикивания, кромешная темнота – только редкие блики мимолетных огоньков. А на остановках – предвкушающая, давящаяся смешком тишина: кого-то занесет в вагон из числа ОБЫЧНЫХ пассажиров? То-то ОБЫЧНЫЙ пассажир пулей вылетает на следующей, на любой следующей, хотя ему еще ехать и ехать. Но не в такой же компании! Забавно. Куда ты?! Чего, спрашивается, покраснел-вспотел-запыхтел?! Иди к нам, мы не кусаемся, прокатимся! Какой русский не любит быстрой и-и-иезды! Катится-катится голубой вагон. Они, да, не кусаются, но иные знаки внимания странноваты и пугающе – для НЕ СВОИХ. А здесь – ВСЕ СВОИ. На полчаса – от конечной до конечной. А там – пересадка на встречный, и – еще полчаса. На виду у всего города и не на виду. Метро… Острые ощущения.

Острое ощущение – шило в спину. Смысл – буквальней некуда. С шилом в спине еще какое-то время живешь, не валишься кулем, а держишься на тростниковых ногах, цепляешься за соседей, бледнеешь, пускаешь розовую пену, виснешь, на поручне. Только, потом, через минуту-три-пять оползаешь. Хрипы, всхлипы, стоны воспринимаются не агонией – заводкой. О, как завелся! Да нет, укачало! Просто обкурился. Пусть полежит. Не ломайте кайф. М-м-м… О-о, огонь моих чресел!

Жиллет – лучше для мужчины нет! – продолжил телевизор, покончив с маньяком-убийцей, труднопредсказуемо поступавшим с женщинами.

Олд спайс – для сильных духом мужчин, любящих приключения! – продолжил телевизор.

Взяли моду гонять одну и ту же рекламу! Х-хал- тура! Глаза бы не смотрели!

Глаза и не смотрели – телевизор с экраном в спичечный коробок воспринимался только ушами. А глаза Ломакина смотрели на Ломакина, на отражение Ломакина. Брился. Не Жиллетом, но голландским Шиком – наследием Гургена Мерджаняна.

Рожа жарила пожаром. Отвыкла. Бороденке – полгода. По сценарию «Часа червей» – он носил Чернышевскую бороденку. Чтоб сойти для террористов за умствующего ботаника, чтоб не шлепнули в первую очередь, почуяв реальную угрозу. «Час червей». Теперь иной час – час бубны. И – пожалте бриться. Надо. Момент такой. Борода и усы радикально меняют внешность. Отсутствие бороды и усов – в той же мере. Ломакин – теперь по документам Мерджанян. И хоть внешне он, Ломакин, весьма условный Мерджанян, зато безусловный НЕ Ломакин. Пожалте бриться!

Жиличка-старушка определенно была с присвистом, давно за гранью девятого десятка и здравого рассудка. Передвигалась неслышно, будучи почти невесомой, и медленно – призрак, пиковая дама. Ломакину повезло, что – медленно. А то врезался бы он на встречном ходу в соседку. С летальным исходом. Вернее она бы врезалась. В буквальном смысле слова. Шла она из кухни, выставив перед собой нормальный кухонный нож, сжимая рукоять обеими лапками на уровне груди. Прямиком бы в живот Ломакину – по самую рукоять.

Он тормознул в сантиметре от лезвия, выбросив руки вперед, гася кинетическую энергию. Горстка мусора веерно спорхнула с картонки.

Петенька! – вздрогнула жиличка-старушка. – Петенька? – Она безрезультатно щурилась. – А я рыбку делаю. Хорошую рыбку. Минтай. Сейчас водичка нагреется и покушаю. Ты не уходи, пока не покушаю. А ты покушаешь, Петенька?…

Конечно он, Ломакин, не уйдет. Конечно, он, Ломакин, не станет кушать минтая даже под стволом. Уф, бабанька, чтоб тебя черти забрали! Он невольно усмехнулся. Под стволом, а? Стоило страховаться от стволов, ложиться на топчаны, маскироваться под Гургена с целью исчезнуть-умереть-уснуть! Стоило, в конце концов, двадцать лет потратить на сложные трюки – автомобильные, конные, единоборческие, альпинистские, фехтовальные! И все это стоило для- ради того, чтобы напороться на нож в бывшей коммуналке, сгинуть от рук бабаньки, которой и жить-то осталось всего ничего! Ладно хоть не Смерть с косой – просто жиличка-старушка с ножом.

Петенька, – заискивающе повторил живой призрак. – А хлебушек у нас есть?

В зало впал амбал. Сильно кренясь, выставив плечо, готовое на штурм и попавшее в пустоту. Ломакин принял гостя гасящим хватом хотя мог уйти вбок, подсечь щиколотки на противоходе и вдогон приложить ребром ладони по загривку. Первая реакция была именно такой, на инстинкте. Но Ломакин сдержался. Не усугубить бы и без того усугубленную ситуацию. Однако… первая реакция все же самая верная.

Р-руки, с-сука! – гнусаво проорал амбал, блатно пихнув Ломакина открытой пятерней. Жилистый, мощные запястья и хилые бицепсы, впалая грудь и наработанный пресс – шоколадкой. Майка-безрукавка с Перестройкой, жеваные защитные штаны, кирзачи, кепка. И… ватник, заброшенный за плечо. Не по сезону, не по сезону. Для риэлтера-рэкетира – непрезентабелен. Для домушника-взломщика – шумноват. Типичный блажной работяга. Только вот тон…

Гнусавость сродни той самой, грозящей рыночными армянами. Не он, но – сродни. Ломакин холодно вспыхнул, побледнел от внезапного приступа ярости. Жаль, что сдержался – надо бы, надо бы подчиниться первой реакции: отключить, а после побрызгать, водичкой и выразить готовность к прослушиванию анкетных данных.

Не жда-а-али, падлы?! – амбал пугнул состроенной козой, и опасно-благодушно гоготнул, когда Ломакин не отпрянул, не шелохнулся. – Ты, кто такой?! Оглох, мудила с Нижнего Тагила?!

Ломакин – безобидный ботаник. Лицо у Ломакина такое. На чем попались террористы, когда затикал «Час червей». Плюс бороденка, никакой горы мышц – лопатки торчат, руки – плети. Ежели что – с ботаником без проблем… Бороденку он сбрил, физиономия опухшая, но все равно ботаник ботаником. Только руки-плети – не самая уничижающая оценка для посвященных: плеть-пятихвостка, гибкость, мгновенность, пружинность. А торчащие лопатки – верный признак незажатой спины, мечта боксера-профи. Да и у ног растяжка – вполне, вполне. Когда на Пиратах Ломакин закатал по верхнему уровню ныне покойному Кубатиеву, тому мало не было. Разумеется, откинулся Кубатиев не там и не тогда и по другому поводу, но на Пиратах ему мало не было. А то, понимаете ли, увлекся! Звезда! И, увлекшись, заработал в полный контакт, а группа рукопашников – только на обозначение. Свита, играющая короля, звезду. Раздражает, да и болезненно… Сказали, два раза сказали, три. Понял-понял. И снова – в полный контакт. Ну тогда получи!

Бесшумно прошуршала машина и остановилась. Что за машина? Отсюда не разглядеть, мертвая зона, по той же стороне, где он прилип к окну. Граждане! При наблюдении за проезжающим транспортом эта сторона наиболее бессмысленна. Прежде всего он намеревался отследить за набоковским домом, куда должна войти Антонина, – ракурс почти идеальный. Но вот откуда она вышла – тоже не лишено любопытства. Что, если это девятка Слоя-Солоненко? Или семерка Тима Ровинского? Тогда Антонина, получается, его сдает. Невзирая на чувства нежные. Впрочем, у них по отношению друг к другу не просто чувства нежные. Не только и не столько. Да к тому же – в бизнесе нет эмоций…

Да. Она. Вышла из мертвой зоны, пересекла улицу, остановилась у парадного подъезда, повела взглядом и – секунда-другая – скрылась за дверью.

Машина не стала дожидаться, рыкнула и покатила дальше. Дальше-дальше-дальше. Ближе-ближе-ближе. Есть возможность разглядеть. Ломакин привстал на носки, вгляделся вниз. Серая сьерра. Проехала. На Исаакиевскую. Выпала из поля зрения. Что ж, не девятка, не семерка – иномарка. Антонина предпочитает иномарки. И ловит их одним движением пальцев. Сама не водит. Почему-то. Иначе давно бы обзавелась – и не иначе как таункаром. Автомобиль не роскошь, давно не роскошь. Не роскошь должна быть удобной во всех отношениях. Любая иномарка – удобней. Попутная сьерра, подвезла и – дальше. Антонина, значит, прибыла на встречу одна, без соратников-сотрудников «Ауры плюс». И тогда, значит, пора поспешить Антонина никогда не опаздывает и не ждет. А точно ли Антонина?

Точно. Походку можно сымитировать, но не походку Антонины. Она пересекла улицу своей походкой, рациональной и недосягаемой. Это вам не замордованные домохозяйки с кошелками. Это вам не вихляющие бляди-малолетки, подражающие манекенщицам на подиуме от Сен-Лорана. Это вам даже не манекенщицы от Сен-Лорана. Так двигаются темнокожие легкоатлетки на рапидном повторе финишной прямой. Только темнокожим доступно такое единство изящества-плавности-гибкости. Антонина и была темнокожей. Мулаткой? Квартеронкой? Дети разных народов, хрущевский фестиваль студентов, первая волна. И вот вам результат – много-много негритят. Экзотика. Собственно, Ломакин и клюнул сначала на экзотику. Сначала! Или Антонина первая клюнула? Потом, потом! Пока же ясно – это Антонина. Она явилась на встречу одна. Она сейчас поднимается в отдел Кабанова. Есть ли там Кабанов, нет ли там Кабанова – Антонина выйдет из набоковского дома, из Невского простора, спустя пару-ройку минут. Ломакина-то там нет!

Он проверил, на месте ли ключ, паспорт, бумажник. На месте. Он замкнул свою дверь и навострил уши – тишь. Он миновал зало, выскользнул на лестничную площадку – тишь. Замкнул и входную дверь. Ступил вниз – и тишь нарушилась шипением шин. На улице остановилась легковая, захлопали дверцы.

«26 мая в 13.30 в двадцати километрах от Минеральных Вод группа преступников, вооруженных автоматами, захватила рейсовый автобус Икарус с тридцатью пассажирами. Подробности об этом уже очевидном захвате заложников регулярно передавались во всех информационных сообщениях, поэтому мы не видим смысла в их повторе. Напомним лишь некоторые детали этого и предыдущего аналогичного дела.

К 13 часам 27 мая, то есть сутки спустя после захвата заложников, террористы добились от властей выполнения большинства своих требований – они получили дополнительное оружие, четыре бронежилета, прибор ночного видения, наркотики, несколько мешков с деньгами (около десяти миллионов долларов) и вертолет. В обмен на это было выпущено большинство заложников, основную часть которых составляли женщины и дети.

В руках террористов, вылетевших на предоставленом вертолете первоначально в сторону Махачкалы, оставались четверо заложников, а также трое военных летчиков – членов экипажа. За полетом постоянно велось наблюдение из оперативного штаба, развернутого на месте событий. Кроме того, за террористами на некотором удалении следовало семь военных вертолетов с группой захвата и другими специалистами подобного профиля.

Предсказать дальнейшее развитие событий было довольно сложно, да и не имело смысла. Судя по всему, террористы учли все ошибки своих предшественников, захватывавших вертолет в тех же Минводах полгода назад, и теперь действовали значительно уверенней и активней.

Приходилось надеяться, что правоохранительные органы тоже не теряли время зря. По мнению специалистов (на 12 часов дня), террористам вряд ли удастся скрыться, но каких усилий потребует их задержание и чем оно завершится, никто не брался предсказывать.

Каскадер – это человек, который может сделать то, что кинотехника сделать не может. Категорий несколько.

Худшая – понтярщики, которые всего понемножку. Либо неудачники спецслужб, коим кажется: уж здесь-то, на площадке, они все смогут… Ни фига не могут. Либо авантюристы, полагающие: кино – идеальная дармовщинка… В шею их, в шею! Либо романтики, подобные сопленышу в Генуэзской крепости на «Серьгах Зульфакара» или сопленышу на «Ну- ка! Фас!» – они себе сгоряча сворачивают голову, а ты – отвечай!

Не худшая (а то и лучшая) – циркачи. С ними работать – самое милое дело, казалось бы! У них самоспасение заложено в основе обучения. Им не надо втолковывать, что такое – точно и по месту. Для них все, что не точно и не по месту, – брак в работе. Настоящие спортсмены! О, н-нет… спортсмены работают раз в полгода – на спартакиадах-чемпионатах, остальное время – репетируют. А циркачи работают каждый день и репетируют каждый день. Так-то оно так, но имеется нюанс. Каскадер должен быть готов к импровизации, циркачи же, возникни внезапная идея у режиссера по ходу съемок, скажут: извиняйте дяденька, объясните, что вам надо, – и мы скажем, когда сможем прийти и показать. Самоспасение – в основе. Не плохо, не хорошо. Есть…

Лучшая категория (если отвлечься от печального исхода) – небезызвестный Деламар, человек-легенда. Правда все свои легендарные навыки он приобрел в неуточненной Африке, где свинчивал головенки враждебно настроенным аборигенам, выступая на стороне дружелюбно настроенных аборигенов (чуть ли не с тех времен, когда газета обмолвилась: «Вчера в Гуано-Гуано зверски погиб прогрессивный лидер Тетрис Клумбо». Вот Деламар мог сам предложить усложнить трюк, что, если, прыгнув с двенадцатого этажа, я приду не на батут, а в шахту колодца? Дорого будет стоить, но я сделаю, а вы подумайте вам это нужно или нет?… Деламар на съемках и погиб, но – ТОГО И ДОБИВАЛСЯ, искал. Не совсем нормальный – лишился возможности свинчивать головенки, пришел в каскадеры. Количество адреналина обуславливается экстремальной ситуацией. Дайте трюк! Иначе начну убивать! – На – трюк.

Истина посередине. Ни к одной из трех категорий Ломакин себя не мог причислить. Всего поровну: и понта, и аккуратизма, и «адреналина». Залог долголетия. Относительного. В профессии. Да, это профессия. Редкостная. В Ассоциации каскадеров всего около полутора сотен человек, из них лишь треть – действующая. Никаких курсов, никаких дипломов – площадка показывает. Клан? Пусть клан. Убывающий. Как сказал ныне обезноженный Леша Гарин «кто вынужденно отъехал, кто вынужденно отлетел»…

ОН очнулся. Затылок пульсирующе ломило, теплая щекотка вползла от шеи за ухо, по щеке к подбородку безшумно-впитывающе капала черными кляксами в скомканный носовой платок. Не черными – красными. Кровь. ОН сделал попытку выпрямиться, помассировать затылок, унять кровь.

Не шевелитесь, прошу вас… – услышал шепот…

На затылок давила ладонь – мягко, но настойчиво. Другая ладонь придерживала платок у лица, принимая кровяную капель, готовая, казалось, заткнуть ЕМУ рот, если вдруг вздумается подать голос, мол, какого хрена! что за дела! я протестую!

Мечта позера – раненый в полуобъятиях прекрасной дамы, окруженный вооруженными злодеями. Сколько их, кстати, злодеев-то? По всем канонам героического триллера, подвиг избавления невинных жертв, включая прекрасную даму и себя самого, – за НИМ.

Вероятно позер и мечтал отвлеченно о чем-то подобном, но ОН – не позер. И поза – на редкость неудачная, сидячая, скрюченная. Лоб саднило шершавой, пыльной спинкой переднего сиденья – ткнулся вперед после удара, в результате тесно вклинился. От щиколоток до задницы сновали полчища мурашей – затекли ноги. Спина – вынужденным горбом. Да, не самая выигрышная поза, даже кочан головы не повернуть, не бросить украдкой взгляд: сколько же злодеев-то! Минимум, двое. Один – тот, что посунулся к водителю. Второй, долбанувший ЕГО сзади. Минимум… А максимум?

Сказано: совесть – тайник души.

Душа Слоя-Солоненко для Ломакина была – потемки. С какой-такой радости-печали Солоненко согласился на проект «Час червей»? Деньги некуда девать? Грех надо замолить? Да, но в таком случае необходимо прежде всего признать: грешен. Человек же устроен так, что непременно отыщет аргумент в свою пользу: как бы там ни было, я честный-бескорыстный-справедливый. Даже если «я» – бандит, грабанувший лоха, это самое «я» оправдается перед собой: дерьмо – не «я», а лох, не заслуживающий отъятого, на то и лох, зато «я» часть отъятого передаст детскому дому или вложит в нечто богемное, в нечто просветительское. Нет?

Нет. Бандит – даже выросший в благообразного коммерсанта – всегда осознает: он был, есть и остается бандитом. Именно потому он так стремится подружиться с писателем-художником-музыкантом. Именно потому он так приосанивается, если на какой-нибудь организованный им самим междусобойчик приходит хотя бы один изголодавшийся артист, котого все знают. Именно потому он стремится вложить часть награбленного во что-либо благотворительное, дабы о нем говорили: вот добрый человек. И комплекс неполноценности всегда будет при нем. Из грязи никогда – в князи. Даже облачившись в княжеские одежды, не истребишь запаха немытого тела.

Однако Ломакину, абсолютно ничего не было известно про стиль и методы сколачивания капитала Евгением Павловичем Солоненко, когда на коктейле в Доме кино их познакомили.

А познакомила их Антонина. А с Антониной он, Ломакин, познакомился всего за два часа до Слоя-Солоненко, перед премьерой «Изверга». Нездешнюю мулатку знобило то ли от здешней весенней мозглости, то ли от, всегда унизительной, очереди-толчеи гардеробного зала, усеянного опилками. Короткая шуба (или манто?) не унимала озноб, а, наоборот, усиливала – ведь ради того, чтобы сдать ее, шубу, и приходилось длить и длить бессмысленное и медленное топтание, ближе-ближе, к вешалкам. А местная шатия-братия со смутно знакомыми лицами привилегированно просачивалась к барьерам.

Что производит фирма, помимо хорошего впечатления, так и осталось загадкой. Но Ломакин особых умственных усилий, дабы разгадать, и не прилагал.

Время от времени на столе генерального выставочно возникали суррогатно-шоколадные батончики в цветастой фольге с арабской вязью, нуингам шариками-подушечками-фиговинками… леденцовые мужские гениталии (очсмешно!).

Или водка. «Асланофф», «Николски», «Орлофф», «Романофф», Горбатшофф». Или пластмассовые фугасы всех радужных оттенков. Лимонад: киви-грейпфрут-апельсин-банан-серобурмалин.

Едой, что ли, торгуют? Во-во, как (дословно!) зазывают в бесплатных листовочках: «Вам будет предоставлена неповторимая возможность ознакомиться с результатами употребления этих продуктов!» Результат употребления продуктов всегда один – не забудьте спустить воду. Ну да употребить сами продукты – ни в коем случае! Строго возбраняется! Только не вздумайте ничего хватать- это образцы!

А то вот еще обувка возникала: женские сапоги, босоножки, мокасины. И все – на левую ногу. Чтобы, значит, никто не покусился. Зачем искушать, персонал!… Уж не филиал ли бравых иносказателей: «Мы обуем всю страну!».