Огнедышащее африканское солнце постепенно стало склоняться к неровной кромке жёлто-коричневых невысоких гор на западе. Наступало самое жаркое послеполуденное время

[1]

. Вдоль берега Нила, называвшегося Хапи

{1}

в те далёкие времена Древнего Египта

{2}

, вилась узкая дорога, покрытая чёрной горячей пылью. По ней не спеша, с трудом передвигая тонкие загорелые ноги, брёл человечек в белой набедренной повязке, тяжело опираясь на простой деревянный посох. По форме его сильно запылившегося, опускающегося ниже колен белого передника, надетого поверх льняной набедренной повязки того же цвета, любой египтянин признал бы в нём жреца

{3}

. Следом вышагивал высокий могучий нубиец

[2]

в короткой красной тряпке, небрежно повязанной на бёдра

[3]

. На его голове курчавилась копна ничем не прикрытых чёрных волос. На круглой коричнево-глянцевой сытой физиономии застыло надменное выражение, которое красноречиво говорило о том, что его носитель отлично сознает всю высоту своего социального положения. Действительно, он был слугой жреца самого храма Мина

{4}

, и жреца не простого, а главного смотрителя за храмовым стадом, состоявшим из пяти коров, двух быков и трёх телят. Столь высокая и почётная должность передавалась из поколения в поколение в роду жреца Иуйа уже целых двести лет подряд. К тому же чернокожий гигант не был рабом. Лет двадцать назад во время страшной засухи в глубинах африканского континента до городка Ипу

[4]

в Среднем Египте добрела высохшая, как живые мощи, нубийка с маленьким мальчиком в кожаной сумке, висевшей на шее. Её приютил сердобольный жрец Иуйа. Мать вскоре умерла, а мальчик выжил. Он вырос в небогатой жреческой семье на правах то ли сына, то ли слуги. На него, бывало, покрикивали, а от жены жреца, сварливой Туйа, он часто получал деревянной, вымазанной тестом лепёшек скалкой по спине за то, что предпочитал спать в жаркий полдень в тенёчке в саду вместо того, чтобы по поручению хозяйки бегать сломя голову по кривым городским улочкам. Но, несмотря на всё это, Джабу занимал в семье жреца место всеобщего любимца. Он был силён, как буйвол, ел, как гиппопотам, и отпускал порой колкие шуточки о своих благодетелях с плутовски-наивным выражением лица. Но если кто-то на свою беду обижал кого-либо из семьи Иуйа, то Джабу из добродушного увальня превращался в сущего зверя.

Как-то несколько воинов из расквартированного в городке отряда, совсем обнаглевшие от сытой мирной жизни, развлекались тем, что вырывали сандалии

— Да мощь моего отряда утроится, если в его рядах появится ваш чёрный громила! — убеждал командир жреца зычным голосом, привыкшим больше командовать на поле боя, а не звучать во внутреннем дворике скромного дома, где от вибрации осыпалась розовая штукатурка с ветхих стен.

Суровый ветеран многих кампаний, прошедший половину Азии и Африки, потирал свою бритую, всю в шрамах, как полосатый арбуз, голову, просительно глядя в лицо жреца. Иуйа, храня на своей физиономии невозмутимое выражение, не отказывался выпить пива из приносимого военным жбана за успехи египетского оружия и здоровье верховного главнокомандующего, правящего в то время, — фараона Тутмоса Четвёртого

Вечером стадо не спеша возвращалось в городок. Впереди шествовал, высоко задрав чёрные острые рога, громадный бык с большим бронзовым кольцом в носу. За ним семенил молодой бычок и с женской грацией вышагивали упитанные коровы. Рядом с ними теснились телята. Лениво позёвывая, плелись по остывающей пыли дороги пастухи, их начальник жрец Иуйа и его верный сандаленосец Джабу. На круглых боках животных оседала светлая пыль, поднятая с улиц городка. Но вот наконец-то тёплое молоко потекло в большие кувшины, и умиротворённые животные оказались в своём родном хлеву

{20}

, где можно было вздремнуть, не опасаясь ни завываний шакалов, ни рычания голодных львов

{21}

, доносящихся из пустыни. Иуйа проверил, сколько дала молока каждая корова, записал эти данные в папирус для отчёта перед вышестоящим начальством, предварительно, конечно, вычтя полагающуюся себе долю, и с чувством исполненного долга направился домой. За ним шёл Джабу, неся с довольной улыбкой большой кувшин с парным молоком. Его широкие ноздри с наслаждением вдыхали аппетитный аромат. Жизнь была прекрасна!

Когда солнце уже опустилось за западные горы, во внутреннем дворе небольшого, но уютного домика

{22}

с бело-розовыми стенами, где росла только одна пальма, на жёлтых, хрустящих от каждого прикосновения циновках из папируса

{23}

расположилась вся семья жреца. Плотно поужинав, каждый занялся своим любимым делом в прохладный и сладкий час перед сном, как делали все египтяне в этой богатой и живописной стране, протянувшейся узкой лентой вдоль огромной реки, не спеша нёсшей свои благодатные воды сквозь самую большую в мире африканскую пустыню

{24}

. Сам Иуйа, отведав за ужином тушёной утки под чесночным соусом и запив жирное острое блюдо изрядной кружкой пива из фиников, теперь пребывал в благодушном расположении духа. Оно, впрочем, не покидало его всё время, пока стадо не оставляло хлев и не уходило, звеня колокольчиками, навстречу опасностям, подстерегающим славных коров в этом грешном мире. Но сейчас можно было расслабиться: коровы стояли в уютных стойлах и видели уже не первый сон. Жрец поудобней устроился на мягкой подушке, которую ловко подсунул под него Джабу, прислонившись к тёплому гладкому стволу пальмы, отполированному в этом месте его спиной за многие прошедшие годы. Он положил себе на колени старинный свиток, испещрённый неразборчивым писарским почерком, удовлетворённо вздохнул и произнёс торжественно тоненьким голоском:

   — Что ж, теперь самое время отрешиться от мирской суеты и подумать о божественном!

   — Только не храпи громко, папочка, когда уж очень задумаешься о божественных материях, — заметила со смехом сидящая с другой стороны от пальмы дочка жреца, светлокожая и голубоглазая Тии, признанная первая красавица городка.

В то время как в доме жреца Иуйа готовились ложиться спать и сам город всё быстрее опускался во тьму, неподалёку от глиняных полуразвалившихся стен на большом каменистом холме, где возвышался храм главному местному богу Мину, было ещё довольно светло. Хотя солнце уже зашло

4

за серо-жёлтую гряду плосковерхих гор на противоположном берегу реки, отблески вечерней зари ещё окрашивали высокие изящные колонны недостроенного святилища в мрачно-торжественные бордово-фиолетовые тона. На ступеньках перед входом в храм сидел молодой человек в тёмно-серой набедренной повязке. Выражение лица юноши было не по возрасту серьёзным. Он смотрел, словно полководец перед штурмом вражеской твердыни, на город, мерцающий в фиолетовой вечерней мгле сотнями огоньков.

   — Подожди, Эйе, не двигайся. Я, кажется, нашёл то выражение лица, которое нужно придать скульптуре нашего фараона, — проговорил мужчина средних лет, выходя из храма с несколькими свитками папируса в руках.

Это был зодчий Аменхотеп

{30}

. Под его руководством строилось местное святилище, об этом уже несколько лет шли разговоры далеко за пределами провинциального городка. Бёдра архитектора обтягивала длинная гофрированная юбка из белого льна. За широким серым поясом из буйволиной кожи торчали пенал для письменных принадлежностей, медный циркуль и свинцовый карандаш. Аменхотеп присел на ступеньку метрах в двух ниже своего ученика, развернул на коленях чистый свиток папируса и цветными мелками с углём стал набрасывать контуры фигуры Эйе и его волевое лицо.

   — Подними чуть повыше подбородок, сын мой, — бросил он и вновь углубился в рисование.

Юноша легко влез в небольшое окно, находящееся почти под потолком. Его худому и гибкому, как у змеи, телу подобное испытание было просто пустяком. Яркий свет луны падал на широкое ложе на полу, покрытое белоснежной льняной тканью. На нём лежала обнажённая Тии. Она задремала, ожидая любовника. Юноша затаил дыхание. Девушка была царственно прекрасна. Особенно поражала её белоснежная кожа, которая, казалось, светилась мягким светом.

   — Это ты? — спросила Тии, открывая глаза и потягиваясь. — А я даже заснула, ожидая тебя, день был таким хлопотным. Иди ко мне, — протянула она руки.

Эйе не медлил ни мгновения. Отброшенная в сторону набедренная повязка не успела упасть на пол, как молодые любовники сплелись в горячих объятиях. Заскрипела папирусная циновка, страстные всхлипы зазвучали всё чаще. А в окно равнодушно смотрела луна на дергающиеся в пароксизме страсти тела, да в пустынной дали раздавались глухие завывания шакалов. Когда молодые люди перевели дух, Тии вдруг хлопнула себя рукой по влажному лбу.

   — Совсем из головы выскочило.

Красный диск солнца медленно поднимался над жёлто-серой кромкой гор на востоке, больше похожих на гряду плосковерхих холмов. Над водой плавали обрывки ночного тумана. Вверх по реке шли многочисленные суда

{33}

. Оранжевые прямоугольные паруса раздувал попутный ветер. Слышался скрип уключин. Мерно и глухо били барабаны, задавая ритм гребцам. Изредка раздавался грубый хриплый окрик надсмотрщика и свист бича из воловьей кожи, опускавшийся на плечи нерадивого морехода, плохо управляющегося с длинным веслом. На передней, ограждённой высоким деревянным фальшбортом площадке одного из многочисленных военных кораблей стоял рослый мужчина с широкими мощными дочерна загорелыми плечами. На узких бёдрах была повязана простая белая льняная повязка. Голый, тщательно выбритый, куполообразный череп, сухое треугольное лицо с резко выдающимся вперёд, крючковатым, орлиным носом и мощный подбородок окрашивала в ало-синеватые тона утренняя заря, придавая живому человеку сходство со скульптурным изображением. Таких памятников, только, конечно, в роскошных париках, увенчанных золотыми уреями, немало высилось по всей стране. Ведь фараон Тутмос Четвёртый правил уже пятый год и его верные подданные по всей долине огромной реки успели установить на пьедесталы за этот короткий срок множество каменных изображений, демонстрируя свою горячую любовь к божественному правителю, который, правда, за эти годы редко бывал в родных краях.

Новому фараону приходилось могучим кулаком египетского оружия подтверждать своё право на безграничную власть над многочисленными беспокойными народами в различных уголках огромной империи, протянувшейся от предгорий Малой Азии до четвёртого порога Нила, или Большого Хапи, как называли эту длиннейшую реку Старого Света древние египтяне. Но вот наконец-то последний азиатский бунтовщик был посажен на кол. Можно было с чувством хорошо выполненного долга возвращаться домой. Теперь предстояло навести порядок в родных стенах, ибо хорошо известно, как размякают и погрязают в лени работники без пристального ока и бича своего господина. Фараона же поставили боги править этой прекрасной страной с её многочисленным и трудолюбивым народом не для того, чтобы он позволил внутренним смутам вновь, как это было много веков назад, разрушить самую мощную империю, когда-либо существовавшую на земле. Но, судя по многочисленным донесениям тайных осведомителей, которые регулярно получал Тутмос во время своего похода в Азию, дело шло именно к тому. Местные амбиции опять поднимали голову в огромной стране. Аристократические семейства столицы и провинции не желали служить в поте лица своего на благо империи, а предпочитали благодушно-бездеятельное существование. Благо у них и земли, и рабов, и золота было предостаточно. Однако ожиревшая знать страшно заволновалась и зашипела, как клубок змей из норы, в которую сунули палку, когда ведущие должности в государственных органах начали занимать выходцы из простонародья, всего добивающиеся своим умом, предприимчивостью и энергией, бьющей из них без устали Мощным ключом. Они-то в основном и окружали фараона, нуждающегося в энергичных и беспощадных исполнителях своей воли. Но эти дети простого народа, вырвавшиеся наконец из нищеты и безвестности, тоже были опасны для империи своим безграничным и беспринципным эгоизмом. В этом они смыкались со старой аристократией. Та хотя бы была верна традициям, издревле заведённым порядкам. Вынырнувшие же из ниоткуда по воле случая и фараона простолюдины были способны ради своих корыстных целей на всё, традиции и нравственные нормы их не сдерживали. Если им будет выгодно, они выбросят на свалку даже своих родных египетских богов и будут поклоняться новым, завезённым из той же Азии. Этому свидетель был сам фараон, когда в Финикии

Даже сейчас, с удовольствием вдыхая прохладный утренний воздух, фараон не мог не думать обо всём этом. Пахло мокрым деревом и пресной, сладкой водой родной реки. Было так тихо, что острый слух опытного воина улавливал, как шелестят по берегам густые заросли папируса. За спиной изредка хлопал и шевелился как живой большой прямоугольный парус с оранжевыми и белыми поперечными полосами, сырой и тяжёлый от недавно выпавшей предутренней росы. Деревянная палуба из ливанского кедра, на которой босыми ногами стоял повелитель Египта, была приятно влажной и прохладной. Тутмос задумчиво наблюдал, как мощный килевой брус, заканчивающийся в носовой части бронзовой головой льва, служащей тараном, стремительно рассекает голубовато-зелёные волны реки. Повелитель Египта помнил, как подобострастно азиаты называли его беспощадным львом, безжалостно терзающим свои жертвы. Он и был таким: несгибаемый воитель, как его дед и отец, построившие огнём и мечом великую империю. Она попала в надёжные руки. Фараон самодовольно улыбнулся и посмотрел назад, на верхнюю рею, где висел привязанный за ноги труп главы восставших княжеств страны Ретену

Фараон вёз на судах своего каравана богатую добычу и тысячи пленных, будущих рабов. Несколько десятков из них будут принесены в жертву богу Амону и фараону Тутмосу Третьему, великому полководцу, после своей смерти вошедшему на равных в многочисленную семью египетских богов. Его внук, Тутмос Четвёртый, задумал поставить перед главным храмом столицы

Смуглый молодой человек, весело блестя широко посаженными, круглыми карими глазами чуть навыкате, спустился по нарядному трапу, устланному красным ковром. Это был царевич Аменхотеп. Он весь словно искрился на утреннем солнце: столько на нём было нацеплено украшений из драгоценных камней. Бёдра обтягивала не просто повязка, а целое произведение искусства придворных портных. Пышная юбка из гофрированной льняной тончайшей ткани похрустывала при каждом шаге и раздувалась колоколом

{42}

на свежем речном ветерке, а надетый поверх неё вышитый передник блестел на солнце так, что казался вырезанным из сплошного листа чистого золота. Недаром царевич слыл за первого франта столицы, ему подражала вся золотая молодёжь стовратных Фив.

   — Вырядился, словно попугай, — проворчал Яхмос.

   — Да уж наш Хеви всегда любил покрасоваться, — с улыбкой проговорил фараон и протянул руки к подходящему царевичу. — Ну, будет, здесь ни к чему официальные поклоны. Дай-ка я тебя просто обниму, сынок. А ты подрос за те два года, что я тебя не видел. И какие у тебя румяные щёки.

Тутмос потрепал сына по подбородку.

В то утро, когда нога властителя Египта вступила на берег в городке Ипу, местные жители занимались своими делами, как и всегда каждый будний день. Эйе и Тии осматривали свой новый дом, где работы по ремонту почти были закончены. Архитектор Аменхотеп выполнил обещание, данное приёмному сыну. Он выделил солидную сумму золотом и серебром для покупки молодожёнам дома на берегу реки и домашнего скарба. Даже мать невесты Туйа ни к чему не смогла придраться. Прошло всего десять дней после той злополучной ночи, а молодой человек, давший страшную клятву, уже стал состоятельным домовладельцем и женихом.

   — Вот что значит вовремя взять ухажёра за горло, — объясняла произошедшие изменения мамаша. — А то выскользнул бы из рук, как угорь, и был таков. Парни они такие: им бы лишь позабавиться с девицей, а последствия пускай её родители расхлёбывают.

В ответ Тии осуждающе качала головой:

   — Как ты можешь так говорить об Эйе? Он мечтал стать моим мужем. Он столько раз это мне говорил.

Фараону очень понравился недостроенный храм. Особенно его впечатлила колоннада главного зала. Она была величественно торжественна и вместе с тем изысканно изящна.

   — Да, так у нас ещё не строили, — задумчиво проговорил Тутмос, обходя храм со всех сторон и любуясь им. — Хорошо, что ещё не возведены внешние стены и всё, что есть внутри, видно как на ладони. Эта мощь заставляет вспомнить о божественном, и в то же время во всём разлита тонкая красота. Да, такому храму подобает быть воздвигнутым в столице, а не в глухой провинции.

Архитектор с удивлением взирал на царя Египта. Он не думал встретить в нём столь тонкого ценителя архитектурной и скульптурной красоты.

   — Ты не ожидал, что грубый воин оценит по достоинству твоё творение? — с усмешкой обратился к нему фараон. — Я в молодости по настоянию своего отца изучал архитектуру, так что покажи-ка мне свои чертежи и предварительные эскизы.

Аменхотеп развернул прямо под ногами Тутмоса свитки папирусов и льняные простыни, на которых были нанесены планы и рисунки.

Тии никак не могла привыкнуть к безумной с её, дочки скромного провинциального жреца, точки зрения роскоши, которая её теперь окружала. Она так неожиданно стала женой сына фараона! Вот и сегодня она рано проснулась, как привыкла у себя дома в маленьком славном городке Ипу, и в очередной раз с удивлением оглядела огромную спальню, в которой на широчайшей постели

{46}

спали молодожёны. В длинные, находящиеся под высоким потолком окна солнечные лучи едва проникали жёлтыми светящимися прямоугольными столбами. Диск светила ещё невысоко поднялся над кромкой восточных гор с плоско срезанными жёлто-серыми верхушками. Тии с неприязнью посмотрела на динамичные, яркие сцены, изображённые на потолке и стенах

{47}

. Младший сын фараона обожал охоту

{48}

. Поэтому, как только утром Тии открывала глаза, вокруг неё уже неслись стада антилоп, буйволов, жирафов. Юноши на колесницах осыпали их ураганом стрел. Огромные львы корчились в страшных муках, пронзённые копьями и дротиками.

   — Нет, это просто невыносимо, — зевая и потягиваясь, проговорила новоиспечённая царевна. — Каждое утро видеть оскаленные морды и лужи крови. Фи! Разве место в спальне таким сценам?

Аменхотеп, улыбаясь, взглянул на жену, не поднимая голову от подголовника, на котором у него под ухом лежала небольшая, набитая лебяжьим пухом подушечка. Царевич не привык так рано вставать, но он находился в первой стадии влюблённости. Ему всё нравилось в его жене, даже эти простонародные привычки.

   — Я сегодня же прикажу, чтобы нам приготовили новую спальню, моя беленькая кошечка. Что ты хочешь видеть по утрам на её стенах? — проговорил молодой человек ещё хриплым со сна голосом.

Этим утром в роскошном доме главного архитектора столицы собрались первые люди фиванской аристократии. К Небуненесу приехали визирь Верхнего Египта Ментухотеп и главный столичный жрец Амона Дуафу. Они расположились в беседке из виноградных лоз у большого пруда в саду

{49}

. Перед гостями на круглых столиках стояло вино в стеклянных графинах

{50}

, в широких серебряных вазах желтели персики и отливали бархатистым фиолетовым цветом гроздья винограда. Неподалёку три одетые только в тоненькие пояски на стройных бёдрах музыкантши играли на лютне, арфе и флейте

{51}

тихие мелодии. Но хозяину и его гостям было не до музыки или женских прелестей.

   — Представляете, проект и строительство главного заупокойного храма фараона отданы неотёсанному выскочке из глухой провинциальной дыры под названием Ипу?! — говорил скороговоркой, глотая окончания слов и брызгая от крайнего возмущения слюной, полнотелый Небуненес. — Нашему повелителю, видите ли, понравился храм, который возводит этот Аменхотеп, сын простолюдина Хапу!

Главный архитектор судорожно вытирал белоснежным платком из тонкого льна струйки пота, ручьём льющиеся с его лба по жирным отвисшим щекам. Сняв с головы пышный парик, он отбросил его в сторону. Бритая круглая и жёлтая, как созревшая тыква, голова вся была в прозрачных капельках.

   — Не такой уж он неотёсанный, — заметил высокий и худой главный жрец Амона. Он сидел в кресле ровно и прямо, словно вместо позвоночника у него было длинное копьё. — Я смотрел проект его храма и говорил с ним. Этот сын простолюдина на удивление хорошо образован, и голова у него светлая.

Наступило утро дня, торжественного для всей столицы. Горожане очень любили массовые работы, которые заканчивались праздниками. Как только солнце поднялось над серо-жёлтой кромкой восточных гор и затопило яркими лучами улицы и площади огромного города, люди окружили статую фараона Тутмоса Третьего, поставленную на большие деревянные салазки. К ним привязали восемь длинных канатов, за которые должны были тянуть больше тысячи человек. Молодой жрец вскарабкался на колени статуи и с большим рвением окуривал каменный лик благовонным дыханием терпентина. Второй жрец стоял у подножия и разбрызгивал воду из кувшина, смешанную с благоухающим розовым маслом. Рядом с работниками, уцепившимися за верёвки, бегал главный архитектор, толстый Небуненес, размахивая позолоченным посохом и брызгая слюной. Он пытался отдавать какие-то приказания вконец сорванным голосом, но его просто не было слышно. В конце концов высокий, загорелый до черноты приказчик решил взять инициативу в свои руки и громко рявкнул:

   — Хайя!

Его поддержала толпа, расположившаяся по обочинам дороги, идущей к храму.

   — Хайя! — Усиленный тысячами глоток призывный вопль облетел весь город, вспугнув множество голубей, которые тучами вспорхнули над плоскими крышами.

Лёгкий ветерок с реки колыхал верхушки пальм в саду дворца царицы Мутемуйа, главной жены фараона Тутмоса. Было позднее утро. Солнце уже сильно припекало, но в аллее, крытой густыми виноградными лозами

{56}

и тянувшейся по берегу большого квадратного пруда, было относительно прохладно. Здесь не спеша прохаживались супруга фараона и её отец, царь Митанни Артатама. Редкие блики солнца, пробившиеся сквозь плотный полог из крупных тёмно-зелёных листьев, мягко скользили, перемежаясь с синими тенями, по белому полупрозрачному платью женщины, плотно охватывающему её коренастую невысокую фигуру, и по пурпурному одеянию мужчины, ниспадающему роскошными складками.

   — Моя дорогая дочка, — вкрадчиво проговорил царь Митанни, блестя крупными и живыми, несмотря на его солидный возраст, глазами, — я не прошу у твоего великого царственного супруга ничего невозможного. Мне нужны только золото и египетские гарнизоны в крепостях на северной границе с хеттами.

   — Зачем тебе ещё золото, папа? — иронично улыбнулась царица. — На тебе золота столько, что глаза слепит, когда на тебя падает солнечный свет. На эти украшения ты можешь нанять тысячи отборных воинов из Вавилона и защитить свои северные границы.

   — И ходить сирым и босым, как последний степной пастух? — взмахнул руками недовольный Артатама, явно не принимая эту шутку. — Дорогая моя дочурка, я не так силён, как это было в прежние дни, когда все соседи трепетали, услышав шум приближающихся колесниц моего войска. Теперь мне надо очень много золота, чтобы подкупать алчных и злобных торгашей — ассирийцев — и натравливать их на диких горных медведей — хеттов. Ведь и те и другие зарятся на наши земли. Я могу только тогда спать спокойно, когда они воюют между собой. А сколько мне нужно золота и серебра, чтобы поддерживать извечную вражду между вавилонянами и их двоюродными братьями, жаждущими первенства, — ассирийцами! Когда эти родственники по крови грызутся между собой, я могу спокойно устанавливать контроль на всех торговых путях на востоке и отхватывать изрядные куски их земель под видом защиты от набегов соседей. Но если один кровожадный свирепый хищник на моих восточных границах сожрёт другого, то он тут же обратит свою алчную пасть на меня. Ну и чем я смогу защититься, как не египетскими гарнизонами и золотом?

Пир, устроенный царицей Мутемуйа для иностранных гостей, послов и высшей столичной знати, заканчивался. Фараон давно покинул дворец своей жены. Он не любил долго засиживаться за столом, да и пьяные развлечения его не привлекали. Когда строгие глаза повелителя перестали взирать на приглашённых, они расслабились. Чаши с лучшим финикийским вином стали подниматься чаще, музыка зазвучала громче, пытаясь заглушить шум голосов изрядно подвыпивших гостей. Пьяный разгул достигал уже своего предела. Именно в этот момент из пиршественного зала дворца на мраморные ступеньки, ведущие в сад, выбежала молодая, роскошно одетая женщина. Это была Тии. За ней торопился муж.

   — Подожди, дорогая, подожди! — Стараясь не повышать голоса, чтобы не обращать на себя внимание слуг и гостей, он схватил её за руку.

   — Отстань от меня! — громко бросила жена. — Как ты можешь позволять так обращаться с собой?!

   — А что, мне драться с Яхмосом, что ли? — тоже переходя на крик, возмутился царевич. — Как я заткну его поганую глотку? Когда отец рядом, он ещё сдерживает себя, но как только тот уйдёт, так хамству братишки нет предела! Тем более Яхмос выпил изрядно.

Вечером, когда её муж забылся в хмельном сне в новой роскошной спальне, Тии, легко пробежав по длинному тёмному коридору, выскочила в сад. Как привидение в белом полупрозрачном платье, она бесшумно заскользила по дорожкам, залитым лунным светом, прячась в тени высоких и развесистых сикоморов, смокв и кустистых дум-пальм. Скоро Тии оказалась в самом дальнем конце сада. Здесь стояла небольшая беседка, укрытая со всех сторон густыми кустами тамариска, акации и олеандра. Царевна присела на мраморную скамейку. Дул прохладный ветерок. Пахло влажной землёй, обильно политой рабами. По всему саду росли и благоухали цветы, привезённые со всех концов света. Высоко над головой шелестели длинные листья пальм. Где-то неподалёку звенела цикада. Молодая женщина зябко повела плечами, словно ей стало холодно. Она крепко сжала задрожавшие пальцы. На одном из них мерцал в скудном ночном свете огромный изумруд в перстне царя Митанни. Вдруг послышались тяжёлые быстрые шаги. Перед входом в беседку выросла массивная чёрная фигура Джабу.

   — Привёл? — выдохнула Тии.

   — Привести-то привёл, — проворчал гигант, укоризненно качая лохматой кудрявой головой, — но я тебе скажу прямо, сестрёнка, хоть ты и знатной госпожой заделалась. Не дело ты затеяла, ох не дело!

   — Ты поменьше болтай, Джабу. Лучше иди да присматривай, чтобы никто к нам незаметно не подкрался, — проговорила Тии, нетерпеливо взмахнув рукой, на которой в лучах ночного светила ярко сверкнули многочисленные кольца и браслеты.

Ранним утром следующего дня по кривым, подметённым и обрызганным прислугой из больших кувшинов водой, жёлто-серым улочкам Фив, на которые стены невысоких домов, глинобитные ограды и высокие пальмы отбрасывали длинные синевато-прохладные тени, шагало множество переговаривавшихся горожан. Все они были нарядно одеты. Мужчины чувствовали себя вполне респектабельно в пёстрых коротких набедренных повязках и чёрных париках, заменяющих головные уборы. Почерневшие от загара спины лоснились, щедро натёртые растительным маслом. Иначе никакая кожа не выдержала бы горячего африканского солнца, которое даже сейчас, в этот ранний час, изрядно припекало. Женщины нарядились в свои лучшие платья. Египтянки в отличие от азиаток не любили пестроты, и поэтому их одеяния были однотонны. Преобладал белый цвет, но много было зелёных, алых, пурпурных платьев. У тех, кто побогаче, края платьев были отделаны ручной вышивкой. И на женщинах, и на мужчинах блестело, сияло и переливалось в утренних лучах множество украшений

{59}

. Без них египтяне на улицу не выходили. Все спешили на центральную площадь, где должен был состояться смотр войск столичного корпуса, а затем схватки борцов и гонки на колесницах. Фиванцы обожали подобные развлечения.

Среди шумной толпы прокладывал свой путь и Эйе. Он ехал на колеснице, запряжённой двумя чистокровными вороными конями. Впереди бежали трое нубийцев в коротких красных набедренных повязках, с задорно торчащими разноцветными перьями в курчавых волосах. Они палками разгоняли неповоротливых прохожих, не желающих посторониться. Эйе стоял в полный рост на колеснице, с надменным видом посматривая по сторонам. Он буквально искрился от обилия украшений из золота с драгоценными камнями. Ведь он фактически руководил возведением заупокойного храма правящего фараона — главной стройкой всей империи. Его приёмный отец, архитектор Аменхотеп, занимался только творческой стороной дела. А огромные деньги, идущие на осуществление грандиозных работ, текли через руки его первого заместителя и приёмного сына. К тому же вельможи столицы просто завалили Эйе подарками, стремясь установить хорошие отношения с новой звездой придворного мира, так стремительно взошедшей на небосклон могущественнейшего на земле царства. Естественно, никто не обращал внимания на то, что у известного всему городу фаворита судьбы появился на пальце новый перстень с великолепным изумрудом. Но сам молодой человек изредка смотрел на свою левую руку, и холодок пробегал у него между лопаток, когда он видел, как горит зловещим темно-зеленым светом крупный камень. Тогда Эйе вскидывал голову и холодно посматривал на простой люд, копошащийся у него под ногами. Новоиспечённый вельможа задумчиво вдыхал утренний воздух, пахнувший горьковато-кислым запахом горящего кизяка вперемежку с ветками акаций, только что испечённым хлебом и влажной пылью, по которой мягко скользила его колесница. Ведь не прошло и года с тех пор, как недавно усыновлённый сирота в драном паричке и ветхой набедренной повязке босиком бегал по улочкам провинциального городка. А теперь он в роскошном одеянии стоит на колеснице гордый и неприступный, как оживший памятник, и лелеет в своей голове, украшенной великолепным париком, зловещие планы уничтожения самого наследника престола. Громкие крики мальчишек, дравшихся за лучшие места на крышах домов, выходивших фасадами на площадь, вывели Эйе из сладкого забытья. Возница, стоявший рядом, нагнувшись, широко расставив локти и потряхивая вожжами, пронзительно закричал на толпу, которую беспощадно теснили нубийцы. Он лихо подкатил к роскошным колесницам, стоявшим у помоста, расположенного у храма. На нём возвышался пустой позолоченный трон, сверкающий на утреннем солнце. Фараон ещё не вышел, но его уже ждали.

Вскоре владыка страны появился. Он стоял на роскошно украшенной слоновой костью и золотыми пластинами колеснице и милостиво приветствовал собравшихся на площади и вокруг неё фиванцев. Высокая фигура так сияла на солнце, покрытая украшениями из драгоценных металлов и камней, что трудно было смотреть на неё, не щурясь и не отводя глаза в сторону. Словно сам бог солнца Амон-Ра спустился прямо с небес на улицы Фив. За его колесницей ехал наследник, такой же высокий и нарядный. Отец и сын начали объезжать строй войск столичного гарнизона. Бравые воины, ветераны многих кампаний, хорошо отдохнувшие за прошедшие полгода после возвращения из Финикии и Сирии, или страны Ретену, как её называли египтяне, дружно приветствовали живого бога и одновременно главнокомандующего. Фараон был доволен, но Яхмосу угодить было трудно.

   — Почему бойцы без доспехов и только с копьями без секир? И где заплечные мешки? — набросился он на командующего корпусом Рамери, старого солдата, воевавшего много лет под предводительством не только здравствующего фараона, но и его отца.

Эйе вовсе не опечалился, проиграв скачки на колесницах. Даже если бы у него был шанс победить, он бы им не воспользовался. На виду у всех Фив оскорбить наследника престола, царевича Яхмоса, было глупо и безрассудно. А вот то, что Суппилулиума сознательно и демонстративно выиграл в жёсткой борьбе у второго человека в египетской империи на глазах почти у всех жителей столицы, было не просто юношеской бравадой, а рассчитанным заранее политическим шагом. Все поняли, что хетты отныне не собираются уступать пальму первенства в регионе египтянам, а желают играть в международном театре на равных с главными исполнителями. Для Эйе же победа над Яхмосом племянника хеттского царя означала только одно: хетт на стороне заговора против наследника. И в этом молодой архитектор вскоре убедился, когда ему на виллу доставили роскошный подарок от Суппилулиумы — кинжал с железным лезвием. Такой был только у фараона.

«От меня ждут решительных действий», — со вздохом подумал Эйе, вставая с низкого, украшенного серебром и слоновой костью кресла, закончив обедать. Аппетит, несмотря на все волнения, у него был отменный.

Через пару часов, когда время послеобеденного отдыха завершилось, Эйе на колеснице поехал к загородному дворцу наследника, который находился по соседству с комплексом дворцов фараона. Багрово-красный диск солнца уже повис над жёлто-серыми плоскими верхушками западных пустынных гор, когда молодой архитектор вошёл во дворец наследника египетского престола. Босоногий слуга в длинной белой юбке, которая похрустывала при каждом его вкрадчивом шаге, провёл Эйе в боковые покои дворца, выходящие широкими окнами в сад. Оттуда веяло прохладой только что обильно политой земли. Видны были ветви пальм и сикоморов, колышущиеся на дующем с реки ветерке. Внезапно спокойную, умиротворённую тишину прорезал собачий вой.

   — Мой пёс Кабир что-то неспокоен сегодня, — проговорил Яхмос, сидя в кресле в глубине небольшого, уютно обставленного зала. — Наверно, шакалов чувствует или, может быть, леопард бродит где-то неподалёку.

Ужин у царевича Аменхотепа подходил к концу, когда Джабу бесшумными шагами подошёл сзади к царевне Тии, сидевшей отдельно за небольшим круглым столиком, и прошептал, склонившись, ей на ухо:

   — Эйе ждёт вас и вашего мужа в вашем личном кабинете у сада.

   — Он что, с ума сошёл? — вздрогнула молодая женщина.

   — Он сказал, что случилось ужасное! Если вы не придёте, то всем нам конец!

Через полчаса Рамери уже входил во дворец. Его ожидал опухший, но одетый как на официальный дневной приём Аменхотеп. Рядом с ним в кресле сидела Тии в строгом дорогом платье. Массивные украшения мягко светились в неярких лучах, льющихся из светильников на обоих супругов. Пахло тонкими ароматными смолами, курившимися в небольших серебряных плошках по углам.

   — Вы, наверно, очень удивлены, что мы вызвали вас так срочно ночью? — спросила спокойным голосом Тии.

   — Конечно, царевна, — ответил старый воин, отдуваясь после положенных поклонов, — тем более что я получил столь категоричный приказ от царевича, которому вообще-то напрямую не подчиняюсь. Но моё уважение к вам, ваше высочество, столь велико, что я не медлил ни минуты.

   — Ты всегда служил верно моему деду и отцу, Рамери, я это отлично знаю. Теперь пришло время послужить и мне верой и правдой. И я этого не забуду, ты будешь вознесён на такую вершину почёта, на которую не поднимался ни один военный в нашем царстве, — проговорил Аменхотеп скороговоркой.

Столица Египта очень сильно изменилась за четверть века, что минули как-то незаметно после скоропостижной, неожиданной для всех подданных смерти фараона Тутмоса Четвёртого и его наследника Яхмоса. Покойный фараон очень бы удивился, если бы, восстав из мёртвых, прошёлся по улицам его родных Фив. Сурового воина поразило бы обилие роскошных дворцов с восхитительными садами, привольно раскинувшимися вокруг обновлённых, существенно расширенных или построенных заново, величественных и одновременно изысканно изящных храмов. Да и сами фиванцы переменились до неузнаваемости. Погоня за роскошью и удовольствиями захлестнула всех. Где та древняя, почти сельская простота нравов, основанная на коренных устойчивых ценностях, культивируемых великими фараонами-завоевателями, основавшими египетскую империю? Старикам, хорошо помнившим те времена, казалось, что волевые горбоносые лица взирают уныло и презрительно с огромных старинных монументов на распутных и изнеженных потомков.

«Стоило ли тратить столько усилий в многолетних походах и приносить столько жертв в ожесточённых боях с врагами, чтобы неблагодарные внуки и правнуки так небрежно и беспечно относились к тому, что было дорого их отцам и дедам?» задавались старики дни и ночи напролёт роковым почти для каждого уходящего поколения вопросом.

Однако в нынешних Фивах уже никто не вспоминал о суровых старых временах. Все — от фараона до самого скромного писца — стремились получить от жизни максимум удовольствий и немедленно, ничего не откладывая на потом. В каждой уважающей себя семье столицы была статуэтка мумифицированного покойника. Хозяин дома, где происходила очередная пирушка, ставил её на середину зала и приговаривал:

   — Взгляни-ка на него, а потом живи и наслаждайся, ибо после смерти ты станешь таким же, как он!

Центром праздника, куда спешила царственная чета, по привычке продолжая переругиваться, был храм в Опете на севере Фив. У фасада, где возвышались гигантские башни-пилоны, царило оживление. Как всегда, к открытию самого любимого народного праздника, который будет продолжаться целый месяц, сюда собрался почти весь город. В нарядной толпе, ожидавшей прибытия своего властителя и одновременно живого бога, сына самого Амона, ходили взад и вперёд сотни торговцев. Они громко нахваливали разнообразные товары, предлагая арбузы, гранаты, жареную дичь, хлеб, свежее пиво. Многие фиванцы уже принялись за возлияния и закуски, не дожидаясь церемонии торжественного начала праздника.

Но вот раздались мощный вой труб и дробь тамбуринов, наконец-то возглашавших о прибытии фараона. Жрецы в белоснежных льняных одеяниях и наброшенных на спины леопардовых шкурах, столпившиеся у входа в храм, засуетились. Высокие ворота из кедрового дерева, привезённого из далёкой Финикии, украшенные бронзовыми позолоченными накладками, медленно отворились, и показалась живописная процессия. Впереди шествовали музыканты. Они неистово дули в трубы и флейты, били в литавры и барабаны, обтянутые буйволиной кожей. За ними многочисленные носильщики в белых длинных льняных юбках несли на могучих плечах переносные ладьи главных фиванских богов. Первой покачивалась ладья бога Амона с позолоченными бараньими головами на носу и корме. Затем следовала ладья его супруги — богини Мут

[15]

. Она была украшена золотыми коршунами. Третья ладья с головами соколов принадлежала их божественному сыну Хонсу

[16]

. Рядом со священными макетами судов шествовали жрецы в накинутых на плечи шкурах пантер и леопардов. Они возжигали в курильницах терпентин, ароматные смолы, привезённые из Аравии, размахивали зонтами и опахалами. Рядом с ними певицы Амона, закатив глаза, пели гимны во славу богов. Их белые, красные, зелёные туники развевались, мелькали смуглые голые руки и ноги. Тесно обступившая торжественное шествие по обочинам дороги толпа громко хлопала в ладоши, подпевая во всю силу своих лёгких. Шум стоял оглушающий.

За священными ладьями по аллее сфинксов с бараньими головами, мягко покачиваясь, двигались паланкины фараона и его свиты. В этой процессии на одних из носилок восседала с гордым, властно-приветливым выражением очень красивого лица совсем молоденькая девушка. Широко открытыми, влажными, как у антилопы, карими глазами она смотрела на праздничную толпу, бушевавшую, как бурное море, у её ног. Это была племянница царицы, Нефертити. С ней рядом ёрзала на своём кресле сестра, Неземмут, которую все звали просто Нези. Она не могла усидеть спокойно на месте и вертелась, как маленькая проворная обезьянка. Сёстры впервые появились на таком торжественном событии в официальной свите фараона. Это был очень важный момент в их жизни. Первый раз они накрасились и нарядились, как взрослые женщины, царевны, и в таком великолепном виде оказались на публике. Но держаться торжественно-неподвижно, как статуям, им не удавалось. Во всяком случае, Нези уж точно.

   — Нефи, посмотри, какой смешной вид у того торговца фигами! — выкрикнула младшая сестрёнка и показала пальцем с ярко-красным, накрашенным длинным ногтем в толпу.

На следующий день царица Тии сидела в небольшом зале у окна, выходившего в просторный сад. Хотя было раннее утро, но даже здесь, в тени, уже чувствовалась жара. Царица расположилась в невысоком кресле в одной простой белой тунике без рукавов. На голове был надет короткий парик, открывающий шею. На лбу среди чёрных волос матово поблескивал в полумраке зала тонкий золотой урей. Больше украшений на Тии не было, только несколько колец сверкало на тщательно ухоженных пальцах рук. Она со скучной гримасой на суховатом лице слушала бормотание писца, который зачитывал послания, пришедшие из Азии от подчинённых Египту властителей.

   — «Величайшему царю из царей, моему господину, богу и солнцу...» — бубнил без всякого выражения писец с полным лицом и красными от постоянного недосыпания глазами.

Царица небрежно откинулась на спинку кресла. Её рука с веером лениво опустилась вниз по подлокотнику. Веер задел за ухо маленькую остроносую собачку, сидящую у её ног. Собачка это восприняла как приглашение к игре и с удовольствием вцепилась зубами в произведение ювелирного искусства. Тии улыбнулась и продолжала вертеть веером перед носом своего любимца. Писец тем временем бубнил:

   — «...Семь и семь раз к ногам моего владыки я припадаю. Я прах под сандалиями моего владыки-царя Египта...»

Высокий, непропорционально сложенный, с длинными худыми руками и ногами, царевич ходил по дорожкам сада и что-то бормотал. Его алая туника была видна издалека. За ним семенил писец, невысокий молодой человек с хитрыми глазками, широким лицом, и яркими красными губами. Он изредка присаживался на складной стульчик, который носил невозмутимый темнокожий раб. Писец клал папирус на закрытые длинной плиссированной белой набедренной повязкой колени, разворачивал его и быстро начинал кисточкой рисовать замысловатые иероглифы под диктовку царевича. Затем все снова шли, вернее, бежали за царственным отроком, ходившим широкими шагами по дорожкам сада. Рядом с сыном фараона двое слуг несли стульчик, опахало из страусовых перьев и розовый зонтик. Царевич отмахивался от них, но они упорно шли следом, стараясь прикрыть молодого дочерна загорелого человека от жарких лучей солнца. Хотя слугам порой и доставались от вспыльчивого наследника престола крепкие затрещины, но, вжав головы в плечи, они упорно выполняли приказ царицы: беречь великовозрастное чадо как зеницу ока.

   — Сынок, не ходи ты всё время под солнцем! Тебе же напечёт головку и снова кровь из носа пойдёт! — высунувшись из окна, крикнула царица сыну.

Тот, нетерпеливо махая руками, проворчал:

   — Вечно вы, мама, ко мне пристаёте, — и, смешно подпрыгивая на ходу, почти побежал вглубь сада к пруду. За ним ринулась вся его свита.

Когда по извилистой песчаной дороге, тянувшейся сначала по унылой жёлто-серой равнине, а потом среди светло-коричневых каменистых холмов, длинная процессия с носилками царицы во главе поднялась к зданию храма, солнце нещадно палило.

   — Ну и жарища! — проговорила царица, шагнув на землю из носилок, осторожно поставленных слугами у входа в храм, и осуждающе посмотрев на подошедшего к ней Джабу.

   — Тем приятнее нашим родителям, сестричка. Ведь мы прилагаем столько усилий, чтобы навестить их и помолиться за их вечное благополучие, — пробасил нубиец, насмешливо улыбаясь.

Он никак не мог привыкнуть к тому, что голубоглазая девчонка, с которой он играл в детстве и которой тайком от её родителей таскал ворованные на базаре фрукты и сладости, вот уже четверть века была царицей Египта. Тии что-то буркнула себе под нос и огляделась. С высокого холма, на котором было возведено монументальное строение, было видно далеко вокруг. Солнце стояло в зените. Над жёлто-серой каменистой поверхностью западного берега струился расплавленный воздух. Холмистая пустыня производила мрачное впечатление своей безжизненной неподвижностью. Изредка мелкий зверёк пробегал по раскалённому щебню между редкими серыми колючими кустиками от одной норки до другой, но и это ему порой не удавалось. Откуда-то из бездонной светло-голубой вышины вдруг камнем, прямо на неосторожную жертву падал серый коршун. Раздавался предсмертный пронзительный писк, и пустыня вновь застывала в щемящем душу покое.

К тому времени перед зерновыми складами уже собралась довольно большая толпа. Фиванцы любили поглазеть на всевозможные зрелища. Даже простое уличное происшествие вызывало у простонародья повышенный интерес и собирало массу зевак. Так что же было говорить о приехавшем бродячем цирке.

Джабу растолкал толпу, которая широким плотным кольцом окружила выступающих, ловко поставил два раздвижных стульчика в первый ряд и усадил на них девушек. Окружающие немного поворчали, сетуя на бесцеремонность вновь прибывших, но не осмелились вступить в серьёзный спор с огромным нубийцем. Представление было в самом разгаре. В кругу выступали акробаты, их загорелые тела извивались в сложнейших прыжках.

   — Смотри, смотри, что выделывают наши акробатики, — толкнула в бок Нези старшую сестру.

   — С каких это пор они стали нашими? — надменно задрав подбородок, проворчала Нефи.

Прошло несколько дней. Как-то после ужина сёстры вышли погулять в сад. Быстро темнело. На фиолетовом небе всё ярче разгорались крупные звёзды.

   — А теперь нам пора на свидание, — как бы между прочим сказала Нези, когда они подошли к пруду.

   — Ты что, назначила от моего имени свидание Тутмесу, негодная ты девчонка? — вскрикнула Нефи.

   — Разве ты недовольна? — улыбнулась Нези. — Ты можешь морочить голову кому-нибудь другому, только не мне. Я же отлично вижу, что он тебе нравится.

Этот месяц был одним из самых счастливых в жизни Нефертити. Почти каждую ночь она встречалась с Тутмесом в полуразрушенном храме.

   — Ты, сестрёнка, как с цепи сорвалась, — однажды проворчала удивлённая Нези. — Надо же, целую тропу протоптала от дворца к шакальему ущелью, словно стадо антилоп, спускающихся на водопой. И чем он так тебя приворожил? Вроде бы обычный симпатичный парень...

   — Он очень даже необычный, — ответила, смеясь, Нефи.

   — В каком смысле? — уставилась на неё Нези.

Через несколько дней на рассвете царевич Аменхотеп вышел из своих покоев в сад. Он так неуклюже-косолапо переставлял свои длинные худые ноги, что спешившим сзади слугам казалось, что наследник престола сейчас неминуемо споткнётся и пропашет носом глубокую борозду в песчаной дорожке. Но из своего печального опыта они прекрасно знали, что сейчас лучше не соваться к мрачному юноше ни с зонтиком, ни с опахалом, ни со складным стульчиком, ни с советом. Небо на востоке багровело, но солнце ещё не показывалось над плоскими вершинами жёлто-пепельных пустынных гор. Птицы уже начали негромко, спросонья хрипловато попискивать. С реки дул прохладный ветерок. Царевич подошёл к берегу просторного пруда и замер в ожидании своего божества — Атона, лучезарного солнечного диска. Он стоял неподвижно в одной короткой набедренной повязке из белого льна и смотрел на восток, где заря уже окрасила небо лилово-алыми бликами встающего солнца. Аменхотеп затрепетал в молитвенном экстазе, как только кромка багрового диска показалась из-за гор, поднял к небу худые длинные руки и начал бормотать слова «Гимна Солнцу», который сочинил несколько дней назад. Но тут свершилось чудо! Прекрасный женский голос в сопровождении мягкого звона цитр запел этот гимн. Царевич вздрогнул и прислушался.

   — «Ты установил ход времени, чтобы вновь и вновь рождалось сотворённое тобой, — пела незнакомка так проникновенно, что слёзы навернулись на глаза Хеви-младшего. — Ты создал далёкое небо, чтобы восходить на нём, чтобы видеть сотворённое тобой...»

   — О, великий Атон, ты наградил меня за мою преданность прекрасным созданием! Где она, божественная, я хочу распластаться перед её ногами, как горстка ничтожного праха. Я думал, что только я способен так беззаветно любить моё божество, но, оказывается, есть существо, которое его любит не меньше! Я ощущаю это в каждом пропетом ею слове. Где она? О, где? — неистово закричал царевич и бросился сломя голову на звуки прекрасного голоса, доносившегося откуда-то поблизости.

Он подбежал к беседке, увитой разросшимися лозами винограда. Голос слышался оттуда. Царевич буквально влетел в неё и замер поражённый.

В то время как люди волновались, суетились и боролись друг с другом за власть и материальные блага, природа невозмутимо и неспешно жила согласно своим раз и навсегда установленным мудрым законам. Каждое утро солнце вставало на востоке и заходило вечером на западе. В середине каждого лета великая река, прозванная древними египтянами Большой Хапи, разливалась, и мутная вода, насыщенная плодородным илом, стояла на полях по всей стране до конца осени. На это время приходились основные народные праздники, когда можно было вволю повеселиться, благо свободного времени у сельского люда было хоть отбавляй. От простого народа не отставали и фиванские аристократы, хотя их жизнь и так была сплошным праздником.

На загородной вилле Небуненеса в это тёплое осеннее утро вся прислуга буквально сбилась с ног.

Днём сюда должен был приплыть на роскошных барках весь цвет фиванской знати. Пиры у Небуненеса, бывшего главного архитектора, а теперь управляющего торговлей с заграничными странами богатейшего во всей империи храма Амона, славились своей изысканностью и размахом.

   — Да вы что, с ума сошли? Разве можно в эти соусы столько масла коровьего лить? — кричал визгливым голосом хозяин виллы поварам, проверяя на вкус, что готовится в многочисленных горшках и горшочках. — А вот сюда побольше орешков добавьте и подсолите ещё, — тыкал он коротким пальцем в бочонок.

В это утро Нефертити проснулась рано и тут же вскочила с постели. Она была ранней пташкой. Рядом на широком ложе глубоким сном спал её муж, царевич Аменхотеп, первый раз за последние годы проспавший восход своего великого божества Атона. В жизни Нефертити наконец-то наступил важнейший для каждой женщины момент: она вышла замуж. Все свои отроческие годы она думала об этом, мечтала о том человеке, который станет её мужем. Но в действительности всё произошло так буднично, что девушка, проснувшаяся утром уже замужней женщиной, не ощутила никаких необычных в себе изменений. Она села перед зеркалом и внимательно вгляделась в своё отражение. По сути дела, ничего особенного не произошло. Она думала, что ей будет отвратительна эта брачная ночь, ведь она продолжала любить Тутмеса. Но, к её удивлению, молодой муж, безумно в неё влюблённый, был с ней очень ласков, а потом в его объятиях появилась такая искренняя страсть, что Нефертити, к своему стыду, испытала удовольствие.

«А я, оказывается, порочная женщина, — думала Нефи, не спеша рассматривая своё красивое лицо в зеркале. — У меня двое мужчин, и с обоими мне приятно в постели. Ну, конечно, с Тутмесом Хеви никогда не сравнится, но и в объятиях мужа я нахожу определённую прелесть. А я ещё читала нотации младшей сестрёнке. Сама её превзошла в распутстве, ведь что с Нези взять: она ведь незамужняя девица. Но самое ужасное, что я не чувствую никаких угрызений совести. Неужели все замужние женщины такие?»

В этот момент появилась служанка Майа (она умела ходить на цыпочках совершенно бесшумно) и тихо, одними губами, произнесла, что ученик главного архитектора столицы скульптор Тутмес пришёл к ней с очень важным известием.

   — Он что: с ума сошёл? — вскрикнула Нефи, но тут же зажала себе рот, испуганно глядя на спящего мужа.

В то время как мятежники под предводительством заместителя командира столичного корпуса Панесхи начали штурмовать дворец царицы Тии, Джабу с небольшим отрядом воинов на лодках пересекал Нил. Уже отсюда он увидел, как на восточном берегу над плоскими крышами северной части города поднимаются клубы дыма.

   — Гребите быстрее! — рявкнул чёрный гигант на воинов.

Нужно было спешить. Джабу отлично понимал, что сейчас всё решают выигранные у противника минуты. Как только лодки пристали к берегу, нубиец во главе нескольких десятков воинов кинулся по пыльной дороге от набережной к никем не охраняемым, широко распахнутым воротам проходной башни. Однако, как Джабу ни спешил, он не бросился сломя голову в самое пекло, когда подбежал к городской усадьбе командующего корпусом. Нубиец приказал своим воинам затаиться в соседнем переулке, а сам залез на плоскую крышу стоящего рядом дома, пытаясь рассмотреть, что творится за оградой усадьбы.

В нескольких местах подсобные постройки догорали. Из просторного здания, где проживал командир корпуса, выбегали нагруженные разными вещами воины. Мятежники не удержались и начали грабёж. Бой шёл только у восточной стены, окружавшей большой сад. Там стояло двухэтажное здание, построенное не из обычных саманных, глиняных, высушенных на солнце кирпичей, а из больших, грубо обработанных блоков серо-жёлтого песчаника. Маленькие, зарешеченные окна были только на втором этаже. Именно оттуда летели стрелы, поражая мятежников, пытавшихся, прикрываясь большими треугольными щитами, выбить массивным бревном, превращённым в таран, дверь, окованную бронзовыми полосами.

Тем временем во дворце Тии положение царственной семьи становилось всё хуже. Опытный воин Панесхи сконцентрировал все свои силы на штурме дворцового храма. Он отлично понимал, что только с немедленным физическим уничтожением царицы и всех её родственников заговорщики могут рассчитывать на победу.

   — Но, может быть, не надо туда так рваться? — спросил Панесхи бывший визирь Верхней страны старый Ментухотеп. — Ведь их власть кончилась. Декреты подписаны фараоном. Кто посмеет ему противоречить? Может быть, начнём с царицей переговоры?

   — Какие могут быть сейчас переговоры? — с яростью зарычал жёлтый от волнения толстый и потный Панесхи. — Да плевать они хотели на эти папирусы. Подумаешь, оттиснул старый пьяница на них свою печать. Кто будет изучать эти декреты?! Только тот, кто силой захватит власть и уничтожит своих противников, будет хозяином страны. Как ты не понимаешь?! Ведь сейчас всё висит на волоске. Я даже не знаю, мёртв ли Диду. А если он вырвался живым из ловушки и сейчас собирает силы? Что тогда? А ну быстрее ломайте эти поганые двери! — заревел он, выпучив свои огромные глазищи на воинов, орудующих тараном у входа в храм. — Трусы вы проклятые, — вновь обратился Панесхи к жрецу, — хотят власть захватить, а пролить кровь своих врагов боятся или, хуже того, брезгуют, чистоплюи поганые, — ругался он во всю глотку, — сидели бы в своём храме и пели писклявыми голосами песенки в честь Амона! Нет же, полезли в драку, а теперь трясут с испугом своими задницами!

Тут высокие, нарядно украшенные позолоченной бронзой двери из дорогого ливанского кедра с треском и грохотом рухнули, не выдержав мощных ударов тарана — массивного бревна.

Нефертити вместе с врачами внимательно осмотрела тело мужа. Оно было в ссадинах, царапинах и синяках, но серьёзных ран не обнаружилось. Царевича обмазали целебными мазями и дали выпить вина с настоем лекарственных трав и мёда. После этого Хеви заснул глубоким сном. Нефи старательно замазала ранку под левой грудью, полученную от кинжала, который она намеревалась вонзить себе в сердце всего полчаса назад, облегчённо вздохнула, выслушав сообщение служанки Майа о том, что с Тутмесом всё в порядке, и прилегла на широкую семейную кровать.

Проснулась она уже вечером. Рядом по комнате бегал Хеви в коротенькой красной набедренной повязке, что-то бормоча себе под нос. Нефи прислушалась.

— Он за всё заплатит, пьяница проклятый, — шептал царевич. — Отдал нас всех на растерзание этим псам! Смерть ему! Атон так хочет! — И с этими словами он выбежал из спальни.

Нефи бросилась за ним, накидывая на ходу тёмно-синюю тунику, но царевич уже вскочил на колесницу, которая ждала его у мраморных ступеней входа во дворец. За ним понёсся десяток колесниц воинов конвоя. Среди них был и Туту, незаменимый секретарь царевича. Правда, писца не было в храме среди тех, кто защищал царскую семью. Но Туту утверждал, что лежал без сознания в одном из покоев дворца после того, как бросился с кинжалом на ворвавшихся туда мятежников. В подтверждение этого он показывал большую шишку на лбу. Правда, кое-кто из слуг поговаривал, что видел, как молодой писец забирался в мучной ларь на кухне дворца, а шишку, мол, он набил себе сам деревянной колотушкой. Но царевича не заботили такие мелочи, он привык к Туту, который проворно исполнял все его поручения и мог без задержки составить любой документ. Сейчас же молодой писец мчался на колеснице за фараоном, закрыв глаза от страха и крепко вцепившись в деревянный поручень. Все направлялись во дворец фараона.

Следующий день горожанам запомнился надолго. Все в Фивах уже знали о попытке мятежа. По городу ходили слухи о страшной резне, которую устроили заговорщики во дворце царицы. Поговаривали, что первая жена фараона и наследник престола погибли, а вместо них жрецы Амона поставили своих людей. Поэтому почти весь город собрался вокруг храма Амона на севере Фив, чтобы своими собственными глазами увидеть царскую семью. Ведь на главных площадях объявили, что намечается помазание на трон царевича Аменхотепа, который становится полноправным соправителем своего фараона-отца.

   — Царевич — это Хеви-младшенький или нет? Не подменили ли наследника престола? — задавали себе такие вопросы те, кто в этот день с раннего утра собрался вокруг главной площади города, которая расстилалась перед величественными пилонами храма Амона. У храма стояли две огромные статуи великому фараону Тутмосу Третьему, завоевателю Азии. Казалось, что и он с интересом всматривается в пышную, растянувшуюся на сотни метров процессию, не спеша приближавшуюся к главному храму страны. Царская семья на богато украшенных паланкинах, величественно покачиваясь, плыла над толпой.

Царевна Нефертити была в центре внимания всего города. Она сидела рядом с наследником престола в изящном белоснежном платье. На солнце ослепительно горели драгоценности, которыми молодая женщина была усыпана сверху донизу. Но царевич экстравагантностью своего одеяния привлекал к себе внимание больше, чем она. Его туника с широкими, раструбом рукавами и пышная юбка были какого-то необычно яркого, бьющего по глазам оранжево-алого цвета. Вдобавок на его груди висела большая золотая пластинка с полным именем Атона-Солнца, который был изображён не в привычном виде человека с головой сокола, а просто круга с солнечной (или царской) змеёй спереди и множеством устремлённых вниз лучей с кистями человеческих рук на концах. Такие же пластинки, только поменьше, были у Хеви на животе, над кистями рук и на предплечьях.

Красочная процессия остановилась перед храмом Амона. Рёв труб и стук барабанов стихли. Царская семья во главе с неуверенно шагавшим фараоном взошла на помост, украшенный пурпурного цвета тканями, и расселась в невысокие кресла из чёрного и красного дерева с накладками из серебра, золота и слоновой кости. За спинками кресел выстроилась знать с опахалами, мухобойками и всем прочим, что могло вдруг понадобиться семье фараона. Все замерли, наблюдая за устрашающим действом, разворачивающимся перед ними.

Прошло стремительно шесть лет. Многое изменилось в Фивах за этот короткий срок. И это в столице страны, которая умудрялась не меняться в течение тысячелетий. Даже ночи в Фивах стали другими. Если раньше под покровом прохладной темноты многие фиванцы запросто гуляли напропалую в многочисленных тавернах и кабаках, а на узких улочках можно было под утро услышать только вопли пьяных, визг проституток да шум драки, затеваемой грабителями, то сейчас в самые глухие ночные часы слышался лишь скрип плохо смазанных колёс многочисленных подвод, которые медленно тащили неповоротливые волы. Сонные возницы, лениво позёвывая, с беспокойством всматривались в сереющее небо с уже гаснувшими крупными звёздами. Надо было спешить. К восходу солнца фрукты и овощи, утки и гуси, прочая снедь и живность должны были быть разложены по подносам жрецов нового божества империи — Атона. Именно ему был возведён в кратчайшие сроки огромный храм на одной из главных площадей города прямо напротив обиталища прежнего верховного бога страны — Амона.

Вот в эту ночь жрецы бога Амона в потрёпанных белых одеяниях столпились на гранитных ступеньках у входа в свой полузаброшенный храм и с тоской смотрели на бесчисленные повозки, везущие богатейшие жертвоприношения чужому богу.

   — Надо же, — проворчал один из жрецов, возвышающийся над прочими на целую голову, — дожили! Великий Амон не имеет и сотой доли того, что буквально сыплется на ещё совсем недавно никому не известного Атона.

   — Ты что, хочешь, чтобы тебе на базарной площади отрубили топором башку с неосторожным языком и потом сожгли на костре или бросили твой труп собакам? — прогнусавил старик, опирающийся на позолоченный посох.

На небольшой, скромного вида барке, чтобы не привлекать излишнего внимания своих любопытных подданных, больших любителей посплетничать о сильных мира сего, Нефертити плыла по великой реке. Она сидела на палубе на складном стульчике, как всегда, очень прямо и задумчиво смотрела на зелено-голубые волны. На слабом ветерке хлопал большой прямоугольный оранжевый парус. За бортом плескались длинные вёсла в такт ритмичным ударам барабана: идти приходилось против течения. Нефи направлялась в загородную усадьбу придворного скульптора Тутмеса, расположенную в южных пригородах Фив.

Солнце нещадно палило. Даже прямоугольник белого балдахина над головой главной жены молодого фараона не мог защитить её от жаркой тяжести солнечных лучей. Подросток-нубиец энергично размахивал опахалом. Смышлёными, хитрыми глазками, светившимися на его чёрном круглом лице, он исподволь наблюдал за царицей и её служанкой, стоявшей с позолоченным подносом и с серебряным кубком, полным разбавленного холодной водой вина. Нефи его только что пригубила. Мальчишка уловил момент, когда его госпожа отвернулась в сторону, рассматривая торговый финикийский корабль, величаво проплывающий мимо, и проворно ухватил пару засахаренных в мёду, высушенных кусочков фруктов, лежащих соблазнительной горкой на зелёной керамической тарелочке. Но служанка была начеку. Она звонко шлёпнула по чёрной худой руке и сделала страшные глаза. Негритёнок в ответ показал ей язык и стремительно бросил в рот сладости. Нефи краем глаза заметила эту немую сценку и рассмеялась.

   — Что, Бафу, досталось? У Кары рука тяжёлая. Ну ладно, полакомься. — Молодая царица явно благоволила к молоденькому нубийцу, видя в нём сходство со своим горячо любимым дядей Джабу.

Продолжая махать опахалом, негритёнок проворно расправился со сладостями.

Когда молодая царица плыла на барке через Нил — дворец Тии находился на западном берегу, — она вспомнила рассказ служанки и на душе стало неспокойно. Нефертити хорошо понимала, что жестокая и истеричная политика её мужа приведёт в конце концов к отчаянному противодействию тех, кого он задевал за живое

{73}

. Ведь загони мышку в угол, и она начнёт кусаться. А тут в угол загоняли всё жреческое сословие страны и тесно связанную с ним столичную и провинциальную аристократию. Да и простой народ не мог понять вот так сразу, почему нужно забыть всех своих местных богов и молиться только новому фараону, а тот уж в свою очередь попросит за людишек новое сверхбожество — Атона. И это происходит в стране, где люди тысячелетиями привыкли молиться многим богам, большим и малым.

«Взрыв всеобщего неудовольствия сметёт нас, как сильный порыв ветра в бурю срывает жалких мартышек с макушек пальм, — думала царица, поглядывая на берега. — Да, надо увозить моего ненормального муженька из этого города. Пусть возится в новой столице со своими начинаниями, а на местах мне придётся договариваться и со жрецами, и с аристократами, да и со всем народом египетским. Удастся ли это? Посмотрим! Иного выхода нет. Надо продержаться ещё лет пять-десять, потом Хеви совсем одряхлеет и ослепнет. Тогда можно будет открыто взять власть в свои руки, а пока надо попытаться изолировать его для общей пользы».

Так думала молодая царица, подплывая по каналу к дворцу Тии. Было самое жаркое время дня. Солнце палило нещадно. По низким ровным берегам росли пальмы, фиговые деревья, густые кусты тамариска и акации. В саду старшей царицы никого не было. Лишь голые рабы работали у шадуфов

[20]

, поднимая за верёвку кожаные вёдра с водой из канала и переливая их в канавки сада. Слышны были скрипы деревянных журавлей и монотонное пение рабов на непонятном языке.

Вскоре барка Нефертити пристала к пустынному причалу, и молодая царица поднялась по ступенькам во дворец. Здесь было сумрачно и прохладно. Пока Нефертити не спеша шла по хорошо знакомым дорожкам любимого сада, а потом через длинную анфиладу помпезно украшенных залов, её тётка заканчивала разговор со своим визирем Эйе.

Вечером, когда жаркое африканское солнце уже не так беспощадно палило с небосклона, постепенно опускаясь к западным плосковерхим серо-жёлтым каменным вершинам, царская семья, как обычно, собралась на ужин. Молодой фараон очень любил эти спокойные вечерние часы. Одетый по-домашнему, без парика, в одной льняной набедренной повязке, он приходил в зал первым и с удовольствием наблюдал, как все члены семьи неспешно рассаживались в украшенные золотом, серебром и слоновой костью, низкие кресла в небольшом уютном зале. Здесь было прохладно. За низким окном, увитым виноградными лозами, слышалось плескание проточной воды. В заросший лотосом и папирусом пруд, вырытый под окнами царской трапезной, вливался узкий канал, по нему приятно журчала в жаркий день в тени густых деревьев свежая вода. Слуги вносили круглые столики с яствами. Рядом с Нефертити на специально изготовленных маленьких стульчиках за низкими столиками сидели три дочери. Они уплетали блюда, подаваемые проворными слугами, вертели продолговатыми вытянутыми бритыми головёнками, на которых болтался только один локон юности, и непрерывно болтали.

Эхнатон любил слушать детский лепет. На его нервном вытянутом лице застывало не свойственное ему умиротворённое выражение. Вот и сейчас он не спеша потягивал из золотого бокала вино, смешанное с гранатовым соком, и любовался дочерьми. Нефи незаметно наблюдала за мужем. «Какой же он всё-таки противоречивый, — думала она. — Кто бы мог подумать, что этот истеричный мужчина станет таким хорошим, нежным и терпеливым отцом!»

Девочки вскоре наелись и стали шалить, бросая друг в друга фиолетовыми и жёлтыми виноградинами. Хеви с удовольствием присоединился к их игре. Потом он выскочил из-за стола и, расставив длинные худые руки, стал ловить девчонок, носившихся вокруг. Наконец все наигрались, и воспитательницы увели царевен. Фараон снова уселся за стол и хлопнул в ладоши. Слуги моментально унесли столик. В зале воцарилась тишина. Муж внимательно смотрел на жену, но молчал. Только Нефертити могла спокойно переносить его тяжёлый взгляд. Она не спеша доела, вытерла салфеткой губы, отпила несколько глотков вина из высокого бокала из зеленоватого стекла и только после этого вопросительно взглянула на мужа.

   — Ну и долго ты на меня будешь пялиться? — спросила она грубовато.

Выйдя в покои, где лежал его отец, Эхнатон брезгливо поморщился, глядя на многочисленных жрецов Амона, суетящихся вокруг ложа. Удушливо пахло ладаном и другими ароматическими смолами, дымящимися на многочисленных кадильницах. Слышно было, как главный жрец Амона Дуафу хриплым, усталым, старческим голосом читает молитву над отходящим в мир иной фараоном. Аменхотеп лежал на огромной постели, льняные простыни с которой опустились до чёрных мраморных плит пола. Его толстое, одутловатое лицо подрагивало то ли от боли, то ли от сдавленных рыданий.

Солнце уже почти зашло, и лучи, врывающиеся в окна под потолком, окрашивали верхнюю часть залы с высоким, как в храме, потолком в мрачно-бордовые тона. Внизу же и по углам уже затаились сумерки. Рядом с постелью на высоких бронзовых шандалах горели длинные восковые свечи. Вечерний ветерок волновал жёлтые острые язычки пламени, поэтому на лицах присутствующих играли подвижные блики и тени, придавая им какое-то таинственное выражение. Словно все напряжённо ждали чего-то страшного и одновременно торжественного.

Эхнатон с женой остановились у изголовья. Здесь уже стояла Тии. Она, как всегда, была в идеально убранном парике и в платье, где каждая складочка знала себе место. Волнение выдавали только руки. Когда она разжимала ладони, сухие тонкие пальцы дрожали и на них переливались острыми бликами крупные драгоценные камни, вделанные в перстни и кольца. Тии, как всегда, смотрела перед собой, строго сжимая тонкие не накрашенные губы.

   — ...И обретёт жизнь вечную! — закончил очередную молитву главный жрец.