Он никогда не опаздывал. Каждый вечер, когда приходил немец, неся с собой старый маузер, бинокль в потертом кожаном футляре и судок с ужином, жители городка Ме-ан-Мюльсьен знали, что уже шесть часов. Когда он пересекал вымощенную булыжником площадь, с построенной в романском стиле колокольни небольшой церквушки XII века Нотр-Дам-де-л’Ассомпсьон, которая возвышалась над серыми черепичными крышами Ме-ан-Мюльсьена, приютившись на вершине холма над речкой Урк, в 37 милях к северо-востоку от Парижа, неизменно раздавались первые звуки колокола, зовущего к вечерней молитве.

Немец — седеющий сержант люфтваффе — всегда размеренно шагал прямо на этот мирный звук. У дверей церкви он снимал пилотку и входил внутрь. Медленно взбирался по узкой винтовой лестнице на колокольню. Там, на самом верху, стояли стол, газовая лампа и стул. На столе рядом с грязно-зеленым полевым телефоном были аккуратно разложены карта немецкого генерального штаба, блокнот и календарь. Колокольня Нотр-Дам-де-л’Ассомпсьон служила наблюдательным пунктом люфтваффе.

Отсюда немец мог просматривать в бинокль всю местность. От шпилей собора в Mo на юге до средневековых каменных стен Шато-де-ла-Ферте-Милон на севере его взгляд прощупывал участок на глубину до 13 миль, минуя грациозную излучину Марны, терракотовые стены городка Лизи-сюр-Урк и возвращаясь к поросшим тополями и круто обрывающимся вниз берегам Урка.

Через несколько часов на этот мирный пейзаж, предстающий взгляду вооруженного биноклем сержанта, опустится ночь. Всматриваясь в тени вокруг себя, он приступит к очередному ночному бдению — пятьдесят восьмому с начала оккупации. На рассвете он поднимет трубку полевого телефона и отрапортует в региональный штаб люфтваффе в Суасоне. Вот уже 12 дней со времени последнего полнолуния донесения сержанта были неизменными: «По моему сектору сообщений нет».

Союзники забрасывали своих парашютистов для связи с французским Сопротивлением только при свете полной луны. Немец знал это. Как показывал календарь на его столе, полнолуния не будет еще 16 ночей, то есть до 18 августа.

Для города, простиравшегося за стенами монастыря, этим теплым августовским утром начался тысяча пятьсот третий день германской оккупации.

Ровно в полдень, как, собственно, каждый день в течение этих четырех лет, рядовой Фриц Готтшальк и 249 других солдат из 1-го зихерунгсрегимента начали свой обычный марш по Елисейским полям до площади Согласия. Впереди духовой оркестр разразился визгливыми нотами марша «Прюссенс глори» — «Прусская слава». Лишь парижане, стоявшие на тротуарах этого величественного проспекта, наблюдали старания рядового Готтшалька. Они уже давно научились избегать этих унизительных зрелищ.

Подобные надменные парады были лишь одним из многих унижений, которым подвергалась столица Франции с 15 июня 1940 года. В те дни единственным местом в Париже, где французы могли видеть флаг своей страны, был Музей армии в Доме инвалидов, где он был заперт в стеклянном шкафу.

Черно-бело-красная свастика нацистской Германии бросала городу вызов с вершины монумента, по существу, его символа — Эйфелевой башни. На сотнях гостиниц, общественных зданий и жилых домов, реквизированных завоевателями Парижа, развевалось то же знамя угнетения, символ режима, четыре года державшего в оковах дух прекраснейшего в мире города.

Черно-бело-красные будки часовых вермахта, расставленные вдоль изящной аркады улицы Риволи, вокруг площади Согласия, перед Люксембургским дворцом, Палатой депутатов и Министерством иностранных дел, вытеснили парижан с тротуаров их собственного города.

Для американца, который впоследствии освободит этот город, Париж был дилеммой. Генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр, располагавшийся в командном фургоне, укрытом в промокшей от дождя рощице в двух милях от Гранвиля на нормандском побережье, наконец принял скрепя сердце решение, может быть, наиболее важное из всех его решений со дня «Д»

[5]

. Он отложит освобождение Парижа на как можно более позднее время. Он окружит и обойдет город. Париж, полагал верховный главнокомандующий союзных войск, будет освобожден не ранее, чем месяца через два, во всяком случае, не ранее середины сентября.

Это решение было для Эйзенхауэра нелегким. Он понимал не хуже других, какое огромное эмоциональное воздействие оказало бы освобождение Парижа на французов, на его собственные войска да и на весь мир. Он чувствовал напряженное нетерпение населения города и генерала Шарля де Голля, властного лидера Свободной Франции. Но для Эйзенхауэра конкретные военные аргументы, изложенные в 24-страничном докладе, лежавшем на его столе, значили больше, чем вся магия, заключавшаяся в слове «Париж». На голубой картонной папке было написано: «Совершенно секретно. Действия после операции «Нептун». Раздел II — Форсирование Сены и захват Парижа». Доклад поступил из отдела оперативного планирования ШВКСЭС

[6]

, состоящего из трех человек, дававших рекомендации, на которых командующий основывал свои стратегические решения.

Эйзенхауэр был убежден, что «за Париж немцы будут сражаться упорно». По его мнению, «это диктовалось всеми стратегическими и географическими факторами». Исследование, подготовленное отделом планирования, подтверждало его собственные выводы. Именно этого сражения он хотел избежать.

Доклад предупреждал, что, если немцы будут удерживать Париж значительными силами, ликвидация их потребует «затяжных и тяжелых уличных боев, подобных сталинградским», боев, которые могут завершиться «уничтожением французской столицы».

Эйзенхауэр не мог допустить, чтобы с Парижем произошло такое. Кроме того, он не хотел, чтобы его бронетанковые войска, свободно катившие сейчас по Франции, были втянуты в чреватые неоправданными потерями городские сражения.

Для меланхоличного француза, томившегося в тревожном ожидании во влажной духоте алжирского лета, Париж был той осью, вокруг которой должен был вскоре произойти поворот в судьбе его страны. А значит, и поворот в собственной судьбе этого одинокого человека. Как никто другой в его окружении, Шарль де Голль понимал, что Париж был тем местом, где рискованная игра, в которую он вступил, обратившись к своим побежденным согражданам из Лондона 18 июня 1940 года, принесет окончательную победу или поражение. Де Голль был убежден: то, что произойдет там в ближайшие несколько недель, в конечном счете определит, кто будет управлять послевоенной Францией. Де Голль был полон решимости взять власть в свои руки.

На пути к этому, считал де Голль, ему противостояли две силы: его политические враги, Французская коммунистическая партия, и его военные союзники — американцы.

Отношения между Соединенными Штатами и де Гол-лем после короткого медового месяца в 1940 году шаг за шагом ухудшались. Признание Соединенными Штатами Виши, сделка с Дарланом, тот факт, что де Голль не был информирован о высадке американских войск в Северной Африке до самого момента, когда она уже практически началась

[7]

, личный антагонизм между де Голлем и президентом Франклином Д. Рузвельтом — все это способствовало усилению недоверия и подозрительности, разъедавших франко-американские отношения летом 1944 года.

Однако ничто так не раздражало де Голля, как отказ Рузвельта признать его Французский комитет национального освобождения (ФКНО) в качестве временного правительства Франции. В этом он усматривал нежелание американцев признать его руководящую роль во Франции

[8]

.

Рузвельт определил позицию Соединенных Штатов в записке генералу Джорджу К. Маршаллу, датированной 14 июня 1944 года. «Мы должны, — писал он, — максимально использовать любую организацию или влияние де Голля, которые будут способствовать нашим военным усилиям, при условии, что мы не будем силой оружия навязывать французскому народу эту организацию в качестве правительства Франции». Он предупреждал Эйзенхауэра о том, что ШВКСЭС «может вступать в контакт с ФКНО, но не должен делать чего-либо такого, что означало бы признание ФКНО в качестве временного правительства Франции».

Человек, которому Шарль де Голль отдал этот приказ, всматривался сейчас в темноту августовской ночи из окна мансарды пятиэтажного дома в пригороде Парижа Отейе. Он едва различал очертания ломаных теней, нагромождавшихся друг на друга до самого горизонта. Это были крыши Парижа. Человека звали Жак Шабан-Дельмас, и было ему в то время двадцать пять. Он был уже генералом. В тот день он получил известие от человека, чинившего на улице велосипедное колесо. Это было сообщение, которое несколькими часами ранее расшифровал Жад Амиколь в монастыре ордена Страстей Господних.

Ни для кого в Париже информация, доставленная в ботинке Алена Перпеза, не представлялась столь катастрофичной, как для этого погруженного в раздумье молодого человека.

Шабан знал, ни одно из заданий, которые давал ему де Голль, не было в глазах генерала столь же важным, как то, что касалось Парижа. Ни одна из секретных инструкций, которые он получал из штаба де Голля в Лондоне, не была столь же ясной и категоричной, как та, которую ему дали в отношении Парижа.

Ему предписывалось сохранять полный контроль над вооруженными формированиями Сопротивления в городе. Ни при каких обстоятельствах он не должен был допустить, чтобы в столице разразилось восстание без прямого указания де Голля.

Выполнить это распоряжение было невозможно.

Воздух был влажным и тяжелым. С севера на Монмартр накатывались, обещая пролиться дождем, огромные серые тучи. По тихим улицам города спешили в свои бараки последние немецкие патрули. Комендантский час закончился. Вскоре столичные хозяйки выстроятся в унылые голодные очереди в ожидании ежедневного куска черного хлеба. По отработанной и надоевшей за четыре года привычке Париж пробуждался навстречу еще одному дню оккупации. Но этот день будет особым. Начиная с этого серого утра солдаты вермахта уже никогда не смогут считать улицы Парижа своими.

В разбросанных по всему Парижу квартирах и гостиничных номерах, в сотнях домов и тайных убежищ, где скрывались полицейские, сотни полных решимости мужчин уже начали сборы, откликнувшись на призыв доставленных Сюзанной посланий. После сонного поцелуя и ненавистного эрзац-кофе они покидали свои дома и поодиночке или небольшими группами, пешком или на велосипедах стекались по улицам Парижа к собору Нотр-Дам. Там через некоторое время эти полицейские сыграют первый смелый акт в освобождении Парижа и впервые продемонстрируют оккупантам реальную возможность отмщения, скрывающуюся за внешним спокойствием города.

Эта суббота станет памятным днем и для многих простых парижан.

Если не считать неожиданной неудачи в Префектуре, тщательно подготовленное Ролем восстание быстро и эффективно распространялось по столице. Приказы, выполнение которых началось в то утро, были скрупулезно проработаны и разосланы в предыдущие четыре дня. Заместитель Роля по Парижу — худощавый школьный учитель, известный в Сопротивлении под именем «Дюфрен», всю ночь трудился над завершением последних из этих приказов, сидя в душной спальне рядом с авеню Фош и прислушиваясь к шагам часовых гестапо за углом. В семь утра он передал их посыльным на набережной Конти, почти под носом у немцев. С рассвета коммунисты оклеивали стены города плакатами, призывавшими к «всеобщей мобилизации».

Перед Ролем и его подчиненными в то утро стояли весьма сложные задачи: налаживание связи и взаимодействия, организация штаба, доставка оружия из тайников и распределение его среди бойцов ФФИ. На телефонных станциях города отряды Сопротивления выполнили первую и одну из наиболее важных задач, которая впоследствии значительно облегчила положение восставших: они уничтожили немецкие подслушивающие устройства.

Для рядовых бойцов Роля в этой партизанской войне работа была простой: «Каждому по бошу». Начиная с семи утра бойцы ФФИ приступили к выполнению этого приказа по всему Парижу. Небольшими группами они начали охотиться за немецкими солдатами и автомашинами и атаковать их, где бы они ни находились. Прежде всего их целью было добыть оружие, отняв его у немецких оккупантов.

К девяти часам перестрелка уже шла по всему Парижу. Первое донесение о восстании привело фон Хольтица в недоумение и ярость. Для него это было полной неожиданностью. Ни одна из подчиненных ему разведывательных служб не предупредила его, если не считать нескольких самых общих фраз о «волнениях» среди гражданского населения. В его собственном докладе в штаб группы армий «Б» и командованию Западного фронта, сделанном за несколько минут до первых сообщений, оптимистически утверждалось, что в городе царит «полное спокойствие». Первые же нападения были совершены в самых различных местах и казались столь целенаправленными, что Хольтицу сразу стало ясно: «ими кто-то руководит».

За первые два часа лицо города изменилось. Теперь в воздухе пустынных улиц чувствовалось что-то угрожающее и зловещее. Немногочисленные прохожие с опаской перебегали от одной двери к другой. Велосипедисты прижимались поближе к тротуарам, и время от времени мимо изумленных консьержек на большой скорости проносились автомашины, на бортах которых красовались наспех выведенные белой краской буквы ФФИ. Но более всего то утро отличал новый звук, который парижские улицы не слышали с 1871 года. Это был звук ружейных выстрелов.

Танки — три штуки — уже подкатили к мэрии Нейи. Два развернулись и заняли позицию на площади перед ее испещренным пулями и обугленным фасадом. Третий направился в обход, чтобы зайти со стороны сада. Находясь в окружении и в течение трех часов под обстрелом, израсходовав почти все боеприпасы, люди «из Задига» впали в отчаяние. Паркетный пол зала торжеств был завален осколками гранат, гильзами, битым стеклом и штукатуркой. От картин на стенах остались одни обрывки. Белые с золотом резные деревянные панели комнаты обуглились. За дверью, у мраморной лестницы, на сдвинутых вместе деревянных столах, вынесенных из кабинета мэра, лежали рядом мертвые и умирающие. В момент всеобщего опьянения несколько часов назад, когда люди «из Задига» завладели зданием мэрии, никому не пришло в голову прихватить с собой хотя бы моток пластыря. Теперь из-за отсутствия лекарств, обезболивающих и перевязочных средств раненые истекали кровью и умирали на этой липкой общей постели.

На всю жизнь Андре Кайетт запомнил испуганные глаза бойца с распоротым животом, молившего его о помощи. В отчаянии Кайетт сделал единственное, что казалось в тот момент возможным: он попытался перетянуть ремнем живот раненого.

Выглянув из окна зала торжеств, брат Кайетта Шарль заметил немца, выползавшего из овального окна на крыше расположенного напротив дома. В поисках укрытия немец начал перебегать по крыше к низкой желтой трубе. Шарль выстрелил. Немец упал и, слегка подскакивая, заскользил вниз по темной черепице, оставляя за собой яркую полосу крови. На какую-то секунду он зацепился пальцами за карниз, затем руки его разжались, и он с воплем рухнул на тротуар с высоты пятиэтажного дома. Шарль был лучшим стрелком в Нейи.

Его брат дал ему новое задание. Позади мэрии, на пересечении двух невысоких, покрытых мхом стен сада немцы установили пулемет, из которого обстреливали окна этой стороны осажденного здания. Шарль взял винтовку «Лебель» образца первой мировой войны и, высунув ее из окна напротив пулемета, выстрелил. Пулеметчик, почти полностью скрывавшийся за штабелем из мешков с песком, рухнул вперед. Из-за замшелой стены сада показались две пары рук, схватили пулеметчика за сапоги и втащили в укрытие. Его место занял другой стрелок. Этот засек Шарля. Он дал очередь по окну прямо над головой француза, сбив его голубой берет. Шарль переполз к другому окну, прицелился и снова выстрелил. Теперь уже этот пулеметчик подпрыгнул, взмахнув над головой руками, и упал на землю. И его тело кто-то втащил в укрытие. Пулемет взял третий человек. Шарль переместился к другому окну и сделал третий выстрел. Новый стрелок рухнул рядом с пулеметом, из которого так и не успел выстрелить. На этот раз уже не было рук из-за стены сада. Пулемет замолчал.

Элегантный полковник Ганс Яй побелел при виде мертвых тел своих солдат, разбросанных вокруг грузовика перед зданием мэрии в Нейи. Глядя на выстроенных вдоль стены с поднятыми руками пленных, Яй решил «расстрелять всех на месте».

Луи Берти — его почки все еще ныли от ударов, полученных от немцев, когда те выгоняли его из мэрии, — и его юный сосед по Нантеру Пьер Ле-Ган также были в этой шеренге несчастных. Их поймали на четвертом этаже здания, когда туда ворвались немцы.

Мэр Нейи от вишистов Макс Роже убедил Яя, что некоторые из выстроенных у стены людей были его служащими. Яй позволил отобрать их. Когда Роже закончил, гнев полковника несколько поутих. Он решил, что не будет расстреливать остальных. Он приказал им идти с поднятыми руками в комендатуру на авеню Мадрид. По пути следования этой несчастной колонны их приветствовали выглядывавшие из окон люди. Стоявшие вдоль тротуара женщины всхлипывали и перебирали четки.

В черной яме под мэрией два человека, скрытно прорубавшие кирпичную стену, отделявшую их от пути к спасению, уже слышали журчание сточных вод и чувствовали затхлый запах из канализационного канала. Наконец отверстие было пробито. Один за другим оставшиеся в живых люди «из Задига» пролезли в дыру и двинулись по пояс в воде вдоль канала.

Снайпер Шарль Кайетт нес Анри Герена, ветерана первой мировой войны, деревянная нога которого была разбита осколком снаряда. Взглянув на нее, Герен заметил: «Слава богу, они всегда стреляют в одну и ту же». Андре Кайетт все еще слышал грохот немецких сапог, вышагивающих взад и вперед по тонкой бетонной крышке люка.

С балкона отеля «Мёрис» два человека наблюдали, как молоденькая девушка в красном платье ехала на велосипеде через Тюильри. Ее белокурые волосы развевались на ветру. «Мне нравятся эти хорошенькие парижанки, — сказал генерал фон Хольтиц стоявшему рядом человеку. — Было бы трагедией, если бы пришлось убивать их или уничтожить их город».

Генеральный консул Швеции Рауль Нордлинг вздрогнул от этой фразы, столь буднично слетевшей с губ покашливающего немца. Неужели этот мрачный пруссак, со страхом спрашивал он себя, действительно готов совершить такой акт вандализма, как уничтожение Парижа? История никогда не простит такого преступления, серьезно предупредил он Хольтица.

Немец пожал плечами. «Я солдат, — ответил он. — Я получаю приказы и выполняю их».

Беседу прервали выстрелы, донесшиеся слева, из-за серой громады Лувра и из района осажденной Префектуры. При этих звуках угловатое лицо Хольтица помрачнело. Маленький генерал почувствовал, как внутри его закипает гнев.

— Я заставлю их покинуть свою Префектуру, — пообещал он. — Мои бомбы заставят их это сделать.