Пако Аррайя. В Париж на выходные

Костин Сергей

Париж не только город любви и развлечений. Секретный агент Пако Аррайя выполняет задание Конторы по поиску то ли погибшего, то ли затеявшего собственную игру сотрудника разведки, в распоряжении которого оказался контейнер с неким чрезвычайно опасным веществом. И тут совершенно случайно он наталкивается на человека, который много лет назад застрелил его первую жену и двух маленьких детей. Но и это еще не все…

Все события книги вымышлены. Любые совпадения дат, имен, названий и обстоятельств – случайны. Во всяком случае, на этом настаивает автор.

Часть первая

Пятница

1

Теперь он был полностью в моей власти – человек, чьей смерти я желал больше всего на свете. Я видел, как он ходил, напевая, по своему гостиничному номеру без кондиционера – или просто он не хотел его включать, боясь простуды. Легкая занавеска, взрываясь от внезапного порыва ветра, открывала его, должен признать, красивую массивную голову – всю, от затылка до подбородка, в завитках седеющих черных волос – и его сильный, немного кургузый торс в дурацкой майке с Эйфелевой башней, какую может купить только турист, да и то в подарок. Но, странное дело, теперь, когда его жизнь отделяло от смерти легкое движение моего указательного пальца, я уже не спешил. Я и сам не знаю, почему. Боялся промахнуться и ждал, когда перед сном он весь появится в проеме окна, чтобы закрыть ставни? Решил насытиться сознанием того, что он в моих руках? Или просто хотел еще раз всё вспомнить, чтобы с его смертью окончательно перевернуть эту страницу своей жизни? Не знаю, правда, не знаю!

Сейчас я снова увидел себя со стороны, что я делаю довольно часто в нормальном режиме. Даже не только со стороны, а и немного сверху. Эта точка, с которой наблюдающий – я – следит за наблюдаемым, тоже мной, находится где-то под потолком, то есть немного свысока, но с расстояния достаточно близкого, чтобы ничего не упустить. И виден был с этого расстояния загорелый, кареглазый, черноволосый мужчина сорока четырех лет, который, не будучи мусульманином, охотно позаимствовал из этой религии – но это могло быть любое другое, ему известное, верование – то, что в данный момент его устраивало. А устраивало его в нынешней ситуации то, что его частные побуждения, то есть, если называть вещи своими именами, планируемое убийство, превращались в органичный элемент миропорядка. Всё это обозначалось одним арабским словом «мехтуб», «так написано», и эту запись в книге судеб должен был, как считал наблюдаемый, то есть я, занести именно он, то есть опять же я.

Он – теперь я опять говорю о том человеке в проеме окна напротив… Хм, смешно, но я даже не знал его имени. Я и видел-то его мельком и всего лишь третий раз в жизни – или второй, я точно не знаю. Однако ассоциацию он у меня вызывал такую. В 70-е годы – я еще жил в Москве – в среде прозападных утонченных интеллектуалов был популярен певец Жорж Мустаки. Он был композитором – писал еще для Эдит Пиаф, – а потом сам вышел на сцену. У Мустаки был один хит – тогда мы говорили «шлягер» – «Метек». По-французски это значит бродяга, чужак, какой-то непонятный человек, который пришел непонятно откуда и скоро непонятно куда исчезнет, и обыгрывалась в песне его собственная внешность – курчавая шевелюра, курчавая борода. Вот и этот парень в доме напротив был такого типа.

Разумеется, сейчас выяснить имя этого Метека было бы несложно. Дождаться, когда он выйдет, пересечь узенькую, с десяток шагов, улочку генерала Ланрезака и справиться в его гостинице. Отель назывался «Бэлморэл», как шотландская резиденция английской королевской семьи, но французы произносят «Бальмораль», получается «Пристойные танцы». Заведение действительно выглядело пристойно, совсем не того рода, где можно снять комнату на час; но мысль о моральных танцах в его стенах всё равно вызывала у меня улыбку.

Я туда, разумеется, не заходил и даже не помышлял об этом. Что бы я там ни наплел портье, он наверняка сказал бы своему гостю, что им интересовались, и уж точно вспомнил бы мой визит, когда полиция обнаружит тело. Если, конечно, до этого дошло бы – в нашей, в нашей с Метеком, общей профессии достаточно малейшего тревожного сигнала, чтобы сняться с места и поменять две-три страны, прежде чем снова успокоиться.

2

Нет, эти воспоминания я положительно не был готов ворошить. Наблюдающий меня видел, как я сидел, тупо покачиваясь, на кровати, небрежно заброшенной тяжелым покрывалом с желтыми цветами на синем фоне, и главным моим занятием в эти минуты было не дать проявиться картине, сотни раз прокрученной через сознание – и через подсознание, в тысячах кошмарных снов. Из этого липкого оцепенения меня вырвал телефонный звонок.

Как раньше люди жили без мобильных телефонов? Тебя можно было локализовать, как только ты говорил «Алло!» – сразу становилось ясно, в какой ты стране, в каком городе, в какой гостинице или конторе. А так, поскольку у моего мобильного номер, естественно, нью-йоркский, Джессика – это моя теперешняя жена – думает, что я говорю с ней из Рима, Лондона или Вены, хотя я в это время могу находиться в Алжире, в Москве или в Израиле. Так и сейчас – кто бы мог предположить, что я, будучи в Париже, сижу в номере задрипанного отеля за 50 евро?

На самом деле у меня два мобильных. Один – тот официальный, нью-йоркский – звонит ре-минорной токкатой Баха. Ну, все ее прекрасно знают – так через Иоганна-Себастьяна Господь напоминает нам о неминуемой смерти и предстоящем Страшном Суде. Второй, с французским номером, я взял по приезде.

Во Франции, в отличие, например, от Греции, где я был в прошлый приезд в Европу, вы не можете совершенно анонимно купить в любом магазине SIM-карту, вставить ее в свой – или другой, купленный для этой цели, – телефон и получить таким образом местный номер, который нужен только на время операции. Здесь, чтобы вам дали право обзавестись собственным мобильным средством связи, нужно предоставить больше документов, чем в Штатах при получении банковского кредита – включая последний счет за электричество на ваше имя. Я совершенно серьезно говорю! Поэтому для конспиративных контактов мне приходилось брать сотовый телефон на прокат. Этот телефон играет Моцарта, и его номер я сообщил только своему связнику в Париже, Николаю. По этой причине началом увертюры из «Женитьбы Фигаро» я за эти сутки насладился лишь однажды. В основном объявлялся Бах, как и сейчас.

На этот раз звонила Элис, моя ассистентка. Они теперь не любят, чтобы их называли секретаршами, хотя, по-моему, ничего уничижительного в этом нет. Но я эту условность принял и теперь всем представляю ее как свою ассистентку.

3

Такие ЧП в нашей профессии, разумеется, обычное дело. И подробностей мне, как водится, сообщили строгий минимум. Меня это раньше бесило. Всё понятно – чем меньше вы знаете и чем меньше людей что-то знает, тем меньше риск утечки. The need to know, необходимая информация. Но на деле, это как если бы вам предлагали выбраться из города на броневике, глядя в узкую смотровую щель впереди себя. И вокруг вы уже ничего не видите – кто там за вами едет сзади, кто залег на балконе с базукой на плече. Но это полбеды, пока хоть можно продвигаться вперед, надеясь, что пронесет. Но если, не дай бог, вы вдруг упретесь в стену, вам придется давать задний ход уже совершенно вслепую. Дурацкая ситуация, но других не бывает. А дальше – поскольку у нас из игры выйти практически невозможно – ты либо пьешь, либо становишься фаталистом. Я стал фаталистом. Ну, так мне кажется.

Так вот, нашего пропавшего курьера звали Томас Штайнер. По крайней мере, под этим именем он поселился в гостинице «Клюни» в самом сердце Латинского квартала, на пересечении бульваров Сен-Жермен и Сен-Мишель. Это было неделю назад, в четверг. Штайнер вышел на связь, но на условленную встречу не явился. Не появился он ни на запасной явке, ни в основном месте в запасное время. При этом из гостиницы он не выписался и сигнала SOS не подавал. Штайнер просто пропал.

Пропал и привезенный им контейнер – с чем-то очень ценным, раз парижская резидентура подключила к его поискам своих сотрудников. Но все они работали под прикрытием российских учреждений, и их дальнейшее использование становилось чреватым. Чреватым не столько для них: по крайней мере, половину наших людей местная контрразведка, ДСТ, наверняка давно раскрыла. Да и чем особым они рисковали – высылкой на родину? Опасности подвергался агент – человек, которого ищут одни, сразу привлекает внимание других.

Штайнер исчез в пятницу, сегодня пошла вторая неделя. С позавчерашнего дня, с тех пор, как Драган, мой нью-йоркский связник, передал мне просьбу срочно вылететь в Париж, все поиски были приостановлены. Лишь утром и вечером проверялась стена в подземном переходе у фонтана Сен-Мишель, недалеко от отеля «Клюни». Если бы Штайнер снова появился, он наклеил бы там розовую жвачку на первой плитке кафеля от пола у входа в метро. Вот эту деталь мне сообщили, поскольку именно я должен был с момента приезда проверять это место. Что было логично: фешенебельный отель «Де Бюси», в котором я остановился под своим обычным именем, находился в десяти минутах ходьбы. Но «флажка» не было ни вчера, ни сегодня утром, когда я перебирался на свою засаду в «Феникс».

Такси, в котором я ехал на встречу с Николаем, повернуло на Новый мост и высадило меня у памятника Генриху IV. Я расплатился с водителем-китайцем и потянулся на солнышке. Жест, имитирующий разморенную беспечность, позволял мне не спеша окинуть взглядом окрестности. Ехавшая за нами от площади Согласия черная «Пежо-605» с пожилым и, как я сейчас заметил, нездорово румяным господином за рулем проехала мимо, пересекла второй рукав Сены и свернула направо на набережную. И другие машины проезжали, не останавливаясь, чуть колыша плотный знойный воздух. Поправив на плече полупустую сумку с камерой и прочим снаряжением, я спустился по лестнице и шагом туриста направился к стрелке острова.

4

Я снова сидел в своем номере в «Фениксе». Окно номера Метека было закрыто, видимо, горничной, так что, скорее всего, он в «Бальмораль» еще не возвращался.

Новостей о Штайнере у меня не было, и вряд ли что-то появится до завтрашнего дня. Увидев пропавшего агента, Николай умчался со скоростью стрелы, выпущенной из легендарного лука Одиссея. Он ничего мне не сказал, но предугадать его будущие действия было несложно. Я не успел дойти до памятника веселому королю Генриху Четвертому, как из подземного паркинга, визжа шинами, вылетела белая «рено-меган». Она пересекла мост и с ревом устремилась по набережной в направлении пристани, где базировались плавучие рестораны. В принципе, у Николая были все шансы оказаться там раньше теплоходика и проследить, куда направится Штайнер.

Но дальше… Только Джеймс Бонд принимал решения быстро и самостоятельно. В Конторе две общие заботы: все просчитать и прикрыть свою задницу. Шеф парижской резидентуры, наверное, сейчас отправляет в Лес срочную шифрограмму о последних событиях. В Лесу тоже сгоряча ничего предпринимать не станут. Запросят из архива досье Штайнера, начнут внимательно его изучать. Где, кто, когда мог его перевербовать? Почему ошиблись люди, подписавшие подшитые к делу характеристики? Поднимут и их досье.

Первоначальный план послать меня обыскать его номер в «Клюни» тоже подлежал пересмотру. Конечно, меня кто-то мог подстраховать с улицы, чтобы предупредить по мобильному, если Штайнер вознамерится вернуться в гостиницу во время моего визита. Но как опытный агент он наверняка принял меры, чтобы точно знать, залезали в его вещи или нет. Какой-нибудь волосок, приклеенный к дверце, который порвется или отклеится, если шкаф открывали. Или крошечный клочок бумаги, который вылетит из ящика от притока воздуха. Или промеренное с точностью до миллиметра положение одного предмета относительно другого. Все эти хитрости предугадать невозможно. Пока мы считали, что Штайнер мертв, это не имело значения. Но раз он жив, он будет точно знать, что его номер обыскивали. Нужно ли это, если его подозревают в двойной игре? Такое решение могли принять только наверху, а на это требовалось время.

Так что, на самом деле, в этой медлительности и перекладывании решения на тех, кто должен знать больше, есть свой смысл. Это я так, по злобе, прошелся насчет прикрывания собственной задницы большими и маленькими начальниками. Я-то – вольная птица и могу позволить себе действовать по обстоятельствам и собственному разумению. А в Лесу на самостоятельные действия могут решиться только уникумы вроде Эсквайра, который всё равно всех переиграет. Но, так или иначе, на принятие решения уйдет время, и я мог спокойно заняться своими делами.

5

В Контору я попал, в общем-то, и случайно, и закономерно.

Мой отец, Мигель Таверас Сорра, был испанцем из Сарагосы, которого в четырнадцатилетнем возрасте вместе с другими детьми поверженных республиканцев вывезли в Советский Союз. Из его рассказов о родном городе мне запомнилась вытянутая пустая площадь, ограниченная с одной стороны собором, а с другой – зданиями с аркадами, под которыми прятались магазинчики и рестораны. В соборе – чудотворная статуя Девы Марии на столбе, от которой и пошло столь распространенное в испаноязычном мире женское имя Пилар, на самом деле означающее «столб». И – это больше всего поразило мое воображение – мутно-желтые воды реки, рассекающей город.

Сам я попал в Сарагосу в зрелом возрасте, разумеется, в связи с работой на Контору. Постояв на мосту над действительно желтыми водами, посетив собор, пройдясь по площади, я понял, что осмотрел всё, и остаток дня – меня должен был забрать связной на машине – провел в ресторанчике на той самой площади с видом на собор. Там я съел большую порцию паэльи с морепродуктами, черную от соуса из каракатиц, осушил два полулитровых кувшинчика терпкого белого вина и чуть не заснул, разморенный переездом из Мадрида, едой, питьем и жарким днем. Так что у меня от города моих предков воспоминания остались еще менее содержательные, чем у отца.

Могилу своего испанского деда я даже и не искал. Он был по профессии каменщиком, а по убеждениям – анархистом. Как кто-то, наверное, помнит, во времена республики анархисты были сначала соратниками коммунистов, а потом, когда сражаться за свободную Испанию приехали русские, превратились – троцкисты! – в их злейших врагов. Моему деду – его звали Хавьер – повезло: он погиб в бою против франкистов и был похоронен где-то под Севильей. Повезло и нам: людей, которые дали моему отцу кров и вторую родину, упрекнуть было не в чем.

Разговоры в семье, в которых участвовала мама или кто-то из друзей, неизменно проходили по-русски. Но когда мы с отцом оставались наедине, он всегда говорил со мной по-испански – чтобы этот язык был для меня родным. Так что в Испании меня все принимали за своего, и я мог проколоться только на незнании какой-то реалии, типа сертификата из налоговой инспекции, или сленга, например, новомодного словечка для штрафа за неправильную парковку. Но чувствовал ли я себя испанцем? Мне нравились плавающие в раскаленном воздухе оливковые рощи на склонах холмов, несмолкающий стрекот цикад, белые, больше похожие на минареты, колокольни на фоне высокого ярко-синего неба, зеленые волны Средиземного моря, приносящие на берег пахнущие йодом обрывки водорослей, обломанные ракушки и пустые клешни крабов. Однако все эти двадцать лет, которые я прожил за границей, мне снятся перелески, сменяющие друг друга за окном поезда, заросли иван-чая с зелеными и серыми ящерками, шныряющими по поваленным сосновым стволам, золотые звезды на синих куполах церквей и речные излучины с песчаными отмелями посреди темных еловых боров. Дома мы в воспоминаниях детства – в остальных местах мы лишь туристы.

Часть вторая

Суббота

1

Я очень люблю Моцарта, так что, похоже, мелодию на мобильном мне придется сменить – он приносил мне одни неприятные известия. Я закрыл глаза в половине первого и только-только поплыл, как раздалась увертюра к «Фигаро». Мой ночной сон длился минуты три.

– Анри? – Уже по голосу Николая я понял, что он улыбается. Не из злорадства – ему и самому доставалось, а потому что в экстремальных ситуациях лучше смеяться, чем плакать. – Как договорились, через три часа.

Я ответил ему, как и полагается, по-английски, но от души:

– Пошел к черту!

Николай расхохотался и повесил трубку.

2

Наверное, всем, кто много ездит и часто меняет гостиницы, снятся такие сны. Вчера дверь в коридор была справа, сегодня она слева. И вам снится, как во вчерашний номер, где дверь была справа, кто-то – незнакомец, скорее всего, убийца – входит слева. От ужаса, что в номер, оказывается, можно попасть и через еще одну дверь, вы просыпаетесь. И видите, что дверь действительно слева, как во сне. И этот кошмар остается явью, пока вы не проснетесь окончательно и не поймете, что вам снился вчерашний номер. Так вот, сначала мне приснилось, что меня хотели убить в «Фениксе», где я задремал сидя, прислонив подушку к открытому окну. После первого сна я заснул довольно быстро. После второго, с дверью слева, я, поворочавшись, понял, что уже не засну. Плюс еще не преодоленная шестичасовая разница во времени! Я зажег лампочку рядом с постелью и с облегчением обнаружил, что уже можно вставать – было десять минут восьмого. Я принял душ и – береженого бог бережет! – тщательно протер мокрым полотенцем все места, за которые мог хвататься голыми руками. Потом нацепил парик, подхватил свою сумку и спустился в холл.

Вообще-то я собирался сразу поехать в «Феникс», чтобы не упустить Метека. Но чувство долга побудило меня задержаться здесь хотя бы на завтрак – вдруг еще что узнаю?

Портье – вчерашний африканец – поздоровался со мной как со старым знакомым и пригласил проследовать в салон. Я был прав – утренний кофе подавали в том самом месте, где вчера лежал труп Штайнера. Обстановка была стандартная: восемь круглых столиков вдоль стен, туристические проспекты и старые журналы на консоли. Единственным украшением служила большая, почти в рост, деревянная фигура кудрявого мальчика в костюме эпохи Возрождения, который готовился прижать к подбородку настоящую скрипку. Мальчик выглядывал в холл из-за фикуса Бенджамина, раскидистого, но какого-то худосочного – кадка с деревом стояла слишком далеко от окна, и листьям явно не хватало света.

Столик, за которым вчера убили Штайнера, был занят американской мамашей с двумя дочерьми лет 15–16, которые не переставали трещать. Когда я проходил мимо, одна из барышень как раз говорила:

– Конечно, прекрасно трахаться налево и направо! Но потом ты приезжаешь в свой паршивый городок…

3

Мне нравятся люди, которые много и с аппетитом едят. Мне видится в этом доверчивая открытость внешнему миру и признательное принятие многочисленных и разнообразных даров, которыми Господь, понимающий людские слабости, так щедро наделил эту землю. Самое существенное, люди, которые любят поесть, никогда ни о чем подобном не задумываются – поэтому с ними может быть скучно, но, как правило, всегда легко.

В тот день в качестве утреннего кофе Николай заказал себе большую кастрюлю мидий в белом вине и картофель фри, то есть практически и суп, и второе с гарниром, а также пол-литровую кружку пива. Мы с ним зашли в бельгийскую пивную «У Леона» на Елисейских Полях, и, глядя на него, я тоже заказал себе самых острых мидий и кружку «гримбергена».

Николай внимательно слушал мой рассказ, но мозг его так же активно считывал и множество датчиков на языке и нёбе. Скажем так: в эти минуты вся его способность воспринимать работала в пиковом режиме. Я заметил в нем еще одну симпатичную особенность. Наш пес мистер Куилп, когда ставишь ему миску с едой, начинает облизываться. Николай сделал точно так же. Он заказал меню, то есть своего рода комплексный обед, и к его мидиям полагалось неограниченное количество картофеля. Официант принес ему уже третью порцию, и, довольно глядя на нее, Николай облизнулся с тем же уверенным сознанием того, что еду принесли именно ему и что она уже точно никуда от него не денется.

– Я сейчас поеду в посольство и просмотрю там фотографии с последних приемов, – сказал он, имея в виду Фатиму.

И с сожалением посмотрел на плещущееся на донышке пиво.

4

На экране телевизора мелькнуло – звук я выключил – лицо Фиделя Кастро с его пугающим, отстраненным от мира людей взглядом, и мне вспомнилась Куба.

Мы с Ритой были тогда совсем молодыми: мне – 21 год, ей – 23. Детям исполнилось по году – и ходить, и говорить они научились там. Мы впервые выехали из Союза, и нам казалось, что мы попали в сад Эдема. Вокруг росли пальмы, тень во дворе нашего дома давали деревья манго и авокадо, а на лужайке, где копошились дети, зрели гроздья бананов.

Нас поселили на территории советской сухопутной военной базы в Валле Гранде. Там была особая зона, которая охранялась внутренним караулом и попасть в нее можно было лишь со специальным пропуском. За два года, которые мы там прожили, посетителей у нас был едва ли с десяток, а всего о нашем существовании знало, может, на 2–3 человека больше. И для нашего военного советника, и для кубинцев я приехал в страну как военный переводчик с семьей. Нас отвезли на базу, и все о нас забыли.

Мы жили в одноэтажном домике на две семьи – две спальни, две детские, общие гостиная, кухня и хозяйственная комната, в которой стирали, гладили и держали два общих велосипеда. Это были советские «орленки», подростковые, но выдерживающие и взрослых. Во всяком случае, все мы, взрослые, на них ездили – кругами по дорожкам в своей же особой зоне.

Нашими соседями, хотя это слово в данном случае подходит лишь отчасти, были кубинцы: молодая пара чуть постарше нас, и трое их детей. Все они были белые, только смуглые и темноволосые, все приветливые, веселые, шумные. Первое время мы с Ритой уставали от постоянного гомона, громких игр детей, споров взрослых – нам казалось, что они ссорятся. Но постепенно, хотя такими же, как они, мы не стали, к бурлящей жизни нос к носу мы привыкли. И даже полюбили ее.

5

Токката Баха застала меня в уже привычной позе охотника, подкарауливающего зверя у открытого окна. Телефон был в кармане пиджака, брошенного на кровать, и пока я шел к нему, я взглянул на свой «патек-филипп»: без десяти час. Из Штатов так рано звонить не могли. Я в очередной раз вспомнил про Жака Куртена, с которым так и не связался.

Но это был теплый сонный голос Джессики.

– Солнышко, извини, что так рано. Ой, у тебя же уже день! Я еще не проснулась.

В Нью-Йорке еще не было семи. Я испугался.

– Что еще случилось? Что-то с Бобби?