У людей короткая память. Сейчас уже кажется, что убийство Джорджа Альфреда Сент-Винсент Марша, четвертого барона Эджвера, столь ужаснувшее и взволновавшее общество, произошло давным-давно. Его сменили новые сенсации.

Имя моего друга Эркюля Пуаро никогда не упоминалось публично в связи с этим делом. Должен сказать, что такова была его воля. Он предпочел остаться в тени. Лавры пожинали другие, и это его вполне устраивало. Более того, сам Пуаро был почему-то совершенно убежден в том, что дело это раскрыл не он. Мой друг и сегодня утверждает, что на путь истинный его направила случайно услышанная им фраза, которую произнес на улице какой-то прохожий.

Тем не менее разгадкой тайны мы обязаны гению Эркюля Пуаро. Если бы не он, вряд ли истинный убийца был бы найден.

Именно поэтому я считаю, что пришло время черным по белому изложить все, что мне известно. Я досконально знаю все детали дела, а кроме того, меня – не стану скрывать – просила рассказать о нем одна прелестная дама.

Я часто вспоминаю тот день, когда мы собрались в безупречно убранной гостиной Пуаро и мой маленький друг, меряя шагами одну и ту же полоску на ковре, наповал сразил нас неопровержимыми доказательствами. Как и Пуаро, я начну свое повествование с театрального представления, которое видел в Лондоне в июне прошлого года.

Пуаро остолбенел, но быстро пришел в себя.

– Мадам, – сказал он, и глаза его блеснули, – «отделаться от мужа» я вам помочь не могу. Это не моя специальность.

– Конечно-конечно, я знаю.

– Вам нужен адвокат.

– А вот тут вы ошибаетесь. С адвокатами я уже намучилась. И с честными и с жуликами – ни от кого из них толку нет. Они только и знают, что твердят о законах, а чутья у них никакого.

Через несколько дней, когда мы сели завтракать, Пуаро протянул мне только что распечатанное письмо.

– Взгляните, друг мой, – сказал он. – Что вы об этом думаете? Письмо было от лорда Эджвера и в сухих официальных выражениях извещало, что Пуаро ждут завтра к одиннадцати часам.

Должен признаться, я был поражен. Я не принял всерьез обещания Пуаро, данного им в веселой и легкомысленной обстановке, и уж никак не предполагал, что он предпринимает для выполнения этого обещания какие-то конкретные шаги.

Мои мысли не были загадкой для Пуаро, обладающего редкой проницательностью, и его глаза засветились.

– Нет-нет, mon ami, это было не только шампанское.

Я отправился с Пуаро в дом к лорду Эджверу на Риджентгейт в состоянии приятного волнения. Хотя я не разделял склонности Пуаро к «психологии», те несколько фраз, которыми леди Эджвер описала своего мужа, возбудили мое любопытство. Мне не терпелось составить о нем собственное впечатление.

Хорошо построенный, красивый и чуть мрачноватый дом выглядел очень внушительно. Цветов или каких-нибудь прочих глупостей у его окон не наблюдалось.

Дверь перед нами распахнул вовсе не седовласый пожилой дворецкий, что соответствовало бы фасаду дома, а самый красивый молодой человек из всех, кого я когда-либо видел. Высокий, белокурый, он мог бы служить скульптору моделью для статуи Гермеса или Аполлона. Но, несмотря на такую внешность, голос у него был женственно-мягкий, что сразу возбудило во мне неприязнь. Кроме того, он странным образом напомнил мне кого-то, причем виденного совсем недавно, но я никак не мог вспомнить, кого именно.

Мы попросили проводить нас к лорду Эджверу.

– Сюда, пожалуйста.

Следующим днем было тридцатое июня.

Ровно в половине десятого утра нам передали, что инспектор Джепп ждет нас внизу.

– Ah, се bon Japp

[15]

, – сказал Пуаро. – Интересно, что ему понадобилось в такую рань?

– Ему нужна помощь, – раздраженно ответил я. – Он запутался в каком-нибудь деле и прибежал к вам.

Я не разделяю снисходительности Пуаро к Джеппу. И не потому даже, что мне неприятна бесцеремонность, с которой он эксплуатирует мозг Пуаро, – в конце концов, Пуаро любит умственную работу, и Джепп ему в какой-то мере льстит. Меня возмущает лицемерие Джеппа, делающего вид, что ему от Пуаро ничего не надо. Я люблю в людях прямоту. Когда я высказал все это Пуаро, он рассмеялся.

Сонливо-жаркие часы послеполуденного отдыха в Рэд Хаузе. С цветочных клумб доносится ленивое жужжание пчел, на верхушках вязов нежно воркуют голуби. Откуда-то издалека едва слышен стрекот газонокосилки — самый убаюкивающий из всех сельских звуков: так приятно отдыхать, когда кто-то работает.

В этот час даже те, в чьи обязанности входят заботы об отдыхе других, могут позволить себе расслабиться. В комнате экономки хорошенькая горничная Одри Стивенс уже не в первый раз примеряла свою лучшую шляпку, между делом болтая со своей тетушкой — поварихой и экономкой холостяцкого дома мистера Марка Эблета.

— Это для Джо? — спросила миссис Стивенс, глазами указывая на шляпку.

Одри кивнула. Она вытащила изо рта булавку, разыскала на шляпке предназначенное для нее место и сказала:

— Он любит розовые тона.

Можно спорить о том, был ли Марк Эблет занудой, но никто не мог бы пожаловаться, что тот к нему приставал с рассказами о своей жизни. Тем не менее, истории ходили. Ведь всегда находится кто-нибудь, кто знает. Было достаточно хорошо известно — и слух этот был подтвержден самим Марком — что его отец был когда-то сельским священником. Говорили, что еще мальчиком Марк был замечен какой-то богатой старой девой, жившей по соседству, которая взяла его под свое покровительство и оплачивала его образование в школе и в университете. Примерно в то время, когда Марк кончал Кембридж, умер его отец, оставив после себя долги — как предостережение семье, и репутацию автора самых коротких проповедей — в назидание своему преемнику. Но ни предостережение, ни назидание никому не пригодились. На деньги своей покровительницы Марк поехал в Лондон, где (по всеобщему мнению) свел знакомство с ростовщиками. Предполагалось (его патронессой и многими другими, кто интересовался этим вопросом), что он «писал», но что именно он писал, кроме писем с просьбой об отсрочке платежей, выяснить так и не удалось. По крайней мере известно, что он достаточно регулярно посещал театры и мюзик-холлы — несомненно, с целью написать несколько серьезных статей в «Спектейтор» об упадке английской сцены.

К счастью для Марка, на третий год его пребывания в Лондоне благодетельница умерла, завещав ему все свое состояние. С этого момента жизнь его теряет ореол легенды и приобретает характер вполне исторический. Он уладил отношения с заимодавцами, оставил увлечения молодости и даже сам стал покровительствовать. Он покровительствовал Искусству. И не только ростовщики поняли, что Марк Эблет не нуждается больше в деньгах; редакторы теперь получали от него бесплатно статьи и завтраки; издатели время от времени заключали с ним договоры на издание очередного томика, причем он брал на себя все расходы и от гонораров отказывался; многообещающие молодые поэты и художники обедали с ним; а однажды он даже вывез на гастроли некую театральную труппу, с одинаковой увлеченностью исполняя в этом путешествии одновременно две роли — хозяина труппы и первого любовника.

Он не был снобом в полном смысле этого слова. В просторечии снобом принято называть человека, «который обожает лорда»; более точное определение — человек, который придает слишком большое значение предметам, того не заслуживающим. Марк не был лишен тщеславия, но он с большей охотой общался с театральным администратором, чем с графом; он скорее подружился бы с Данте — если допустить, что такое возможно, — чем с герцогом. Можете считать его снобом, но не худшим из снобов; прихлебателем, но на поприще Искусств, а не светской жизни; честолюбцем, но обитающем вблизи Парнаса.

Сфера его покровительства не ограничивалась Искусствами, она распространялась также и на Мэтью Кэйли, его кузена, тринадцатилетнего подростка, жившего в столь же стесненных обстоятельствах, как некогда и сам Марк. И, Марк послал кузена Кейли в школу, а потом в Кембридж. Первоначально его мотивы были вполне бескорыстны: желание возместить учтенный где-то на небесах долг щедрости. Но, вероятно, по мере того, как мальчик подрастал, Марк, строя планы его будущего, все больше и больше учитывал собственные интересы; ведь блестяще образованный двадцатитрехлетний Мэтью Кейли представлял собой весьма выгодную собственность для человека в его, Марка, положении, то есть, для человека, чья суетная жизнь почти не оставляла времени для улаживания собственных дел.

И Кейли, достигнув двадцати трех лет, стал вести дела своего старшего кузена. К тому времени Марк уже успел приобрести Рэд Хауз с прилегающим к нему значительным участком земли. Кейли стал вести хозяйство. Обязанности его были многообразны. Он не был в полной мере ни секретарем, ни управляющим имением, ни поверенным в делах и ни тем более компаньоном; он совмещал все эти функции. Марк полностью положился на него и стал называть его «Кей», справедливо полагая, что «Мэтью» в данных обстоятельствах не совсем уместно. Главное достоинство Кея заключалось, по мнению Марка, в том, что тот от него зависел, но вдобавок он был еще рослым, крепким парнем, отлично сбитым, с тяжелой нижней челюстью, и никогда не досаждал пустыми разговорами, — словом, просто находка для человека, который любит вести беседу самостоятельно.

— Не могу ли я быть вам полезен? — вежливо поинтересовался Энтони.

— Что-то случилось, — сказал Кейли. Дышал он тяжело. — Я услышал выстрел — или что-то похожее на выстрел. Сам я в библиотеке был. И вдруг — как бабахнет — не знаю, что это было. А дверь заперта. — Он снова ухватился за ручку и начал ее трясти. — Открой, — закричал он, — слушай, Марк, что случилось? Открой дверь!

— Он, наверное, специально ее запер, — заметил Энтони. — Зачем же ему открывать по вашей просьбе?

Кейли посмотрел на него в замешательстве. Но потом он опять повернулся к двери.

— Надо взламывать, — решил он, наваливаясь на дверь плечом. — Помогите мне.

Гостям Рэд Хауза разрешалось делать все, что им заблагорассудится, но в пределах разумного — пределы разумного неизменно устанавливал Марк. Но когда гости (не без помощи Марка) наконец определяли свои намерения, им надлежало строго придерживаться намеченного плана. Вот почему миссис Кэлледайн, которая знала за хозяином эту маленькую слабость, решительно воспротивилась предложению Билла сыграть еще один раунд и вернуться домой после пяти. Все остальные его поддержали, и только миссис Кэлледайн, не говоря прямо, что мистеру Эблету это не понравится, настаивала на том, что раз уж договорились вернуться к четырем, то надо к четырем и вернуться.

— Я, честно говоря, не уверен, что Марк будет так уж рад нас видеть, — осторожно возразил майор. Он неудачно сыграл утром и теперь надеялся отыграться. — Приедет этот брат, и Марку будет только досадно, если мы все сейчас заявимся!

— Ну, конечно, майор, — поддержал его Билл. — А вы, мисс Норрис, вы ведь тоже не против сыграть еще?

Мисс Норрис с сомнением посмотрела на хозяйку.

— Разумеется, — теперь Билл обращался к миссис Кэлледайн, — если вы хотите вернуться, мы не смеем вас задерживать. Тем более, что сами вы не играете и вам, конечно, скучно.

Кейли потянулся к звонку, а Энтони поднялся и направился к двери.

— Полагаю, инспектор, я вам пока что не понадоблюсь? — спросил он.

— Да, благодарю вас, мистер Гилингем. Но вы, конечно будете поблизости?

— Безусловно.

Инспектор замялся: