Вдали от больших городов, в стороне от железной дороги и от крупных сел, в глухом уголке Ярославской губернии, тесно прижавшись друг к другу, почти смыкаясь своими концами и околицами, стояло, да стоит и теперь, несколько небольших деревень и село. Село называется Парфеньево. Деревни — Софроново, Поляна, Старово, Долгишево и другие. В то время, о котором идет речь, это село и прилегающие к нему деревни составляли церковный приход и были в своей округе больше известны под именем Бельщины. В этом названии отражалась недобрая память о крепостном праве и о том, что этот приход или его часть когда-то были вотчиной помещика по фамилии Бельский. Так объясняли это старики. Больше ничего никто об этом не знал.

Село Парфеньево ничем от окружающих его деревень не отличалось, кроме белой каменной церкви о пяти главах, с не очень высокой, приземистой колокольней и кирпичной оградой вокруг, с двумя каменными же строеньицами по углам передней части ограды. В одном из них была часовня, в другом — сторожка. Рядом с церковью вдоль улицы стояли дом священника и дома дьякона и пономаря и в конце улицы церковно-приходская школа.

Вдоль самой окраины села протекала небольшая речка Верёкса, образуя кое-где небольшие бочажки, в которых в летние дни купались ребята, а в зимнее время прорубались проруби, где жители брали воду и полоскали белье.

С востока, запада и севера этот край был окружен лесами, и только с южной стороны леса было очень мало, а простирались небольшие пустоши и окруженные изгородями поля, разделенные на мелкие полоски. Жители сеяли рожь, овес, лен и очень мало ячменя и гороха, который служил лакомством детям, пока еще был зеленый.

В этом селе, в небольшой избе с соломенной крышей, которая стояла в конце улицы, недалеко от церкви, я и родился 14 июня 1895 года.

Эта зима на всю жизнь запомнилась мне одним событием. Вечером в последний день Масленицы у деревенской молодежи был в то время обычай собираться за селом в поле и там зажигать большой яркий костер, петь песни и резвиться возле него. Это называлось «сжечь Масленицу». Мечтой каждого малыша было посмотреть на это зрелище поближе, и многим это удавалось. В тот вечер удалось это и моему брату Пете, который просто не пришел к ужину. Я же не хотел пропустить возможность заговеться, то есть поесть перед очень длинным Великим постом сдобных кушаний, и задержался дома.

После ужина я тихонько надел пальто и шапку и хотел незаметно улизнуть, но только подошел к двери, как меня окликнул отец:

— Ты куда, Федька?

— Масленицу жечь, — ответил я, поняв по тону отца, что ее сожгут без меня и мечты мои были напрасны.

— Никакой Масленицы, — заявил отец. — Раздевайся и ложись спать, ее сожгут и без тебя.

Этой же весной из Кронштадта приехал брат Вася, тоже, как и отец, жестянщик. Ему сразу же стали сватать невесту и вскоре сыграли свадьбу. У нас в семье появился новый человек, молоденькая жена брата, которую мы стали звать сестричкой Машей.

Ее появление в нашем доме было как нельзя более кстати, потому что мать не поправлялась, управиться с хозяйством ей было тяжело и к тому же брат Илюша настойчиво просил, чтобы она приехала в Питер и показалась врачам-специалистам. Как только молодая невестка немного привыкла к дому, мать собралась и уехала в Питер. Мы, четверо малышей, остались на попечении занятого по горло отца и сестрички Маши. Брат Вася уехал вместе с матерью. Няньками трехлетнего Лени и пятилетней Сани остались двенадцатилетний Петя и я.

Отец и все мы ждали с нетерпением известий о матери и горячо молились о ее выздоровлении. И вот пришло письмо от брата Илюши. Он писал, что матери предлагали лечь в клинику на операцию, но, посоветовавшись со священником Андреевского собора в Кронштадте, знаменитым в то время Иоанном Кронштадтским, мать на операцию не согласилась и скоро приедет домой.

И действительно, недели через две после получения письма, я и Саня, каждый день выходившие на дорогу встречать мать, увидели в поле тройку и побежали навстречу. В тарантасе сидел какой-то щеголеватый парень, едущий в соседнюю деревню с хорошим заработком и по пути подвезший со станции и нашу мать.

Мы были несказанно рады ее приезду. Но наша радость была недолгой. В здоровье матери улучшения не было. Она рассказала, что была на приеме у отца Иоанна Кронштадтского и спрашивала у него совета насчет согласия на операцию. Тот, спросив ее о семье и потрогав ладонью повязку на ее шее, сказал, чтобы она ехала домой, что ей лучше умереть в кругу семьи, возле своих детей, чем на больничной койке. Этими словами он внушил матери, что ее положение безнадежно, и она поспешила домой.

Прошла еще неделя или две. Наступила настоящая зима. Навалило много снега. Начались морозы. Отец, как и все другие крестьяне, завалил уже завалину, то есть обложил всю избу кругом от земли до крыши соломой, а чтобы солома держалась, вдоль стен из жердей и кольев была сделана изгородь. В этой соломенной шубе были оставлены отверстия для окон, куда от стужи любили прятаться воробьи.

Мать была при смерти. Около полудня в горнице собралась вся семья, пришли соседки. У всех на глазах были слезы. Говорили шепотом. Мать дышала тяжело и прерывисто. Потом тихонько попросила положить ее поближе к образам.

— Чтобы Господь прибрал меня поскорее, — объяснила она.

Несколько человек взяли постельное вместе с больной и положили его на пол в передний угол. Началась агония. Все собрались вокруг матери и, затаив дыхание, молча ожидали ее конца, с напряжением ожидая ее предсмертных взглядов, не скажет ли она каких слов, чтобы запомнить их навсегда. И вдруг среди скорбной тишины раздался горестный детский вопль, полный отчаяния и тоски. Этот вопль вырвался из моей раздираемой горем груди. Вот оно, вот оно, чего я и все мы боялись столько времени. Сейчас, сейчас у нас не станет матери. Надежды уже никакой!

— Маменька, маменька! Милая!.. — рванулся я к матери и больше ничего не мог сказать. Ком встал у меня в горле. Кто-то зажал мне рукой рот. Сильные руки отца подхватили меня, и через минуту я оказался в соседском доме один. Отец сказал мне, что своим плачем я мешаю матери спокойно умереть, и снова побежал домой.

После отъезда брата Пети в Питер я остался у отца главным помощником, вторым мужиком в доме. С наступлением Великого поста надо было приниматься пилить дрова, которые отец навозил за зиму из лесу. Это была большая и тяжелая работа, но помогать в ней отцу, кроме меня, было некому. Я и раньше помогал родителям в работе, но это было в летнее время. Маленького меня брали на сенокос небольшими грабельками подгребать сухое сено или веточкой сгонять с лошади оводов во время навивки сена на воз, чтобы она не металась и не дергалась в оглоблях. Брали меня на полосу жать рожь или овес маленьким серпом и подбирать колоски, брали теребить лен. Но дров пилить еще не приходилось.

И вот в один день, когда я кончил готовить уроки, а на улице еще было светло, отец сказал:

— Пойдем-ка попилим дров, Федька.

Отец из опасения, что если он будет проявлять ко мне мягкость, то я перестану его слушаться и избалуюсь, всегда старался быть суровым и очень редко называл меня ласкательным именем. Из этого я сделал свои выводы: боялся в чем-нибудь ослушаться отца, никогда ни на какие боли и обиды ему не жаловался, опасаясь, что в том и другом случае он найдет и мою вину и как следует отругает. Ушиб ногу — не носись сломя голову; сосед отодрал за ухо — не балуйся как не следует; поколотил более сильный мальчишка — не схватывайся с кем не надо.

Вот почему я не удивился, что и на такую работу отец позвал меня, называя Федькой. Я быстро оделся и пошел с отцом.