Сверкая ярко освещенными окнами вагонов, вечерний экспресс мчался по рельсам, увлекаемый мощным локомотивом. Пассажиры в комфортабельных купе разговаривали, читали, играли в карты, дремали. Мать кормила ребенка. Молодые люди негромко пели под гитару. Впереди, в кабине локомотива, машинист взглянул на часы, убедился, что экспресс следует строго по расписанию, и снова устремил свой взгляд вперед, ожидая, когда покажется следующая станция, где его ждали дом и теплая постель.

А тем временем глубоко внизу, в недрах земной коры, вдоль сдвига увеличивалось напряжение. Один слой горной породы стремился соскользнуть вдоль другого, но оставался на месте, удерживаемый трением. Нижний слой сопротивлялся, но по нему побежали трещины. Когда же напряжение достигнет критического порога, земля содрогнется, и ударные волны будут ощущаться за много миль. Особенно сильными они будут вдоль линии сдвига. Недалеко от нее на поверхности проходило ущелье, через которое был переброшен железнодорожный мост. Его стройные железобетонные опоры были вбиты в скалистые стены ущелья и казались надежными и прочными — покуда прочны и надежны скалы, образующие стены ущелья.

От предварительных, еще слабых толчков посыпались с насыпи мелкие камешки. Машинист проводил их взглядом и снова посмотрел на рельсы. Кажется, все в порядке. Между тем экспресс вписался в последнее Закругление перед участком пути, ведущим к мосту через ущелье. В вагоне-ресторане официанты убирали со столов посуду; сонные пассажиры протерли глаза и начали собирать свои вещи. До следующей остановки оставалось совсем немного.

А внизу, вдоль линии сдвига, давление быстро возрастало; критическая точка неумолимо приближалась. Почва под опорами моста задрожала и начала едва заметно подаваться. Поезд въехал на мост, перекинутый через пропасть…

Описанная выше сцена хорошо знакома; бесчисленные варианты ее встречались нам в книгах, кинокартинах, телепередачах. И хотя от напряженного ожидания у нас могло захватывать дух, мы все же твердо знали, что если это не репортаж о землетрясении, то ничьим жизням ничто не угрожает (по крайней мере наши жизни находятся в полной безопасности). Но верно ли это сегодня? По-прежнему ли мы остаемся праздными зеваками или свидетелями или вовлечены в разворачивающуюся драму более непосредственно?

Ребенок, рождающийся сегодня в такой стране, как Соединенные Штаты Америки, расходует за свою жизнь около 56 миллионов галлонов воды, 10000 фунтов мяса, 21000 галлонов бензина, 100000 фунтов стали и количество древесины, эквивалентное 1000 деревьям. Потребляя все это и многое другое, он производит около 140000 фунтов отходов. Дети, рождающиеся в странах с менее «развитой» экономикой, не требуют столь большого количества ресурсов и, соответственно, производят несколько меньшее количество отходов, но будут стремиться к «современному» стилю жизни с характерным для него потребительством, мгновенным устареванием вещей, полуфабрикатами, быстродействующими лекарствами, головокружительной сменой прихотей и мод и, следовательно, к поистине фантастическому количеству и разнообразию ресурсов, с одной стороны, и продуктов, загрязняющих окружающую среду, — с другой.

Проблема состоит не только в том, что рождающиеся ныне дети создают (или создадут в будущем) чудовищную нагрузку на глобальные системы поддержания жизни. Не меньшая проблема связана с тем, что рождается все больше и больше детей. В среднем население земного шара увеличивается ежедневно почти на 232000 человек, т. е. за год более чем на 85 миллионов. Из этого общего числа новорожденных около 78 миллионов приходится на нищие развивающиеся страны и только 7 миллионов на процветающие страны. Вследствие этого дисбаланса уже в 1983 году три четверти народонаселения Земли жили в странах третьего мира, и только одна четвертая — в других странах. К 2000 году эта пропорция составит 79 к 21 процентам, а к 2020 году — 83 к 17 процентам. Если подобная тенденция сохранится и впредь, то население Африки, самого бедного из бедных континентов, за 45 лет между 1980 и 2025 гг. утроится и возрастет с 500 миллионов до 1,5 миллиардов. Но уже сейчас более 300 миллионов африканцев страдают от хронического недоедания, 150 миллионов — от острого недоедания и 60 миллионов живут на грани голода. Сколько африканцев умирают от СПИДа, не знает никто. Аналогичный рост народонаселения наблюдается в бедных странах и на других континентах. Ожидается, что население Бангладеш удвоится в ближайшие 35 лет — вырастет с 110 миллионов до 220 миллионов. Как это может произойти, не вполне ясно: на огромной, но истощенной территории каждый акр возделываемой земли уже интенсивно обрабатывается, и миллионы людей живут в жидкой грязи на затопленных водой рисовых полях под постоянной угрозой голода и болезней. Если так будет продолжаться и дальше, то подобные тенденции роста очевидно завершатся внезапным коллапсом всей популяции. Но поскольку синдром голода эндемичен и положение вряд ли изменится в ближайшие десятилетия, поскольку смертность среди тех, кто уже инфицирован вирусом иммунодефицита человека, останется высокой еще многие годы, даже если будет найдена эффективная профилактическая вакцина, оценку темпов роста народонаселения Африки, Бангладеш и других плотно населенных бедных стран вряд ли можно назвать реалистической. Число выживших будет гораздо меньше.

Но даже при более низких темпах роста население Земли скоро достигнет предела несущей способности нашей планеты. Ведь в конечном счете под несущей способностью Земли следует понимать не то, что она могла бы вынести, а то, что она производит в условиях действия современных экономических и социальных систем. Эти системы далеко не оптимальны. Мировая экономика достигла критического уровня неэффективности: огромные возможности остаются неиспользованными, в то время как большинство народонаселения Земли выключено из экономического развития. Многие полезные навыки и огромные ресурсы творческой деятельности остаются невостребованными. Вместо жизнедеятельного населения, активно вносящего свой вклад в благосостояние человечества, непросвещенные и задавленные нищетой массы становятся тяжким бременем для природы и досадной помехой для общества. В обозримом будущем ситуация вряд ли изменится. Фонды развития в бедных странах истощаются. Когда третий мир пытается переломить тенденцию с помощью внешних займов на сумму более 200 триллионов долларов, в действительности около 43 миллиардов долларов ежегодно достается банкам и правительствам «богатых» стран и созданным ими международным финансовым органам. Финансовые узы, опутывающие страны-должники, выжимают последние соки из их экономики, порождая спираль, приводящую к еще большему долгу, еще более скованной экономике и — на очередном витке — еще большему росту долга. Число экономик, достигших критического уровня обнищания, растет: в 1964 г. в списке «наименее развитых стран», составленном ООН, насчитывалось 24 страны; ныне их число увеличилось до 42.

Численность населения бедных стран и в сельской местности, и в городах достигла той опасной черты, за которой общество утрачивает жизнеспособность. Главной угрозой будущему стал бурный рост городского населения. В 50-е годы в городах проживало около 600 миллионов человек, ныне численность городского населения намного превышает отметку 2 миллиарда человек. В том же аспекте все более усиливается дисбаланс между Севером и Югом. В середине XX века городское население развитых стран вдвое превосходило по своей численности городское население развивающихся стран, тогда как ныне городское население Юга превосходит по численности (в полтора раза) городское население Севера. В 50-е годы только один город на Юге имел население численностью более 4 миллионов человек, к концу XX века таких городов будет около 60. Но и это еще не все — к 2025 году число мегалополисов в бедных странах достигнет 135, разумеется, если «несущая способность» мирового сообщества по отношению к городам будет возрастать в том же темпе.

Немногим лучшая ситуация складывается и с производством продуктов питания, необходимых для того, чтобы накормить все увеличивающееся население Земли. В среднем каждую секунду мы теряем 1000 тонн верхнего продуктивного слоя почвы и 3000 квадратных метров леса. Уже сейчас 35–40 процентов суши находится под угрозой превращения в пустыню — это территория, равная по площади Соединенным Штатам, Канаде и Китаю, вместе взятым. Только в одном Китае ежегодно из-за эрозии теряется до 1,33 миллионов гектаров пастбищ, а общая площадь земель, превратившихся в безжизненную пустыню, по некоторым оценкам составляет 86,6 миллионов гектаров — треть всех используемых пастбищных земель. Несмотря на неоднократные декларации о необходимости восстановления лесов, леса в Китае продолжают сокращаться с угрожающей быстротой. В таких странах, как, Бразилия, где не представляется возможной массовая мобилизация крестьян и молодежи для посадки деревьев (и где раскинувшиеся на огромной территории леса покрывают земли, пригодные для земледелия и потому представляющие лакомый кусок), леса уничтожаются еще быстрее. Проблема носит глобальный характер. Более трети лесов, покрывавших Землю, уже уничтожены. По оценкам специалистов, на нашей планете леса занимали 6,2 миллиардов гектаров, когда с неолитической революцией началось серьезное вторжение человека в окружающую среду. Ныне леса занимают не более 4,2 миллиардов гектаров. В наши дни деревья исчезают с чудовищной и все возрастающей скоростью; к началу следующего века мы можем остаться почти совсем без тропических влажных лесов. И в «облысении» планеты — одна из главных причин нарушения экологического равновесия. Деревья не только дают столь необходимую энергию для отопления и приготовления пищи, но и поглощают двуокись углерода — «тепличный газ», 200 миллиардов тонн которого мы ежегодно выбрасываем в атмосферу. Деревья дают естественный кров миллиардам видов животных и растений, более 1000 (а возможно и 10000) которых мы ежегодно безвозвратно теряем.

К статистике следует относиться с осторожностью: значение, которое мы придаем окружающей среде, выражается не только в цифрах. Если бы человечество жило так же, как 10000 лет назад, то Земля могла бы выдержать население в 10 раз больше, чем то, которое мы имеем ныне или которое весьма вероятно будем иметь в следующем столетии. То, что мы делаем с нашей планетой в качественном отношении, хуже того, что мы делаем с ней в количественном отношении. Мы чрезмерно эксплуатируем природные источники и снижаем способность природы к — восстановлению. Пагубные последствия загрязнения окружающей среды городами, сельским хозяйством и промышленностью хорошо известны, но, если не считать драматических репортажей о пролитой нефти и кислотных дождях, истинный масштаб нависшей угрозы осознается редко. Ныне мы производим (и распространяем) около 70000 химических соединений. Результаты их воздействия на воздух, воду и почву ощущаются все сильнее; в некоторых случаях последствия такого воздействия уже сейчас стали необратимыми. Ярким примером может служить воздействие загрязняющих веществ на погоду.

Мы все замечаем, что лето становится с каждым годом все жарче, а зимы — мягче, и это нам не кажется. Лето действительно становится все жарче и продолжительнее. Как показали исследования, проведенные в Норвичском университете (Англия), самым жарким лето было в 1980, 1981 и 1983 гг. В будущем нас ожидают еще более жаркие лета и еще более мягкие зимы. Двуокись углерода (СО

2

), образовавшаяся при сгорании каменного угля, нефти и дерева, теперь плотным покрывалом окутывает планету, уменьшая количество тепла, излучаемого поверхностью Земли в космическое пространство. «Парниковые газы» накопились уже сейчас в таких количествах, что мировые температуры превысили норму — на 0,7 градуса Цельсия, если быть точным. Но эта на первый взгляд скромная цифра относится к глобальному климату в среднем, вблизи тропиков температуры повышаются значительно сильнее. Если мы и дальше будем выпускать СО

2

в атмосферу в предсказуемом (медленно снижающемся) темпе, то средняя температура Земли в конце концов повысится на 4 или 5 градусов Цельсия.

Несколько градусов Цельсия не кажется слишком большой величиной, но повышение средней температуры всего лишь на 2 градуса означало бы повышение температур в тропиках на 5-10 градусов выше нормы. Последствия такого повышения температур и в тропиках, и в более умеренных климатических зонах были бы вполне ощутимыми. Дело в том, что мировая погода — система весьма чувствительная и сложная; даже небольшие изменения приводят к значительным по своим масштабам последствиям. Понижение температуры всего лишь на 2,8°С изменило доисторический климат, лишив динозавров привычной среды обитания — болотистых низин; понижение средней глобальной температуры на 10°С привело бы к новому ледниковому периоду. Столь же драматические последствия вызвало бы и потепление. Повышение средней глобальной температуры на 1,5°С воссоздало бы климат, господствовавший на Земле в первое тысячелетие до н. э., когда нордические викинги создали поселения на земле, утопавшей в зелени и названной ими поэтому Гренландией [т. е. Зеленой страной. — Прим. перев.]. При повышении среднего глобального уровня температуры на 2,8°С Северное море во многом стало бы походить на Средиземное море с его ласкающими водами и берегами, поросшими пальмами. И хотя некоторые Холодные места на Земле превратились бы в райские курортные местечки, в целом сельское хозяйство потерпело бы значительный ущерб от таких перемен. Повышение средней глобальной температуры на 5°С превратило бы Средний Запад Соединенных Штатов в гигантскую пыльную чашу и привело бы к понижению уровня воды в Колорадо. В результате этих изменений Калифорния лишилась бы своих водных источников и гидроэлектростанций. Рыбная ловля на Аляске стала бы процветать из-за более теплых течений, но озеро Мичиган испарилось бы, а низины Луизианы оказались бы затопленными морем. В других частях света последствия глобального изменения климата были бы столь же драматическими. Муссоны стати бы обходить Индостан стороной и обрушиваться дождями на пустыни Центральной Азии, в тропической Африке воцарилась бы постоянная засуха, так как все воды доставались бы пескам Сахары. Трескучие сибирские морозы смягчились бы, но оттаявшая от вечной мерзлоты почва была бы непригодна для интенсивного земледелия.

Были бы и другие, не менее серьезные последствия для окружаю-(ей среды. Хотя парниковый эффект приводит к большему повышению температуры в тропиках, даже незначительное повышение температуры в полярных районах привело бы к таянию полярных льдов. Талые воды устремились бы к экватору, повысился бы и уровень мирового океана. При среднем глобальном повышении температуры на 1,5°С уровень океана повысился бы на 20 см. При повышении температуры на 4,5°С уровень воды повысился бы на 140 см. Последствия были бы самые ужасные. Более двух миллиардов людей (более трети человечества) живут не далее 60 км от побережья. И хотя некоторые густонаселенные местности находятся на возвышении, во многих других местах люди живут почти на уровне моря. Вода затопила бы расположенные в низинах города и сельскохозяйственные угодья. И если бы не дамбы и плотины, то небоскребы Нью-Йорка торчали бы из воды наподобие островов, а улицы Лондона, Стокгольма, Токио и десятков других столиц превратились бы в каналы. Новое распределение масс воды в мировом океане изменило бы наклон земной оси на несколько градусов. Но этого оказалось бы вполне достаточно для того, чтобы полярные области изменили свое положение, а это внесло бы сильнейшие возмущения в сложившуюся картину формирования погоды. Излишне говорить, что последствия подобных изменений самым серьезным образом сказались бы не только на сельском хозяйстве, но и на всем социальном и экономическом укладе.

Деградация окружающей среды породила бы опасности для здоровья человека. Наиболее распространенной из них вероятнее всего стал бы рак кожи, вызываемый ультрафиолетовым излучением. Обычно нас защищает от губительного действия ультрафиолетового излучения озоновый слой, но если под воздействием загрязнения атмосферы хлоро- и фтороуглеродным и соединениями озоновый щит утончится, то ультрафиолетовое излучение будет воздействовать на Землю в больших дозах. Выброс в атмосферу вредных для озонового слоя газов (основным источником которых может быть обычный аэрозоль) можно было бы сократить и даже полностью прекратить, но восстановить озоновый слой нам не удастся до тех пор, пока число деревьев не станет значительно больше того, которое мы будем иметь, если будет продолжаться уничтожение лесов.

Однажды в середине марта 1944 г. венгерский юмористический журнал для детей «Лудаш Матти» («Матти, гусиный пастушок») вышел на 2 дня раньше обычного. Будучи в свои 11 лет заядлым любителем этого журнала, я с восторгом увидел его на витринах будапештских книжных киосков и купил свежий номер. Как обычно, я торопливо, с жадным интересом прочитал всю подборку рассказов и анекдотов, но был озабочен крупно напечатанным заголовком, не имевшим отношения ни к одному из опубликованных в номере материалов. Помню, что я показал загадочный заголовок своим родителям и спросил у них, что это значит. Родители обеспокоено переглянулись, но ответа я так и не получил. Заголовок, отчетливо видимый на витринах всех газетных киосков города, гласил: «Положитесь на Матти — скоро поворот!»

В ту же ночь гитлеровская армия вступила на территорию Венгрии через австрийскую границу и к полуночи покатилась по улицам венгерской столицы. К 2 часам дня небольшие кремового цвета машины нацистской тайной полиции (гестапо) начали останавливаться у особняков и подъездов домов влиятельных венгров — либо евреев, либо известных своими антинацистскими взглядами левого толка. Через некоторое время гестаповцы возвращались к своим машинам озадаченные и с пустыми руками. Несмотря на заверения осведомителей, многие из тех, кого разыскивало гестапо, успели скрыться ночью. Те, кто видел заголовок в «Лудаш Матти», знали о грядущем крутом «повороте» и, положившись на «Лудаш Матти», подготовились к событиям.

Разумеется, готовиться к крутому повороту можно по-разному. Если ваше имя внесено в список тех, кого в первую очередь разыскивает гестапо, то лучше всего скрыться. Если вы участвуете в гонке, то при заходе в поворот лучше всего притормозить, а выйдя из него, нажать до отказа на акселератор. А если вы находитесь перед глубокой бифуркацией в обществе, то единственный способ принять ситуацию такой, какова она есть на самом деле, — это собрать все свое мужество и приготовиться к тому, чтобы произвести реальные изменения.

Нацизм возник в эпоху критической нестабильности в Веймарской республике, и возникшая бифуркация едва не привела к созданию рейха «арийских сверхчеловеков». Если бы не своевременные действия со стороны союзников и бесчисленные акты мужества и прозорливость тех, кого переехала нацистская военная машина, но кто ни на минуту не прекращал борьбы, «Тысячелетний Рейх» вполне мог бы установиться и просуществовать если не тысячу лет, то по крайней мере несколько десятков лет, наполненных террором.

Первая половина 40-х годов XX столетия имела решающее значение; она бросила вызов всем, кто ценил гуманизм и цивилизацию. К счастью, этот вызов был мгновенно распознан, и ответные эффективные действия самого решительного свойства были предприняты без промедления. Враг был отчетливо виден, и средства борьбы с ним были столь же очевидны. Иная критическая эпоха сложилась в 90-е годы: она охватила все народы и все общества. Но враг на этот раз не виден отчетливо, и средства, к которым следовало бы прибегнуть, чтобы довести борьбу с ним до успешного завершения, отнюдь не очевидны. Этот вопрос заслуживает более детального рассмотрения.

Почему мы приближаемся к крутому повороту — глобальной бифуркации? В ком или в чем причина неустойчивости нашего состояния? Где враг?

Первый обвиняемый, который приходит в голову, — это технология. Современная технология стала мощной силой, формирующей и наши общества, и наши Жизни. Традиционно отождествляемая с теми вещами, которые производятся на заводах и фабриках, технология ныне рассматривается как сложная система, состоящая из людей, организаций, структур ролей, баз знаний и практических навыков, а также материальных компонентов. Технологическая система представляет собой комбинацию социальных систем и материальных артефактов, направленную на изготовление предметов потребления и других предметов, предназначенных для изготовления новых предметов с единственной целью — их потребления (или использования в секторе услуг). Но сколь ни мощна и сложна такая технология, все же она не стала независимой и автономной. Она связана с остальной частью общества, и «контроль» за ней осуществляется извне. Жизненно важную среду технологии-системы образует некоторое число влиятельных людей и властных институтов, принимающих решения относительно того, что исследовать, разрабатывать и производить, и большое число обычных людей, выбирающих нужное из большого числа предметов, предлагаемых на рынке.

Было бы чудовищным упрощением возлагать вину за предстоящие нам нестабильности на технологию. Благодаря часто неожиданным поворотам событий, а также удачным или неудачным побочным эффектам, технология делает именно то, что от нее ожидают лица, принимающие решения, и потребители. Люди жаждут более быстрых транспортных средств и большей личной свободы движения — технология дает им автомашину. Люди жаждут обрести больше энергии, чтобы водить автомашины и пользоваться бесчисленными устройствами, которые так много для них значат: технология дает им электростанции и столь необходимые баррели нефти и тонны угля. Люди жаждали большой продолжительности жизни, снижения детской смертности — медицинская технология смогла удовлетворить и эти их запросы. То, что автомашины приводят к загрязнению городской среды, возникновению пробок на дорогах и отравлению воздуха в больших городах; что тепловые электростанции, работающие на нефти или угле, загрязняют атмосферу, а атомные реакторы, работающие на делении атомов урана, угрожают жизни целых городов; и что глобальное снижение уровня смертности приведет к демографическому взрыву, — этого никто не требовал и не предвидел. Для мальчишки с новым молотком в руке, говорил Марк Твен, все вокруг выглядит как гвоздь. В своем ребяческом энтузиазме, получая в свои руки все новые и новые молотки, один лучше другого, мы работали ими налево и направо, вверху и внизу, создав при этом немало новых вещей, но заодно разбив и несколько старых. Возникшие проблемы было бы неверно приписывать недостаткам нашего молотка — они возникли вследствие того, что мы принимали за гвозди вещи, которые не следовало трогать.

Те, кто формирует мнения и принимает решения, не слишком далеко ушли в своем развитии от маленького мальчика с молотком в руке: они все еще разделяют глубокую веру в мощь технологии. Ведущие фигуры в правительстве и в деловых кругах смотрят на технологию как на ключ к национальному росту и росту корпораций. В конце 80-х годов только на исследования и разработки в области технологии они расходовали ежегодно 300 миллиардов долларов. В центре их внимания находились электроника, робототехника и информационные науки, а также ядерные технологии, аэронавтика, новые материалы и широкий спектр генетических, химических и биологических технологий. Львиную долю субсидий получили технологии, связанные с изготовлением оружия и боеприпасов, а также вспомогательные технологии военного цикла: по оценкам экспертов, эти субсидии составили 100 миллиардов долларов в год, то есть треть всех мировых затрат на технологии. Ничем не ограниченное постукивание все более совершенными молотками было главным фактором, превратившим современную технологию в то, чем она является ныне, — в источник роскоши, комфорта, равно как и всего самого необходимого, а также умопомрачительного количества отходов и загрязнения окружающей среды. Новые технологии на основе энергоемких исследований и разработок дестабилизировали социальные и экономические системы и вывели окружающую среду на опасный рубеж шаткого равновесия. Но энергоемкие исследования и разработки за редкими исключениями заимствовали свои базы данных у науки. Может быть, наука и несет в конечном счете ответственность за все наши проблемы?

Согласно классическим взглядам на науку, она есть не что иное, как поиск знания; наука нейтральна по отношению к тем последствиям, которые она вызывает. В дальнейшем подобный взгляд на науку подвергся критическому пересмотру, особенно после создания атомной бомбы и возникновения генной инженерии. Достаточно вспомнить дело Оппенгеймера, чтобы понять всю сложность затрагиваемого круга вопросов, а заодно и то, насколько правильна позиция тех врачей, генетиков, теоретиков и экспериментаторов, которые ставят этические вопросы в отношении всей научной деятельности — от фундаментального исследования до последующих разработок и сообщения результатов.

Когда мы начинаем размышлять над сказанным выше, выясняется, что реальная проблема состоит не в поиске виновных за уже содеянное, а в том, чтобы взять на себя ответственность за исправление допущенных ошибок. Наш век сформировали многие действующие лица и многие факторы; не меньшее число факторов сформируют следующий век. Наука и технология, образование, даже искусство и религия сыграли определенную роль в формировании наших ценностей и убеждений, и в последнее десятилетие XX столетия их влияние окажется более сильным, чем когда-либо.

Но с начала Нового времени главными факторами, определяющими то, как мы мыслим и действуем, стали науки во всем их многообразии. Не все из нас ученые. Большинство из нас не знают, что именно утверждают те или иные научные теории; но то, как нас воспитывали, как мы смотрим на мир и что мы при этом видим, проникнуто влиянием рационализма современной науки. То, что у большинства современных людей доминирует левое полушарие и они мыслят линейно, в терминах причин и следствий, в значительной мере обусловлено влиянием особой формы рационализма, которая, почти полностью исчезнув с передовых рубежей современных наук, глубоко укоренилась в сознании нашего века. Последствия этого многочисленны. К их числу относится та форма прагматизма, которая отказывается заглядывать глубже поверхности вещей, за рамки того, что мы видим и осязаем, покупаем и продаем и в конечном счете выбрасываем. Такой прагматизм оставляет нас в неведении относительно последствий, отдаленных во времени и пространстве, и лишает чувства ответственности. Такая позиция приводит к локальной эффективности и глобальным проблемам, к кратковременным преимуществам и долговременным кризисам.

Будучи мощным действующим началом эволюции, современная наука представляет собой не только силу, которая сделала наш век тем, что он есть. Как ни странно это может показаться на первый взгляд, искусство было и продолжает оставаться столь же мощным действующим началом. Не все из нас люди искусства или ученые, и тем не менее искусство весьма тонко влияет на то, как мы воспринимаем окружающий мир, как мы думаем и как относимся друг к другу. Ведь искусство в конечном счете не ограничивается музеями, картинными галереями и концертными залами; искусство окружает нас со всех сторон: оно таится в архитектуре домов, в которых мы живем и работаем, в форме продуктов, которые мы потребляем, в мелодиях, которые мы напеваем, в романах, которые мы читаем, в трагедиях и комедиях, которые мы смотрим по телевидению и на киноэкранах. Наше чувство прекрасного и наши повседневные желания и идеалы постоянно формируются восприятиями, выступающими на первый план в «чистом» и «прикладном» искусстве. И то, что мы не стали бесчувственными роботами, лишенными разума компьютерами под влиянием нашей концепции научной рациональности, в немалой мере обусловлено постоянным присутствием искусства в повседневной жизни.

Религия — третья не менее важная сила, формирующая умонастроение нашего века. Было бы неверно считать религию сводом предрассудков, которые должны быть окончательно преодолены нашей научной ментальностью, или единственным путеводным лучом нашего времени. Религия — не вытесненная и не доминирующая компонента современности; это живая и неотъемлемая составная часть нашего времени вместе с наукой и искусством. Наше чувство высшего смысла и значения, наше восприятие истинно важного и ценного и даже наше чувство священного, столь сильное во всех старых обществах, и то, что мы не чувствуем себя окончательно потерянными даже сегодня, — все это переплавляется и всему этому придают форму системы верований великих мировых религий. Мы можем не принадлежать ни к одному из вероучений, не посещать церковь, синагогу или буддийский храм, и все же мы разделяем христианские, иудаистские, мусульманские, индуистские, буддистские, даосистские, конфуцианские или какие-то иные религиозные, мистические или мифические ценности и мировоззрения.

И, наконец, последнее по порядку, но отнюдь не по значению, замечание. Наш век сформирован институтами и методами образования. Образование само по себе не есть источник восприятий, ценностей, знания и типов поведения; оно лишь передает их. Но даже в роли посредника образование оказало сильное влияние на мышление и образ действий в наш век и в наши дни. Дело в том, что образовательные системы, независимо от того, насколько они широки, являются ограниченными каналами передачи. Они не могут передавать все ценности и верования, и поэтому то, что они отбирают для передачи, обретает особое значение. Стремясь познать вещи, мы расчленяем их, слишком высоко ценим специализацию, не чувствуем ответственности перед грядущими поколениями, считаем себя отличными от других наций и даже ощущаем некое превосходство над ними, полагаем, будто мы отделены, отрезаны от природы — все это последствия того, как нас учили в школе и как формировалась наша личность под воздействием неформального и непрестанного образования в последующей жизни.

Современный мир нестабилен и находится на пути к бифуркации. Новый мир может и должен быть создан. Но какой новый мир? Вряд ли можно сказать что-то определенное о веке, который придет на смену текущему веку. Люди просто называют его «новым» или «постсовременным». Ясно, что следующий век не будет таким же, как тот, в котором мы живем. Но каким он будет? На этот вопрос никто не может и не хочет ответить.

Желание охарактеризовать постсовременный век наталкивается на главную проблему — как заглянуть в будущее. Прошли времена, когда люди довольствовались тем, что консультировались с мудрецами, астрологами и заговаривателями зубов; гадание на кофейной гуще, гороскопы и предсказание будущего с помощью хрустального шара становятся расплывчатыми, когда речь заходит об ответах на вопросы относительно будущего человечества. Специалисты в области социальных наук также неохотно делятся своими прогнозами. Дело в том, что стандартные разделы социальных наук могут читать и экстраполировать тренды, если параметры постоянны, если сама эпоха стабильна, но не тогда, когда меняются правила игры. Их расчеты идут прахом в периоды фундаментальных изменений.

Чтобы заглянуть в будущее в период бифуркации, требуется наука об эволюции. Она еще только формируется. И хотя классические хрустальные шары по-прежнему остаются мутными, «неравновесный» хрустальный шар начинает проясняться. Им пользуется новая наука о сложных системах — системах, развивающихся в природе и обществе в сильно неравновесных условиях. И в этих неравновесных условиях системы динамичны: с помощью многочисленных процессов саморегуляции и самоорганизации они достигают баланса своих нестабильных структур. Будучи нестабильными, сложные динамические системы часто непредсказуемы. Поэтому неравновесный хрустальный шар не предсказывает готового будущего. Он говорит лишь о том, что доступно предсказанию, — о том, что важно, даже если это не все.

Неравновесный хрустальный шар стоит того, чтобы вглядеться в него пристальнее. Начнем наш сеанс.

Прежде всего зададим два простых вопроса:

Если биологические факторы определяют ход истории, то они определяют и будущее. Наша история, или предуготованная нам судьба, зависит от биологической эволюции видов. Наше будущее не изменится, если не изменятся виды, и станет иным, если наши виды эволюционируют. Подобная точка зрения согласуется с пользующейся высокой репутацией школой мысли, которая считает информацию, закодированную в наших генах, фактором, детерминирующим наше поведение. Социобиология, развитая в 70-е годы гарвардским биологом Э. Уилсоном, предоставила впечатляющий набор данных, подкрепляющих подобную точку зрения. Основной принцип состоит в утверждении, что индивиды ведут себя так, чтобы максимизировать свою приспособленность как биологического вида. «Приспособленность» измеряется репродукцией, успехом индивидов в воспроизводстве копий самих себя (точнее, своих генов) в последующих поколениях. Гены, по мнению биолога Ричарда Доукинса, «эгоистичны»: их единственная цель состоит в воссоздании самих себя. Сложность человеческого тела, равно как и сложность человеческого поведения, — не более чем средства, способствующие успеху предприятия.

Если мы продолжим эти рассуждения до вытекающих из них логических выводов, то окажется, что даже социальные взаимодействия во многом определяются генами. Помимо украшения той или иной функции созданием той или иной социальной структуры, человеческое общество является выражением генетических возможностей его членов так же, как сообщество животных или насекомых. Мы можем думать, будто живем в свободно созданном нами обществе; в действительности же мы живем в гигантских муравейниках или пчелиных ульях, сложность структуры и функции которых определяются главным образом той информацией, которая записана в наших генах. Наши гены эгоистически используют нас: социальная структура есть результат сделки между эгоистическими целями индивидов и признанием того факта, что многие из этих целей легче достижимы совместными усилиями, чем в одиночку. Наши гены делают нас агрессивными: история человеческого общества есть история войн, и если военные действия прекращались, то лишь потому, что у враждующих сторон периодически возникала потребность восстановить и перегруппировать силы. Гены заставляют нас жаждать власти: структуры общества представляют собой не что иное, как продукт борьбы индивидов за власть, борьбы, в которой сильный подчиняет слабого. И так далее в отношении основных особенностей человеческого поведения: все они зеркально отражаются в соответствующих характеристиках общества.

Из сказанного можно сделать вывод, что человеческое общество имеет мало шансов измениться в ближайшем будущем. Люди по-прежнему будут эгоистичными, агрессивными, будут стремиться к власти и обладать всеми прочими милыми чертами, которыми они обладают сегодня. В будущем нас также ожидают войны, силовые структуры и все остальное в том же роде. Человеческое общество, равно как и человеческое тело, полностью определяются характером генов. До тех пор, пока гены остаются неизменными, остается неизменным и человеческое общество. Надежды на иное будущее нет никакой, по крайней мере при жизни нескольких следующих поколений. Чтобы создать новое общество, необходим новый человек, а для этого нужна новая мутация в эволюции нашего вида.

Мысль о новой, высшей человеческой расе возникала неоднократно — от «Obermenscha» Фридриха Ницше и тевтонского сверхчеловека Гитлера до более современных спекуляций о контроле над наследственностью человека посредством евгеники. Нацистский режим пытался расширить жизненное пространство «чистых арийцев» и искоренить «низшие расы» — цыган, евреев и славян.

Лагеря смерти, перед которыми померкли самые страшные преступления средневековой инквизиции, были средствами осуществления «окончательного решения». Более здравомыслящие сторонники генной инженерии в наши дни поговаривают об искоренении «ущербных» черт путем перекраивания последовательностей аминокислот, образующих генетический код человека. Они надеются, что вскоре лаборатории смогут произвести вид, генетически превосходящий современного Homo sapiensа: у него будут более высокие интеллектуальные способности, меньшая склонность к агрессии, страху и ярости, меньшая подверженность болезням и более легкая приспосабливаемое к более широкому диапазону климатических условий и изменений окружающей среды.

А как обстоит дело с социальной эволюцией и ее предсказуемостью? Мало кто согласится с утверждением, что человеческое общество детерминировано, как положение часовых стрелок на циферблате. Существуют, однако, другие разновидности и степени детерминизма, и вопрос о том, как именно и до какой степени может быть детерминировано общество, служит предметом оживленных споров. Одну сторону представляют философы и социологи, по мнению которых обществом управляют «железные законы» — законы истории, определяющие как его прошлое, так и его будущее. Противоположную сторону в спорах составляют мыслители и ученые, которые отрицают в отношении общества всякий детерминизм, о какой бы его степени ни шла речь. По их мнению, общество не только не движется по предопределенной траектории, подобно стрелкам часов, но вообще не имеет траектории, двигаясь под влиянием случая и обстоятельств.

Рассмотрим сначала детерминистскую гипотезу. Будущее общество предсказуемо, если существуют факторы, управляющие социокультурной эволюцией, и мы знаем, каковы они. Такими факторами могут быть непреложные законы, физические принципы или даже воля Господа Бога. Познать их мы можем с помощью эмпирического метода естествознания, мистической интуиции или религиозного откровения. Важно лишь, что определяющие факторы существуют и познаваемы. Если мы их знаем, то можем предсказать будущее.

Детерминизм такого рода создает у нас фаталистическое умонастроение. Будущее будет таким, каким оно будет; как пелось в некогда популярной песенке, «que sera sera». Мы, возможно, захотим узнать, что принесет нам следующий год или следующее столетие, но этот интерес проистекает больше из любопытства, чем из желания взять судьбу в свои руки. Предсказание будущего похоже на разгадывание кроссворда: решение существует, и наша задача состоит только в том, чтобы найти его.

И все же полная предсказуемость фаталистического толка вряд ли когда-нибудь подтверждалась науками и лишь изредка находила подтверждение со стороны мировых религий. Почти всегда остается какая-то лазейка для сознательного направленного действия — для вмешательства в полностью детерминистический процесс. Даже марксистское учение, принципиально детерминистическая теория исторического материализма, допускает сознательное вмешательство личности, призванной повлиять на ход событий. Что же касается немарксистских теорий, то они гораздо менее детерминистичны. Многие ученые считают, что предпринятые личностью действия могут не только продвинуть вперед или временно приостановить реализацию общества определенного типа, но и оказать решающее влияние на выбор того типа общества, который складывается. По мнению социологов позитивистской ориентации, история не знает детерминистических законов. Речь идет лишь о «штопке одной дыры за другой». Общество, подобно Топси, не было «создано», а просто «выросло». Ясно, что история полна сюрпризов. Например, царизм в России уступил место большевизму, хотя в России не было буржуазного общества и не было пролетариата, от лица которого выступали большевики, не говоря уже о пролетариате с историческим сознанием. Интеллектуально изощренная Германия времен Веймарской республики породила Гитлера, хотя нацистские лозунги и теории граничили с безумием. Шах Ирана, располагавший мощной военной и политической машиной, пал под натиском последователей находившегося в эмиграции престарелого исламского фундаменталиста. Нечто подобное произошло с режимами Батисты на Кубе и Маркоса на Филиппинах. Наконец — удивительные колебания лояльности в Эфиопии и Бенине, если говорить лишь о некоторых крупных «сюрпризах», которые преподнесло нам текущее столетие.

Историки не предсказывали, а политики не предвидели ни перечисленных выше, ни аналогичных событий. Поэтому, как полагают позитивисты, мы имеем веские основания для того, чтобы назвать наше столетие Веком Сюрпризов.

Какого же рода паттерны скрыты за пестротой событий в истории? Возможные варианты здесь не столь многочисленны, как можно было бы думать. Мы перечислим основные паттерны; любой другой паттерн является дальнейшей специализацией одного из них.

·

Круговой

(монотонно циклический)

паттерн.

·

Геликоидальный

(циклический с инновациями)

паттерн.

·

Линейный

(пропорционально прогрессивный или регрессивный)

паттерн.

·

Нелинейный

(статистически прогрессивный или регрессивный)

паттерн.

Основная разновидность кругового паттерна напоминает мифическое представление о «вечном возвращении». Будущее не вполне ново; по существу, это повторение прошлого. Таким было основное представление об изменении в первобытных пастушеских и земледельческих обществах, навеянное кажущейся вечной повторяемостью времен года. В истории западной мысли концепция повторяемости была возрождена в XIX столетии философом Фридрихом Ницше, она имеет своих приверженцев и сегодня.

Те, кто поддерживает идею кругового паттерна, часто ссылаются в качестве подтверждения на историю Китая. Действительно, события китайской истории на протяжении тысячелетий, казалось бы, свидетельствуют о правильности этой идеи. С восшествия на трон первой китайской династии в 221 г. до н. э. и до революции, свергнувшей последнюю династию в 1911 г., китайское общество не претерпело сколько-нибудь заметных изменений; вновь и вновь оно воспроизводило один и тот же паттерн. Периоды социальной и политической интеграции под властью сильной династии сменялись периодами развала под влиянием вторжения извне или внутренних восстаний. Развал в свою очередь приводил к новой интеграции, когда к власти приходила новая династия и собирала рассеянные осколки в новое единое целое.

Фактором, позволяющим разделять круговой подход к истории, является стабильность окружающего мира — социальной, политической, технологической, климатической, экологической и человеческой среды. В тех немногих случаях, когда представление о круговом паттерне было приложимо к истории, окружающая среда в целом была относительно неизменна, виртуально статична. Но если такого рода стабильность когда-либо и существовала в таких местах, как древний Китай, то ее заведомо не существует в нашу эру. Само богатство и разнообразие человеческой активности и взаимодействия между людьми сводит на нет возможность повторения истории. И хотя знаменитое предостережение Шопенгауэра о том, что люди, забывающие историю, обречены на ее повторение, можно считать (с определенными оговорками) не утратившим силу и поныне, наш жизненный опыт говорит, что различные люди в различных обстоятельствах по-разному ведут себя, реагируя на различные стимулы. Как показывают события, в России и Восточной Европе, даже политики постоянно удивляются, читая заголовки утренних газет.

Глобальный век человечества, как и другие века до него, будет рождаться в плодоносном чреве хаоса. Подобно всем эволюционным трансформациям, происходящим в сложных системах, грядущий глобальный век будет продуктом явления, известного под названием

эффекта бабочки.

Что же такое эффект бабочки? Первоначально он был открыт в 60-е годы нашего века американским метеорологом Эдвардом Лоренцом, занимавшимся моделированием мировой погоды на одном из самых больших компьютеров, которые имелись в то время. Лоренц обнаружил, что погода на земном шаре постоянно находится в хаотическом состоянии. Это означает, что предсказать, как будет развиваться погода, совершенно невозможно: траектория чувствительна к малейшим изменениям. Стоит метеорологической обстановке лишь слегка измениться там или здесь, и эволюция мировой погоды непредсказуемым образом смещается с одного из простертых «крыльев бабочки» так называемого хаотического аттрактора на другое (см. рис. 1 и 2).

Долгосрочные прогнозы погоды не случайно оказываются неверными. Предсказать эволюцию системы в состоянии хаоса почти невозможно. Чем дальше уходит экстраполяция в будущее, тем больше неопределенности. Дабы наилучшим образом выйти из затруднительного положения, метеорологи и специалисты по теории хаоса предложили образную интерпретацию эффекта бабочки (основанную на древней восточной легенде). Это, говорят они, эффект, производимый бабочкой-данаидой, которая неожиданно взмахивает крыльями в Калифорнии: вызванная взмахом крыльев атмосферная турбулентность порождает целую серию бифуркаций, и в результате на следующей неделе погода где-нибудь в Монголии становится полностью непредсказуемой.

Дело в том, что в состоянии хаоса малейшее изменение усиливается и изменяет динамику всей системы. Такая перестройка динамики не обязательно является отрицательным фактором: существует множество примеров хаоса, и некоторые из них носят созидательный характер. Например, нейронные сети головного мозга постоянно находятся в хаотическом состоянии. Вследствие этого они могут реагировать на самые слабые, самые незначительные изменения на входе в систему. Когнитивные состояния, необычно близкие к хаосу, могут способствовать творческому подъему: ученые и люди искусства, поэты и пророки рождают самые тонкие идеи и обретают величайшее вдохновение в казалось бы неупорядоченных «превращенных» состояниях — находясь в медитации, во сне или в трансе или переживая наиболее тяжелые периоды своей жизни.

Если мы хотим должным образом использовать то уникальное положение, которое мы, люди, занимаем в социальной, экономической, культурной и экологической системах земного шара, нам необходимо знать не только то, что мы можем оказывать решающее влияние на изменения системы, но и то,

каким образом

следует воздействовать на систему. Найти же стратегии, позволяющие достичь изменений с длительной положительной отдачей, в наше время весьма непросто. Классические цели прогресса и развития устарели, став, по сути, дисфункциональными.

Взять хотя бы добрые старые цели либералов. Последние всегда стремились снять ограничения на свободу личности в надежде, что, когда личность станет действовать так, чтобы максимизировать свои интересы, она одновременно максимизирует интересы общества. Что хорошо для одного, хорошо для всех. Индивиды могут преследовать свои интересы, как бы они их ни понимали: «незримая рука» гармонизирует с общественным благом даже эгоистичные мотивации. Это — краеугольный камень либеральной политики невмешательства, и ныне он стал довольно шатким. Во времена стабильности, когда различные слои общества могут развиваться с учетом интересов других слоев, свободная конкуренция и рыночный механизм могут распределять доходы, не требуя серьезного вмешательства извне. Но в период нестабильности и быстрых преобразований может сложиться иная ситуация. А коль скоро механизм саморегулирования нарушен и незримая рука атрофировалась, возникают проблемы. Если не существует политики, способной удовлетворить интересы различных слоев общества, то вместо заботливой руки мы обнаруживаем беспардонную ногу наносящую нам пинки, когда мы менее всего этого ожидаем.

Классические цели коммунизма устарели, причем еще более заметным образом. В коммунистических обществах автоматическое совпадение личного и общественного блага не доминировало; одна-единственная партия, вооруженная соответствующим «историческим сознанием», играла руководящую роль, создавая общественные институты, предписывая роли и ставя задачи отдельным членам общества. Но на практике цели партии, провозглашенные из идеологических соображений, редко соответствовали представлениям большинства о добре и желаемых благах. Кроме того, создаваемые партией структуры, как правило, оказывались неэффективными и коррумпированными. Не удивительно, что люди, замкнувшиеся в своем разочаровании, подавленные гигантской машиной государства, в конце концов не выдержали и восстали.

«Первый мир» либеральной демократии верил в незримую руку и свел общественный сектор до минимума. «Второй мир» коммунизма боялся незримой ноги и раздул общественный сектор до вездесущего максимума. «Третий мир» менее развитых стран испытывал нелегкие колебания между этими двумя возможностями, склоняясь за редкими исключениями к нейтральному варианту — неприсоединению. Как мы сегодня знаем, ни одна из этих стратегий не работает.

Несостоятельность марксистской системы со всей наглядностью проявилась во время драматических событий 1989 и 1991 гг., когда одна коммунистическая партия за другой сталкивались с вызовом и распадались. Несостоятельность либеральной системы также стала очевидной, хотя и не при столь драматических обстоятельствах. В неприсоединившихся обществах частный сектор достиг высокой концентрации благосостояния и стал оказывать доминирующее экономическое, социальное и даже политическое влияние. Результатом стали не свобода и автономия для членов общества в условиях социоэкономического благосостояния, а создание общества с жесткой конкуренцией, в котором победившие живут в виллах, а проигравшие — на улице, и богатым и бедным угрожает отчуждение и враждебность городской жизни, огромное количество отходов и загрязнение окружающей среды, вызванные безответственным изобилием.

Классические стратегии либерализма и коммунизма, утратив функциональность, вынуждены были уступить место более современной и функциональной «третьей стратегии». Согласно новой стратегии, оптимизировать индивидуальную свободу и автономию означает то же, что обеспечить социальную справедливость и учет интересов всех слоев общества. Личность и общество эволюционируют вместе. Мы не можем остановить эволюционный процесс или вернуть его на какую-то из предшествовавших стадий. Нам не остается ничего другого, как «плыть по течению», но мы можем выбирать, куда следовать. Бифуркации, ожидающие современное общество, допускают различные исходы. Не существует закона природы или истории, который бы позволял заблаговременно решать, по какой из многочисленных дорог последует развитие общества после развилки.

Помимо постоянной угрозы вырождения в хаос и анархию существует несколько эволюционных развилок. Создать динамическое, высокотехнологическое, интегрированное и разнообразное многоуровневое общество можно многими способами. Такое общество могло бы быть

иерархией,

управляемой сверху, и навязывать своим многочисленным частям и элементам предустановленное единство. Но общество могло бы быть

голархией,

в которой различные части и элементы принимают участие в установлении целей и задач и совместными усилиями добиваются их осуществления. Человечество обладает технологиями — организованными квалифицированными работниками, а также аппаратурным и программным обеспечением межличностных коммуникаций и консультаций, чтобы создать эволюционное общество, основанное на добровольном сотрудничестве, рожденном пониманием и солидарностью. Но человечество также имеет в своем распоряжении технологии, позволяющие создать глобальное общество, которое жестко ограничивает членов общества отводимыми им ролями и нишами и осуществляет наблюдение и контроль за их действиями и даже за их ценностями и мотивациями.

Законы эволюции, будь то эволюция природы или истории, носят вероятностный характер и не детермннистичны. Это — разрешительные законы. И хотя разрешают они далеко не все (в противном случае это были бы не «законы», а шансы), диапазон разрешаемого ими достаточно широк. Основными альтернативами являются хаос и анархия на регрессивной ветви бифуркационной вилки или глобальная, многоуровневая, динамичная, диверсифицированная и интегрированная система на эволюционной ветви. Выбор на эволюционной ветви колеблется между социальной эволюцией за счет индивидуального развития. и совместной эволюцией отдельного члена и всего общества. Людям решать, каким будет их общество — регрессивным или эволюционным, и если эволюционным, то иерархией или голархией.

В последнее десятилетие XX столетия, которому, вполне возможно, суждено стать последним десятилетием современности, перед нами открылась возможность выбора между различными вариантами совместной эволюции людей и обществ. Мы могли бы теперь выбрать оптимальный путь к эволюционному будущему, избегая ошибок марксистского коммунизма и либерализма с его невмешательством. Мы могли бы ввести необходимые ограничения, чтобы направить процессы экономической, социальной и политической глобализации по пути, управляемому людьми; и в то же время мы могли бы создать взаимосвязи, необходимые для обеспечения координации, без которой наш мир с его глобальным единством не мог бы быть надежным и безопасным.

Совместная эволюция индивида и общества — задача трудная, но не утопическая. Сейчас настало время серьезно обдумать гуманистический вариант эволюционной стратегии. У нас еще есть окошко во времени — драгоценный шанс поразмыслить и взвесить все за и против, — шанс, который, скорее всего, не повторится. Идеи и точки зрения, которые мы сейчас высказываем, могут оказаться своего рода бабочками последнего десятилетия. Каждый из нас может взмахнуть крыльями — и запустить наше подверженное бифуркациям общество по гуманистическому эволюционному пути.

Рассмотрим следующую задачу. Вам необходимо выработать «третью стратегию», выходящую за рамки классических и ныне устаревших политических доктрин либерального невмешательства и коммунистического централизма, для создания сценария гуманистической эволюции. Срок претворения сценария в жизнь — 2020 г. Вы можете предположить, что бифуркации в 90-х годах XX века дали импульс фундаментальным изменениям; к началу XXI века новые идеи имеют реальный шанс воплотиться в социальную действительность. Каковы существенные элементы новой стратегии? Каковы ее главные цели и задачи? Чтобы открыть путь потоку идей, мы предлагаем здесь одного из кандидатов в сценарии гуманистической эволюции — «видение 2020 года».

Основная цель третьей стратегии состоит в том, чтобы направить человечество на путь, ведущий к глобальной голархии, при которой отдельные члены общества могут эволюционировать вместе с целыми обществами. Такая совместная эволюция требует неослабного контроля над сложным и взаимозависимым миром, который мы создали. Глобальные взаимосвязи, возникшие в наш век, стали и останутся необходимыми компонентами постсовременного мира. Но они будут не доминировать над человечеством, а служить ему. Они должны стать инструментами эффективного самоуправления каждого из нас в гармонии с другими членами общества и со всеми другими системами жизни на нашей планете.

Ввиду этих основополагающих соображений гуманистическая и эволюционная «третья стратегия» имеет два ряда целей, различных, но взаимосвязанных. Первый ряд образуют цели, носящие существенно

защитный

характер: они призваны предотвратить эволюцию структур общества за счет индивида. Второй ряд целей — цели

проактивные:

они призваны построить и эффективно использовать узы, связывающие во всем мире людей друг с другом, с окружающей средой и с биосферой в целом. Первый ряд должен

защитить развитие

индивида; для этого нам необходимо установить ограничения и контроль за эволюцией иерархически ориентированных политических и экономических систем и процессов. Второй ряд должен

Цель номер один: ограничение власти нации-государства

Развитие членов общества не может и не должно планироваться: ему необходимо только не мешать. Первое требование гуманистической эволюционной стратегии состоит в том, что она должна создавать пространство для роста и творчества личности. Это означает проведение стратегии ограничений в тех областях, где эволюция иерархических структур и институтов создает угрозу свободе и автономии личности. Одна из таких областей по своей природе политическая, но в повседневной жизни она более чем политическая. Это миф о современном нации-государстве со всем тем, что вытекает из этого понятия, включая осуществляемый таким государством контроль, его структуры и претензии на суверенитет.

В современном мире суверенитет стал почти священным. И в СССР, и в Югославии правительства национальных государств должны были оказаться на грани хаоса, прежде чем они уступили суверенную власть либо субнациональным субъектам, таким как кантоны, провинции, регионы, республики и автономии, либо транснациональным организациям, таким как региональные федерации, экономические сообщества, интернациональные или глобальные структуры. Независимо от того, насколько естественно это выглядит, такая незыблемая приверженность национальному суверенитету не зафиксирована ни в законах общества, ни в законах человеческой природы. Она является продуктом исторического развития и должна отойти в прошлое, когда подойдет к концу создавший ее век.

В своей правовой и институциональной форме нация-государство берет начало с Вестфальского мира, заключенного в 1648 г. В XVII и XVIII веках понятие нации-государства обрело институциональную форму по всей Европе и на высокой волне деколонизации после Второй мировой войны достигло самых далеких уголков мира. И хотя развивающиеся страны возражали против любого понятия, унаследованного ими от бывших колониальных хозяев, ни одна из них никогда не ставила под сомнение справедливость принципа суверенного национального государства. В результате мировое сообщество состоит ныне почти из 180 наций-государств, и только горстка территорий не имеет суверенного статуса. Человечество приняло

Но такое положение не может не измениться. После глобальных бифуркаций конца XX — начала XXI веков отпала настоятельная необходимость сохранения мировой системы национальных государств; к 2020 году люди во многих частях света будут иметь шанс создать социальные, политические и экономические структуры нового типа. На низшем уровне они смогут создать сообщества, соразмерные с человеком, в которых отчетливо будет слышен голос личности. Другие системы будут управлять экономикой, заниматься сохранением и приумножением культурного наследия, охраной природы — и защищать одно общество от агрессии другого. Отпадает необходимость сосредоточивать всю власть и право принятия решений в руках центральных правительств. Это уже успели испытать на собственном опыте хорваты и эстонцы.

Одних лишь ограничений, хотя они и необходимы, чтобы защитить свободу и развитие личности, недостаточно для достижения гуманистического эволюционного будущего. Даже если бы удалось успешно децентрализовать социальные и политические системы мира, связи между децентрализованными частями вскоре снова выросли бы и окрепли. При нашей истории, наших технологиях производства, торговле, маркетинге, транспорте и средствах связи глобальный уровень в человеческих делах не может более оставаться недоразвитым. Тщетно было бы пытаться остановить процесс глобализации: нейтрализовать глобальные потоки и процессы так же невозможно, как невозможно сделать сырым наполовину сваренное яйцо. Но не менее глупо было бы пытаться распространить процесс глобализации на неподготовленные общества и стремиться вызвать там бифуркации. Именно такую попытку представляла собой деколонизация в послевоенные годы и гласность сорок лет спустя. Гуманистическая эволюционная стратегия состоит не в том, чтобы без разбора загонять общества в объятия глобальных потоков, и не в том, чтобы вынуждать их возвращаться в Средние века с их независимыми феодальными владениями и княжествами. Указанная стратегия состоит в том, чтобы направить тенденцию к глобализации в желательное русло. Поэтому вторая серия задач сосредоточивает усилия на создании в обществе управляемой системы консультаций и координации — т. е. на стратегии, призванной способствовать эволюции глобальной голархии.

Добровольно заключаемые соглашения между автономными сообществами (для обозначения их воспользуемся термином «согласие») являются подходящими инструментами для достижения контроля над глобальными процессами. Достижение согласия необходимо в экономике и во многих других областях, таких как наука, искусство, религия и культура в целом. Но особенно остро и настоятельно необходимо согласие в двух областях — обороне и защите окружающей среды.

Цель номер три: согласие на сотрудничество в области обороны

Несколько лет назад одна датская оппозиционная партия предложила, чтобы весь оборонный бюджет Дании был израсходован на то, чтобы записать на магнитной ленте одну-единственную фразу: «Мы сдаемся». Если бы на Данию было совершено нападение, запись следовало передать по национальному радио. Партия проиграла выборы — во всяком случае у нее не было ни малейших шансов на победу, но внесенное ею «оборонное» предложение задело в сердцах людей чувствительную струну. Все больше граждан начали понимать, сколь бессмысленно раздувать расходы на оборону — на содержание огромного военного аппарата (особенно таких маленьких стран, как Дания). Если бы на такую страну напал сильный противник, то ее национальная армия была бы сметена независимо от того, сколько средств было на нее израсходовано.

Когда текущий век называют веком страха и неопределенности, когда молодые люди предпочитают не думать о будущем — своем или своих детей, когда все, что мы ни задумываем, вызывает нежелательные побочные эффекты, а средства массовой информации будят воспоминания о «добром старом времени», чтобы потрафить публике, — когда все это происходит, можно с уверенностью сказать, что с нашим временем не все в порядке. Речь может идти о чем-то более серьезном, чем о временной аномалии, болезненном, но скоропреходящем периоде, по истечении которого все снова становится здравым и надежным. Вполне возможно, что современность уходит в прошлое.

Именно современность дала нам индустриальную цивилизацию, нацию-государство, автомобиль, телевидение и телекоммуникации и продолжительность человеческой жизни, возросшую в среднем от средневековых сорока лет до семидесяти лет и более. Достижения современности неоспоримы. Но благодеяния современности спорны. Созданные ею технологии породили множество неожиданных последствий, нарушив существовавшее в природе тонкое равновесие; они отвращают от себя, противопоставляют себя и угрожают тем, кому призваны служить. В пылу быстрых индустриальных революций современность «перехитрила» сама себя. Вызванные ею революции перемещались из сферы технологии и промышленности в сферу общественной жизни и политики. Происходящие ныне и грядущие революции могут коренным образом изменить современность; они могут означать переход к следующему веку.

Культура и цивилизация никогда не бывают пассивными, даже в периоды эпохальных переходов. Великие социокультурные системы не просто ждут своей кончины; они сражаются, борются и выдвигают одну инновацию за другой. Некоторые из них уходящий в прошлое век обращает в руины, но другие все же прорываются в свежее пространство восходящего века. Социальная эволюция, в отличие от механизма, способного выполнять только ту операцию, на которую он был запрограммирован, обладает способностью к росту и движущим импульсом, гибкостью и созидательностью. Она знает много веков в прошлом, и, при некотором «везении» в сочетании с прозрением истины в нужный момент, ей предстоит узнать несравненно больше веков в будущем.

То, что век подходит к своему концу, не является чем-то беспрецедентным. На протяжении последних десяти тысячелетий было много «веков»; наступление каждого «века» означало прорыв сквозь доминировавший образ жизни; каждый век в эпоху своего расцвета как бы устанавливал вечные предначертания человеческого существования, и каждый уходит в историю, никем не оплакиваемый, а иногда даже никем не замеченный, когда условия, ценности и институты выходят из-под контроля. Именно это происходит сейчас с современным веком. Его преимущества неоспоримы, но они не дошли до большинства человечества. С другой стороны, его недостатки затрагивают каждого. Ибо три четверти человечества живут в странах развивающегося мира — мечта о материальном изобилии за счет быстрой модернизации провалилась. Провалилась она и для населения социалистических стран, поднявшихся сейчас, чтобы как-то улучшить свою долю, А те, кто наслаждается прелестями современной жизни — США, Европа, Япония и вновь индустриализованные страны Азии, — страдают от непредвиденных побочных эффектов: загрязнения окружающей среды, перенаселенности, стремительного роста стоимости городского жилья, постоянно изменяющихся торговых ограничений и нестабильного финансового рынка.

Проблемы современных обществ не случайны и не обратимы; современность переживает заключительную фазу «одряхления». Как уже упоминалось в гл. 2, сложившиеся условия стали невыносимыми. Но условия не складываются сами по себе; их создает общество с присущими ему структурами производства и потребления и люди, которые придерживаются определенных ценностей и убеждений, позволяющих им найти свое место в указанных структурах и формирующих их будущее развитие.

Жизнеспособность современности мы должны научиться оценивать по типичным ценностям и убеждениям Homo modernusa — сказочного, иногда почти вымышленного прототипа современного человека: Поэтому рассмотрим следующий перечень убеждений, быть может противоречивых, но отличающих Homo modernusa от всех предшествовавших культурных типов.

Закон джунглей.

Жизнь — это борьба за выживание. Будь агрессивен, иначе погибнешь.

Прилив поднимает все лодки.

Если мы процветаем как нация, то процветают все наши сограждане и даже другие нации черпают для себя из этого определенные выгоды.

Теория просачивания,

Еще одна метафора также связана с водой. Согласно этой метафоре, благосостояние непременно «просачивается» от богатых к бедным, и чем больше богатства наверху, тем больше просачивается вниз.

Невидимая рука.

Сформулированная Адамом Смитом, эта максима утверждает, что индивидуальные и социальные интересы автоматически гармонизируются. Если я извлекаю выгоду для себя, то я приношу выгоду и своему сообществу.

В начале XIX века после Французской революции и наполеоновских войн европейцы создали «Священный Союз» [по-английски «Holy Alliance» — Прим. перев.], намереваясь сплотить в единое сообщество христианские нации мира. Все нации, исповедовавшие христианство, приглашались к участию в Союзе, независимо от их роли или судьбы в предшествовавших войнах. И хотя впоследствии Священный Союз распался, в период своего господства он породил систему коллективной безопасности с прочными и далеко идущими преимуществами.

Из этого можно извлечь урок. Необходимая нам сегодня сила воли и мотивация аналогичны тем, которые засверкали таким блеском в Священном Союзе. Но союз, в котором мы нуждаемся в последнее десятилетие нашего столетия — и нашего века, должен быть холистическим (holistic), а не святым (holy). Холистический альянс — это связующее звено между новыми прогрессивными течениями в науке, искусстве, религии и образовании перед лицом общей угрозы — надвигающейся бифуркации. Это — крупный общественный проект, аналогичный полету «Аполло» в 1969 г., который завершился высадкой первых астронавтов на Луне. Холистический альянс может иметь своей целью не только высадку нескольких людей на Луне, но и высадку всех мужчин и женщин в следующем веке здесь, на Земле.

Сколь реализуема или даже желательна подобная миссия? Можно ли и следует ли принудительно управлять наукой и искусством, религией и образованием? Ведь подобный подход может оказаться эквивалентным культурному изменению, «сшитому на заказ», а исторические прецеденты такого рода отнюдь не обнадеживают. В XIX веке Маркс и Энгельс хотели использовать науку для изменения капиталистической культуры Германии и Англии. Если они и преуспели, вызвав изменения в России XX столетия, то объясняется это тем, что Ленин использовал их теории в своей политике, посредством которой ему удалось низвергнуть подорванный революционными выступлениями и войной царизм. Сталин намеревался использовать «научный социализм» для уничтожения остатков буржуазной культуры в Советском Союзе, и он также потерпел неудачу, несмотря на всю свою жестокость и огромную пропагандистскую машину. Мао надеялся использовать философию своей «красной книжечки», чтобы покончить раз и навсегда с традиционной культурой Китая, и хотя его «красные охранники» прошли основательную промывку мозгов и без колебаний прибегали к насилию, Мао также потерпел поражение. Государственные деятели и диктаторы, какими бы добрыми или злыми намерениями они ни руководствовались, давно поняли силу искусства, науки, образования и религии для изменения образа мысли и действий людей. И никто из них не преуспел.

Но разве не должны мы извлечь из этого урок на будущее в отношении аналогичных попыток?

Ясно, что должны. Проблема лишь в трудности создания направленных изменений в культуре. Ведь в конце концов нам необходимы фундаментальные изменения в том, как мы мыслим — о себе, окружающей нас среде, нашем обществе и нашем будущем. Если мы изменим нашу политику и наши технологии, но не изменимся сами, наше состояние от этого не изменится: мы создадим лишь некую временную ситуацию без сколько-нибудь длительных эффектов. Только фундаментальные изменения ценностей и убеждений, лежащих в основе нашего мышления и наших действий, влекут за собой длительные последствия. Однако такое преобразование сводится к преобразованию культуры — к скачку в «культурной эволюции».

Причины замкнутости и интровертности современного научного сообщества не следует искать в личности ученых: они имеют глубокие исторические корни и восходят к зарождению современной науки в XVI и XVII столетиях. Именно в то время гуманистическая культура Европы освободилась от господства средневековой церкви. Влияние религиозных предписаний было столь сильно, что первоначальная ориентация научного мышления была окрашена реакцией на него. Наука должна была быть беспристрастной и незаинтересованной; она не должна была посягать на священный авторитет папы. Процессы над Джордано Бруно и Галилеем убедительно показали, сколь сильно господствует средневековый дух над научным исследованием. Зарождавшиеся науки могли развиваться, только воздерживаясь от вмешательства в дела общества и исповедуя независимость и беспристрастность.

Последняя точка зрения оказалась явно ложной. Наука превратилась в одну из величайших сил, формирующих современную цивилизацию, многократно превосходящую религиозные влияния, от которых наука первоначально надеялась укрыться, заявляя о своей нейтральности. В годы Второй мировой войны и в последующий период все большее число научных теорий воплощались в практические технологии. Влияние естественных наук уравновешивалось некоторыми областями гуманитарных наук, особенно экономикой. Далекая от поиска истины sub specie aeternitatis, наука обрела статус имеющего решающее значение вида социальной, политической и экономической деятельности.

В наши дни идею научного нейтралитета и научной беспристрастности следует предать забвению или рассматривать как достояние истории. Это не означает отказа от научной объективности, но указывает на признание ее пределов. До тех пор, пока ученые, проводя свои исследования, будут зависеть от общества, они будут подвержены влиянию социальных приоритетов. А до тех пор, пока ученые будут заниматься вопросами, имеющими прикладное значение или приводящими к ощутимым последствиям для отдельных людей или общества, они (ученые) вольно или невольно будут агентами трансформации культуры.

На протяжении 90-х годов текущего столетия ощущалась настоятельная потребность в научных знаниях по тому или иному вопросу; ученым приходилось решать множество жизненно важных вопросов. Сможем ли мы контролировать силы, которые, если оставить их бесконтрольными, привели бы к глобальному кризису и, возможно, даже к массовому уничтожению? Сможем ли мы создать и поддерживать глобальную голархию, при которой ни одно государство, ни одно общество не будет находиться ни под чьим контролем? Могут ли люди вступать во взаимодействия и устанавливать коммуникационные связи, не впадая при этом в зависимость друг от друга (в особенности не вводя зависимость более слабого и более наивного (честного) от более сильного и менее щепетильного)? Можно ли установить эффективные пределы росту — росту населения, городов, власти и благосостояния? Можно ли установить контроль над технологией и заставить ее служить потребностям и целям человечества, а не быть самоцелью и служить своим потребностям и нуждам? Существует ли способ удовлетворить потребность в уединении и личном пространстве, несмотря на высокий уровень коммуникаций и огромное число людей, населяющих одну и ту же физически ограниченную планету? Может ли планета Земля выдержать 10 и более миллиардов людей без необратимого ущерба для ее экологии?

И самый острый из всех вопросов: могут ли люди жить на одной планете с терпимостью и взаимным уважением? Общество будущего непременно должно быть разнообразным и плюралистическим; оно должно быть также децентрализованным и ориентированным на корневые структуры бытия. Это означает, что общество будущего должно быть голархической системой с локальной автономией и глобальной координацией. Чтобы понять, как могла бы работать такая система, ее требуется моделировать. Но необходимые модели будут отличаться от доминирующих моделей социальных систем XX столетия: все они были вдохновлены одной-единственной культурой — западной — и предполагали индивидуальное и институциональное поведение, основанное на одном-единственном типе рациональности — также западном.

Люди искусства были главными архитекторами Возрождения, и их значимость для отдельных людей и общества в целом не уменьшилась в наше время. В век бифуркации социальная ответственность художника не уступает социальной ответственности ученого. Но, как мы уже отмечали, современные художники оказались еще более изолированными от общества, чем ученые.

Обособление искусства от общества, в отличие от автономизации науки, — явление, типичное для XX столетия. Раньше деятели искусства были интегрированы в общество; их интересы — личные, социальные, политические и художественные — были неразрывно связаны друг с другом. От Аристофана до Бальзака писатели подчеркивали единство своих интересов и интересов общества; «Герника» Пикассо — красноречивое тому подтверждение. Утверждению Платона о том, что истина может быть постигнута как красота, вторит Шиллер, который в своей поэме «Художники» провозгласил: «То, что мы постигли как красоту, в один прекрасный день откроется нам как истина». Бальзак намеревался завершить пером то, что Наполеон начат мечом, а такие фигуры, как Гёте и Вагнер, не колеблясь прибегали в своих произведениях к социальным и культурным посланиям.

В литературе верность той же традиции сохранили такие писатели, как Герман Гессе, Жан-Поль Сартр и Эжен Ионеско, однако многие деятели искусств утратили какую-либо связь с обществом в целом. Музыка, живопись, скульптура, даже балет все более обращались внутрь, интровертировались, в поисках «вечных» законов и вечного смысла. Лучше всего высмеял представление о том, что художник должен адресоваться к обществу в целом, Арнольд Шёнберг. Если это искусство, утверждал он, то оно не для всех, если же оно для всех, то это не искусство. Многие современные композиторы-авангардисты разделяют мнение Шёнберга. Музыка Штокхаузена или Булеза не может быть понятна неподготовленному слушателю; по словам одного из любителей авангардистской музыки, никогда не знаешь, хороша ли пьеса, до тех пор, пока не изучишь ее партитуру. То же самое можно сказать о большинстве художников и скульпторов, чьи работы выставлены в престижных галереях и чьи имена освящены принадлежностью к высшим кругам художнической элиты.

Для художника — в широком смысле слова — все труднее считаться очень хорошим и в то же время пользоваться широкой популярностью. В 1913 году «Весна священная» Стравинского вызвала фурор; в 1991 г. первое исполнение одного авангардистского произведения вызвало интерес лишь у весьма немногочисленных критиков и удостоилось одобрения в узком кругу последователей авангарда. Произведения искусства покупаются из-за их престижной ценности или как способ капиталовложения. Люди посещают картинные галереи, музеи, концерты и оперу по причинам весьма далеким от удовлетворения эстетических потребностей — такие посещения составляют часть образования или являются тем, что соответствует социальным представлениям о «приличиях».

На протяжении большей части XX столетия художники отвергают общество как свою аудиторию, а общество отказывается от «высокого» или «серьезного» искусства как источника наслаждения. Разумеется, великое искусство никогда не приносило наслаждения всем людям, даже в XVIII и XIX столетиях. Но в те времена искусство было достоянием королевских и княжеских дворов и аристократов, составлявших свиту правителей. В наше время гораздо более широкие общественные круги были бы готовы приобщиться ко всем видам искусства, если бы не интровертность ведущих художников, критиков и историков.

Даже когда наука и искусство обращаются к нуждам и заботам человечества, системы верований не становятся излишними. Наука не претендует на то, чтобы изрекать неоспоримые истины в последней инстанции, тем более изрекать божественную волю или открывать божественные намерения. Искусство время от времени высказывается на темы, имеющие трансцендентальное значение, но трактует их эстетически и интуитивно, а не явно и не систематически. Во всяком случае для людей всегда существует нечто большее, чем научная причина и эстетическая чувствительность. Это нечто — духовное измерение, потребность в котором не в состоянии удовлетворить в полной мере ни наука, ни искусство.

Великие религии не только дают средство для удовлетворения индивидуальной потребности в духовном; они также предлагают руководство к гармонизации социальных отношений. Социальный и экуменический элемент просматривается в иудаистско-христианской религиозной традиции ничуть не в меньшей степени, чем в системах вероучений Востока. Например, иудаизм видит в человеке партнера Бога во все продолжающейся работе по сотворению мира и призывает народ Израиля стать «светом для других народов». Суть христианского вероучения составляет любовь к Богу единому, долженствующая отражаться в любви к ближнему и в служении ему. Хотя мусульманские фундаменталисты и- поныне продолжают вести священную войну против неверных, исламу также присущ универсальный и экуменический аспект. Тавхид — утверждение единства — означает религиозное свидетельство «Нет бога, кроме Аллаха», и Аллах является символом божественного присутствия и божественного откровения для всех людей. Индуизм, единственная из великих религий, не имеющая персонифицированного основателя, признает единственность человечества в единственности Вселенной, а буддизм считает своей основополагающей догмой взаимосвязь всего сущего в рамках «взаимозависимого совместного происхождения», интерпретируемого прогрессивно мыслящими буддистами как мандат на достижение высших форм единства в современном мире взаимозависимости.

Китайские духовные традиции почитают гармонию как высший принцип природы и общества. В конфуцианстве гармония применяется к человеческим отношениям в терминах этики, в то время как в даосизме гармония — понятие почти эстетическое, определяющее природу и отношение между человеком и природой. Бахай, одна из новейших мировых религий, число приверженцев которой быстро растет, рассматривает человечество как органическое целое, находящееся в процессе эволюции к миру и единству — состоянию, которое новая религия считает и желательным, и неизбежным.

Все перечисленное выше — существенные элементы мировых религий, но за редким исключением эти элементы не выступают достаточно отчетливо. Они остаются в тени насущных проблем той или иной религии и конкуренции между вероучениями, каждое из которых предлагает единственно верный путь к удовлетворению потребности в духовном и к спасению, претендуя на исключительное обладание истиной. Новый акцент на экуменической, более ценной стороне монеты не нарушает вероучения, а лишь делает их более значимыми. Лидеры и пророки великих религий в свое время претендовали на роль наставников и властителей дум и отдельных людей, и всего общества в целом; их последователи не должны возражать против того, чтобы их вероучения сохранили свою значимость и в

Чтобы стать ныне поистине значимыми, современным религиям необходимо не только восстановить гуманизм своих традиций, но и совершить шаг вперед и придать новый смысл жизни в наш век бифуркации. Для достижения этой цели одного возвращения к первоосновам, сколь угодно просвещенного, недостаточно. Необходим какой-то новый виток развития, творческое обобщение идей, питавших информацией и дававших вдохновение великим религиям на заре цивилизации.

Наука, искусство и религия могут эффективно справиться с проблемами 90-х лишь при условии, что порожденные ими идеи, интуитивные представления и убеждения распространятся в обществе. И хотя наука, искусство и религия оказывают влияние на мысли и чувства всех людей, те люди, которые не обладают научным складом ума, не проявляют художественных наклонностей и не исповедуют религию на сознательном уровне, будут медленно реагировать на возникающие взгляды и мнения. К таким людям — а они составляют большинство населения во многих странах — надлежит обращаться с помощью более прямых и доходчивых средств. Прежде всего это означает, что роль средств массовой информации должна быть иной.

Коммерческие средства массовой информации — в том числе газеты, радио и телевидение — могут быть весьма эффективными в распространении соответствующей информации, однако не ясно, каким образом они могут быстро и эффективно изменить сложившиеся стереотипы. Существующая ныне ориентация средств массовой информации на «злободневность» (означающую узкие временные горизонты) и «человеческие интересы» (означающие, что сообщаемая информация относится к событиям местного масштаба) изменится только в том случае, если изменятся интересы и потребности широкой публики. Однако на это понадобится время — новые идеи должны проникнуть в сознание людей и оказать свое воздействие. Возникает ситуация, аналогичная старой проблеме «яйца и курицы»: средства массовой информации не изменятся, пока не изменятся интересы и потребности широкой публики, а те не изменятся, пока средства массовой информации не доведут до сведения публики соответствующую информацию. Коммерческие средства массовой информации сами не в силах разорвать этот порочный круг. С другой стороны, некоммерческие средства массовой информации, возможно, могли бы справиться с этой задачей.

Чтобы средства массовой образовательной информации могли справиться с подобной задачей, их необходимо основательно реформировать. В условиях западных демократий они имеют в этом отношении больше шансов на успех, чем коммерческие средства массовой информации: общественные радиовещание и телевидение и связанные с ними образовательные передачи не зависят напрямую от капризов переменчивого вкуса широкой публики. Пользуясь средствами образовательной массовой информации, журналисты могут проявить ту самую ответственность, — которую они так хотели бы пробудить в других: журналистам предоставилась бы возможность затронуть вопросы, выходящие за рамки краткосрочной злободневности и локальных интересов и охватывающие долговременные проблемы мирового значения. Не нужно только излагать проблемы на эзотерическом жаргоне науки или прибегать к помпезной упаковке информации, присущей научной документалистике. Драма, комедия, поэзия и будоражащая воображение компьютерная графика при изложении текущих проблем и перспектив, которые их решение сулит в будущем, могли бы оказать сильное положительное действие.

Усилия средств массовой информации важны, но сами по себе недостаточны — за ними должны последовать институты современной системы образования. Существуют различные возможности для реформирования всех областей образовательной системы, но они не свободны от трудностей. Существующие ныне образовательные институты пронизаны устаревшими представлениями о мире и о месте человека в нем. Эти представления фрагментированы замкнутыми контурами естественнонаучно-технической, социальной, научно-политической и художественно-духовно-релнгиозной субкультур. Подобная классификация, равно как и деление наук на точные и гуманитарные — устарела и даже стала опасной. Она мешает людям обрести целостное видение самих себя и своего века; люди лишаются возможности видеть вещи в целостной перспективе.

Особое значение имеет реформа системы образования в области социальных наук. Социальная и гражданская программы исследований почти во всех частях света благоприятствуют возникновению того, что принято эвфемистически называть «национальным этосом», — этосом, который в действительности часто лежит у истоков этноцентризма взрослых, лояльности по отношению к узким группам и махрового шовинизма. Такие программы могут способствовать росту непонимания между народами и культурами и вести к нетерпимости. Когда дети вырастают и становятся взрослыми, категории, с которыми они знакомятся в школе, интровертируются и становятся неотъемлемой частью их личности. Эти категории проявляются в отношениях и установках, оказывающих влияние на социальные и политические процессы, причем не только в той стране, где живут ставшие взрослыми дети, но и в остальной части взаимозависимого мира. Настоятельный императив состоит в том, чтобы школы отказались от культивирования узкого и недальновидного этоса, а учебники перестали выступать в роли шовинистических фильтров внутренних и международных дел.

Современный человек не полагается более на силу мышц в сражении, на скорость полета и на защитную маску или окраску в вопросах выживания. Для сохранения своей жизни он научился полагаться только на разум. Современный человек ведет роковую игру, где ставка — наше коллективное выживание и выживание всей биосферы в целом.

Около пяти миллионов лет назад эволюционная ветвь, которая привела к современному человеку, отделилась от африканских человекообразных обезьян — общих предков человека, шимпанзе и горилл. Человекообразные обезьяны — это четвероногие, опирающиеся при ходьбе на межфаланговые суставы передних конечностей; Homo — это прямоходящее двуногое. У человекообразных были мощные челюсти и небольшой головной мозг (в пределах 300–600 кубических сантиметров); у Homo была небольшая челюсть и головной мозг, четырехкратно превосходивший мозг человекообразных (объемом 1400–1600 куб. см). Большинство человекообразных приспособлены к жизни на деревьях; Homo был приспособлен к жизни на земле. Именно эта приспособленность и стала решающим фактором в эволюции разума. Почему некоторые стаи протогоминидов покинули деревья, до сих пор остается загадкой (некоторые антропологи считают, что протогоминиды были вытеснены из лесов в саванны физически более развитыми приматами, обитавшими на деревьях), но коль скоро они покинули деревья, их дальнейшая судьба была предопределена: они были обречены на некоторую форму разума — или на уничтожение. Вопрос, который стоит перед нами сейчас, — какого рода разум достаточен для выживания в XXI столетии? Человечеству, по словам Бакминстера Фуллера, предстоит последний экзамен. Это экзамен на интеллект: проверка коллективного IQ человека как биологического вида.

Разум присущ не только Homo, но и другим видам: другие животные также обладают развитыми формами интеллекта; если бы другим видам было необходимо и представилась возможность развить свой интеллект, то число разумных видов было бы больше. Киты и дельфины обладают интеллектом, но они живут в водной среде, более стабильной и более приспособленной для жизни этих существ. Разуму морских млекопитающих не нужно было эволюционировать в активный, манипулятивный разум людей — обитателей суши. Разум такого типа требуется только тем, кто живет на суше, где для поддержания сложных биохимических реакций существенно наличие и удержание воды, непрекращающийся подвод свободной энергии и поддержание постоянной температуры. Разум соответствующего типа мог появиться у различных видов, живущих на суше; в свое время такой интеллект мог возникнуть у динозавров.

У одного из видов — стенаникозавра — для этого были благоприятные предпосылки: вместительный череп, большие глаза и длинные руки, но он исчез вместе с остальными динозаврами. Если бы стенаникозавр эволюционировал и приобрел высокоразвитый интеллект, биосфера могла бы быть населена ныне не людьми, а рептилиями — со всеми умопомрачительными последствиями.

В отличие от истории динозавров и обитающих в море млекопитающих, только случайное стечение обстоятельств сделало возможной и даже необходимой историю нашего вида, и наши далекие предки в борьбе за выживание сделали ставку на манипулятивный интеллект. Игра, которую они затеяли, была весьма рискованной, поскольку едва наши предки спустились с деревьев, как их на каждом шагу стала подстерегать смертельная угроза. Саванна к тому времени уже была населена животными, большинство которых были сильнее и быстрее людей. Укрыться от хищников в кронах деревьев было теперь невозможно, и у наших предков оставался только один выход: использовать освободившиеся передние конечности. Отпала необходимость хвататься за ветви деревьев, и руки можно было использовать для других надобностей. Вполне вероятно, что развивающиеся руки использовались при транспортировке детенышей, когда стаи первых гоминидов последовали за мигрирующими ордами других видов на формировавшиеся равнины Африки. Возможно, наши предки использовали для самообороны камни и палки, как это делают шимпанзе, орудуя передними конечностями. Но в отличие от шимпанзе и других человекообразных обезьян, избранный нашими далекими предками способ выживания позволил им усовершенствовать контроль за телом, повысить тактильную чувствительность и в особенности развить правую руку. Способными выжить оказались только те стаи гоминидов, которые преуспели в развитии именно этих способностей. И наши далекие предки блестяще справились со стоявшей перед ними задачей: в двигательной и чувствительной зонах коры головного мозга Homo sapiensa кисть руки, особенно большой палец, была представлена феноменально детально.

Мы научились разводить огонь и действовали в предположении, что всегда можем погасить его. Но обосновано ли такое предположение? Все силы, которые мы вызвали к существованию, — это огонь того или иного рода, а его пламя — динамические процессы в природе, которые мы катализируем в надежде, что в нужный момент сумеем их погасить. Мы пребываем в уверенности, что укротили и этот Прометеев огонь, что можем не только возжигать, но и гасить его. И все же иногда новый огонь, вспыхнув, выходит из-под нашего контроля. Иногда, подобно джинну, выпущенному из бутылки, он начинает жить своей жизнью. Оказавшись на воле, огонь действует непредвиденным и не согласующимся с нашими намерениями образом, не столько создавая жизнь и среду обитания, сколько разрушая их.

Именно так вела себя сила, которую мы выпустили на волю с изобретением пороха, и именно так ведет себя большинство современных технологий, основанных на использовании горючих ископаемых. Хиросима и Чернобыль научили нас, что джинн, выпущенный из атомного ядра, более могуществен и труднее поддается укрощению, чем все остальные джинны. Может оказаться, что роботы и компьютеры, равно как и мириады новых технологий автоматизации и средств связи, приручены нами далеко не так надежно, как нам кажется.

Все это должно дать нам пищу для размышлений. Когда около 5 миллионов лет назад линия Homo ответвилась от линии высших человекообразных обезьян, наш вид получил шанс. На карту было поставлено продолжение человеческого рода. Виду, наделенному разумом, не обязательно гарантирован эволюционный успех при воспроизведении и улучшении окружающей среды. Может приключиться какая-нибудь экологическая катастрофа, которая резко ухудшит состояние окружающей среды и поставит под угрозу существование вида. Если бы человеческий разум потерпел фиаско, то вполне возможно, что исчезновение нас как вида означало бы исчезновение всех высших форм жизни на Земле. Ставка на разум была самой крупной игрой, которую когда-либо вела биосфера.

И хотя миллионы лет исход игры оставался неясным, на протяжении «запротоколированной» истории человек получал выигрыш. И все же остается вопрос: не может ли сейчас эта история подойти к концу? Предположение об исчезновении нас как вида отнюдь не является надуманным — ведь мог бы где-нибудь в другом месте Вселенной исчезнуть разумный вид вскоре после того, как он занял доминирующее положение в своей системе? В конце концов, разум — лишь один из многих ответов, которые эволюция может предложить в великом танце мутации и естественного отбора, и не исключено, что в необъятных просторах Вселенной подобные вопросы уже ставились и решались. Несмотря на это, все наши усилия установить связи с инопланетными цивилизациями окончились неудачей. В печати появлялись сообщения о высадке на Землю НЛО с инопланетянами на борту, но они не были подтверждены, и их достоверность вызывает серьезные сомнения. И хотя жизнь на многих планетах, связь с которыми в принципе может быть установлена с Земли, не исключена, нам пока не удалось установить контакта ни с одной внеземной цивилизацией. Возможно, причина состоит не в том, что наделенные разумом виды не существуют вне нашей планеты: даже если несколько разумных видов и возникали на просторах галактики, их существование могло и не длиться долго. А если большинство разумных видов обладают малым временем жизни, то наши шансы на установление связи с ними резко падают. Нам необходимо посылать сигналы с точными пространственно-временными координатами, чтобы получить ответный сигнал: стоит ошибиться на сотню-другую лет, и наши собратья по разуму уже не смогут нам ответить.

Независимо от того, существует или не существует разум в космосе, мы горды тем, что разумная жизнь существует на Земле. Но так ли это? Ответ зависит от того, какое значение мы придаем слову «разум». Как стратегия в конкурентной борьбе за выживание, разум человеческого типа заведомо существует: за последние несколько тысяч лет он приносил немалые выигрыши человечеству. И все же затраты на человеческий разум непрестанно росли и теперь угрожают превысить приносимые им доходы. Если это произойдет, то наш вид превратится в планетарного паразита, который убивает своего хозяина, чьими соками он питается, — в своего рода раковую болезнь, разрушающую биосферу. Такой исход вряд ли можно назвать разумным.

А что если своевременные сдвиги в ценностях и мотивациях смогут создать слабую, но существенную флуктуацию, которая сместит наши переживающие бифуркацию общества на ветвь гуманистической эволюции? Что если наши эволюционирующие системы будут переведены в стабильное и гуманистическое состояние? Иначе говоря, что если воплотить на практике «Третью стратегию» эволюционного гуманизма? От долговременных перспектив, которые она сулит, дух захватывает! Вместо того, чтобы деэволюционировать до полного исчезновения, Homo sapiens мог бы эволюционировать и жить процветая!

Важный эволюционный скачок могло бы сделать уже следующее поколение. Нельзя не отметить следующий любопытный факт: если говорить о численности населения, то мы приближаемся к магическому числу: 10

10

— десяти миллиардам человек. Столько людей будет жить на нашей планете к тому времени, когда кривая роста народонаселения, наконец, достигнет насыщения. Число 10

10

тесно связано с важными эволюционными скачками. Как отметил Питер Рассел, чтобы образовалась первичная живая клетка, необходимо около 10 миллиардов атомов. Около 10 миллиардов клеток необходимо, чтобы создать автономный многоклеточный организм. Около 10 миллиардов нейронов необходимо для возникновения сознания в неокортексе человеческого головного мозга. Если жизнь возникает из физических и химических процессов при достижении порога в 10

10

атомов, если сознание возникает у живых существ, когда число нейронов достигает 10

10

, то нечто существенно важное может возникнуть, когда столько же разумных существ собираются в живые сообщества.

Разумеется, сами числа — не более чем количественный параметр, а отнюдь не полный набор условий, который должен быть выполнен для того, чтобы эволюционный прорыв действительно состоялся. Аморфная масса из 10 миллиардов атомов способна превратиться в живую клетку ничуть не больше, чем масса из 10 миллиардов клеток — в живой организм или 10 миллиардов нейронов — в наделенный сознанием мозг. Между компонентами должны быть точные связи, циклы внутри циклов, обратные связи внутри обратных связей и согласованная интеграция на уровне целого. Только тогда в системе атомов и молекул может возникнуть клеточная жизнь, а в системе живых клеток — автономная жизнь и сознание.

Каковы шансы, что циклы и обратные связи того самого типа, которые в природе обеспечивают скачок на новый эволюционный уровень, могут возникнуть и в человеческом населении нашей планеты? Шансы представляются весьма высокими. Как мы уже знаем, количественный, экстенсивный рост достиг насыщения и, вполне возможно, сменился качественным, интенсивным развитием, т. е. структурализацией и комплексификацией. В конце концов в наши социальные системы включается не только все больше людей, энергии и вещества, но и все больше информации, а информация всегда приводит к возникновению структур, а не только агломератов, в той системе, в которую она втекает. Если бы этот процесс был непрерывным, то тот тип ритма развития, который характерен для роста зародыша в утробе матери, воспроизводился бы на уровне всего населения Земли. Возникновение и развитие головного мозга у зародыша замечательно и по ювелирной точности, и по тем аналогиям, которое оно дает для правдоподобной версии роста народонаселения мира. Рост клеток головного мозга ускоряется, начиная с восьмой недели беременности, а к десятой неделе приобретает взрывной характер. Каждую минуту число клеток головного мозга плода увеличивается на миллион. Затем, к тринадцатой неделе, экстенсивный рост прекращается, и развитие устремляется внутрь. Вместо увеличения числа клеток в мозгу зародыша происходит увеличение числа связей. За несколько месяцев в точности воспроизводится сложная структура головного мозга Homo sapiensa — продукт почти 50 миллионов лет эволюции.

Далекие горизонты будущего подчеркивают альтернативы, которые открываются перед человечеством, Регресс до полного исчезновения человечества или эволюция до нового плато существования; ставки всегда были высоки, но они никогда не были так высоки, как сейчас. Ответственность также никогда не была столь высокой. Осознав эволюцию, мы должны теперь сделать ее сознательной. Если мы того захотим, то следующий шаг в развитии человеческого общества можно совершить сознательно. В последнее десятилетие XX века у нас есть средства и возможность планировать нашу судьбу.