— Салют, команданте!

Хеннинг приподнял коробку с вином, адресуя приветствие мемориальной доске в асфальте. Пожухлая роза валялась на том самом месте, где шестнадцать лет назад был убит Улоф Пальме. Хеннинг присел на корточки и провел рукой по выпуклым буквам.

— Да, — произнес он, — дрянь наши дела. Слышь, Улоф, делишки-то дрянь.

Голова раскалывалась, но вино тут было ни при чем. Прохожие шли, уставившись в землю, кое-кто сжимал виски ладонями.

Этим вечером все, казалось, предвещало грозу, но накал и без того наэлектризованного воздуха лишь усиливался. Напряжение становилось невыносимым, а развязки все не предвиделось. Ни облачка на небе, ни грозового раската вдали. В воздухе же творилось что-то неладное, незримое магнитное поле словно душило вечерний город.

Смерть...

Давид перевел взгляд с письменного стола на «Супермаркет леди» — репродукцию виниловой скульптуры Дуэйна Хэнсона

[2]

.

Грузная тетка в розовой майке и синей юбке толкает перед собой тележку. В волосах бигуди, в уголке рта — сигарета. Стоптанные туфли на отечных ногах. Фиолетовые пятна на обнаженных предплечьях — синяки. Наверное, муж бьет.

И битком набитая тележка.

Банки, пакеты, коробки.

Продукты питания.

Полуфабрикаты, пять минут — и готово. Ее тело — живое мясо, втиснутое в оболочку кожи, упакованное в тугую юбку и майку. Ничего не выражающий взгляд, в зубах сигарета.

Малер тащился через площадь, взмокшая рубашка липла к телу. В руке болтался пакет с едой для дочери. Из-под ног лениво уворачивались грязно-серые голуби.

Он и сам смахивал на жирного серого голубя в своем потертом пиджаке, купленном лет пятнадцать назад, — помнится, он тогда здорово растолстел и старая одежда уже не налезала. Штаны его выглядели не менее плачевно. От некогда густой шевелюры остались жидкие пряди на висках да красная обгоревшая лысина в пигментных пятнах. С пакетом в руках он вполне мог сойти за бомжа, собирающего бутылки. И хотя это было далеко от истины, такое уж он производил впечатление — пропащего человека.

Остановившись в тени универмага на Онгермангатан, Малер пошарил за воротом и выудил из-под двойного подбородка пластмассовые бусы. Подарок Элиаса. Шестьдесят семь разноцветных бусин на тонкой леске — носить ему их теперь до скончания дней.

Всю оставшуюся дорогу он шел, перебирая бусины, словно четки.

С трудом одолев лестницу на третий этаж, Малер остановился возле квартиры дочери и перевел дух. Придя в себя, он открыл дверь своим ключом. В квартире было темно и душно, в лицо пахнуло затхлостью.

— Детка, может, ты его наконец выключишь? — Эльви ткнула пальцем в телевизор. — Голова трещит от этих воплей.

Флора кивнула, не отрываясь от экрана:

— Ага, сейчас, только доиграю...

Эльви отложила в сторону историю Гримберга

[9]

— все равно из-за головной боли читать было невозможно — и уставилась в экран телевизора, наблюдая, как Джилл Валентайн

[10]

плутает по лабиринтам коридоров в поисках спасительного убежища. Флора как-то пыталась ей объяснить правила игры, и теперь она даже немного понимала происходящее.

Загадкой для нее оставались две вещи: как такое можно нарисовать при помощи компьютера и как Флора умудряется держать столько всего в голове. Пальцы Флоры сновали по клавишам, перед глазами мелькали буквы, карты, описания предметов — и все это с такой скоростью, что у Эльви голова шла кругом.

Но ведь это его жена, как он может ее бояться? Давид сделал шаг к кровати.

Все из-за глаза.

Есть в человеческих глазах что-то неуловимое — ни одна компьютерная модель не смогла бы воспроизвести все многообразие взгляда, и даже фотографии способны запечатлеть одно лишь застывшее мгновение. Никакими художественными средствами не передать выражение глаз, но вот отсутствие этого выражения сложно не заметить.

Глаз Евы был мертв. Тончайшая серая поволока, подернувшая роговицу, была непроницаема, как стена. Это была не Ева. Давид наклонился, позвал шепотом:

— Ева?

Малер припарковался у входа в больницу, под знаком «Стоянка не более 15 минут», и с кряхтением принялся вылезать из машины. Старый добрый «форд-фиеста» все же не был рассчитан на сто девяносто сантиметров роста и сто сорок килограммов веса.

Так, сначала ноги, затем все остальное. Он прислонился к дверце машины и оттянул ворот рубашки. Под мышками уже выступили темные круги.

Перед ним возвышался корпус больницы. Огромный, словно застывший в ожидании. Ни звука, ни движения, и только мерное посапывание кондиционеров, легких этого притихшего здания, выдавало какую-то жизнь за его бетонными стенами.

Повесив сумку на плечо, Малер направился к входу. Посмотрел на часы. Без четверти двенадцать. Лужа у вращающихся дверей отражала ночное небо, смахивая на карту созвездий, а рядом, как верный часовой, стоял Людде и курил. Увидев Малера, он помахал ему рукой и швырнул окурок в лужу.

— Густав, какие люди! Ну как делишки?