Их было шестеро.

Они впервые увидели друг друга за час до того, как три дизельных трактора С-80 двинулись в далекий путь на север. Среди них были татарин, два украинца, трое русских, одному из них было семнадцать лет.

Двенадцатого февраля, отгуляв воскресенье, собрались они, еще хмурые, непроспавшиеся и неповоротливые в задубевших от масла телогрейках, в кабинете начальника отдела кадров лесозаготовительного комбината. Большим, грузным человеком был этот начальник, и такими же грузными, тяжелыми были его слова:

— Нервы слабые — заяви сразу! Двести пятьдесят километров без дорог — не баран чихал! За сохранность машин каждый несет персональную ответственность… Понимаете?

Они молчали, попыхивая самокрутками; дым пеленой поднимался к потолку и долго не рассеивался, плавал сизыми лентами: так жарко было в маленькой комнатке. Начальник помолчал, разглядывая их выпуклыми немигающими глазами. У него была хорошая память на лица.

Через два часа трактористы собрались на просторном дворе техснаба.

На металлических частях машин лежала голубая, отливающая перламутром изморозь. Начальник отдела кадров в накинутом на плечи полушубке отдавал последние распоряжения, чертыхаясь и нервничая: опаздывал Свирин, назначенный старшим.

— С такой дисциплиной коров пасти! — сердился начальник. — Вот так к морковкиным заговеньям не поспеете!

Посреди двора — три новеньких дизельных трактора С-80, стоящих в походной колонне. Хорошие, сильные машины, не прошедшие и метра пути по сибирской тайге. Они стояли, наклонив к земле упрямые лбы моторов. К головному трактору прицеплены огромные, окованные железом сани, на которых громоздятся бочки с горючим, витки тросов, ящики с солидолом.

Все готово для далекого пути.

В лишаях болот, в извилинах речушек водораздел между притоками Оби — Чулымом и Кетью.

Заметенные глубоким снегом, спят до весны речки, но не всегда: задымится вдруг на сорокаградусном морозе голубым просветом полынья, хлынет наледь; в месиве из снега и воды, как в трясине, гибнет все живое. Потом мороз возьмет свое — скует полую воду, затянет полынью, и смотришь: сидит на осиновой ветке сорока, с любопытством нацелив бусинки глаз на тусклое солнце, отраженное в замерзшей воде.

Холодно, пустынно. Сорока качается на ветке, перебирает лапами, и слышно, как ветка скрипит.

С конца января задувают бураны. По утрам еще тихо, морозно, солнце словно кусок остывающей меди, но вот с шелестом несется снег по затвердевшему насту, цепляется за каждый бугорок, за каждый кустик. Темно, морозно, оглянуться не успеешь — метра на полтора вымахал сугроб; наутро торчат из него обглоданные зайцами верхушки ив. И опять воет ветер, шелестит снег, захлебывается, трепеща, оторванный ветром кусок коры на березе. Неделями, месяцами.

Мертв, пустынен водораздел. Только иногда в тихую погоду прогудит в облаках рейсовый самолет, и опять нетронутая, сторожкая тишина. Не заглядывает сюда зимой человек; он удобно устроился по берегам рек, построил поселки, отогрел землю и небо, отгородился домами и заборами от метелей и стужи. Не любит человек водораздел между Чулымом и Кетью.

Калимбеков пел.

Сдвинув на затылок ушанку, цепко ухватившись за рычаги управления, он однообразно покачивал головой и пел высоким, протяжным голосом:

Пропев последние слова: «А любовь Катюша сбережет», он несколько минут чутко прислушивался к гулу мотора и опять тихонько начинал петь все сначала. Машину покачивало, скрипели рессоры, в кабину временами заглядывал свет прожекторов идущего позади трактора, и тогда Калимбеков видел профиль своего соседа Замятина. Парень дремал, полуоткрыв рот; иногда его голова падала вниз, он вздрагивал выпрямляясь. Шапка лезла на лоб, и он поправлял ее расслабленным движением правой руки.

Калимбеков еще раз покосился на соседа, перестал петь:

Северный ветер дует навстречу тракторам, подхватывает синие дымки выхлопов, заносит гарь в щели кабины. В ветровом стекле качается тайга. Причудливой, незнакомой кажется она — точно облиты известью стволы сосен, темна хвоя, розовым и зеленым отливает снег; длинные тени движутся, точно живые, качаются, хватают машину за гусеницы. За деревьями скрывается тайна. Но каждый освещенный фарами уголок тайги на мгновенье становится знакомым, обжитым — аккуратно и светло заливают его прожектора, ограничив стеной сосен; низким потолком неба.

Тело Свирина зябко вздрагивает под телогрейкой, в голове тупая боль, на душе муторно, тяжко. Он морщится от запаха гари, встряхивает головой, но от этого еще сильнее давит в висках, тошнота подступает к горлу. «Зачем пил?» — думает он, оглядываясь на Гулина. Тракторист безмятежно спит, прикрывшись тулупом, — торчит нос с горбинкой, крепко зажмурены глаза, вокруг них глубокие морщины. Но лицо Гулина спокойно, спит крепко: как лег час назад, так и не пошевельнулся ни разу, хотя машину качает из стороны в сторону, как на волнах.

Гулин бросил рычаги управления за полчаса до конца своей смены. Вспотевший, разгоряченный, влез он в кабину, когда трактористы разобрали завал, усевшись за рычаги, сказал весело:

— Хорошо погрелись, начальник! Люблю горячую работенку! — и резко тронул машину вперед. — Ты что же топориком не помахал, а, начальник? — И, не дождавшись ответа, посочувствовал: — Чердак трещит? Это бывает. В деревеньке опохмелимся. А слаб ты, начальник!

Минут через десять он потянулся, хрустнул пальцами:

В конце мая, звездной ночью, когда нарымское небо наискось перечеркивают невидимые спички, к обской пристани Луговое швартуется пассажирский пароход «Козьма Минин». Ярко освещенный огнями, гремящий музыкой, голосами, приваливает он к темному дебаркадеру. Позади ожидающих стоят двое в форменной одежде речников. Глядят, как вьются в воздухе причальные концы, как на мостике расхаживает вахтенный, покрикивая в переговорную трубку.

Двое молчат; у одного — невысокого, худощавого — из-под фуражки смотрят большие темные глаза, второй — раскосый, в морщинах — незаметно для спутника вздыхает. У ног стоят чемоданы, стопки книг, перевязанные веревками, и в пестром пледе постель. Черноглазый, заложив руки в карманы, сутулится.

— Прими трап! — кричат с мостика.

Толпа течет на пароход, проваливается в освещенное, жадно открытое чрево. Проглотив пассажиров, пароход начинает набивать трюмы мешками, бочками, ящиками. Мимо двоих, по-прежнему неподвижных, кривоного ступая, идут вереницей грузчики: на берег — с пустыми плечевушками, обратно — с ношей, напряженно глядя под ноги.

Двое, видимо, кого-то ждут. Раскосый курит папиросу за папиросой. Подумав, говорит:

Его имя — «Смелый».

От носа до кормы у него тридцать пять метров, от борта до борта — четырнадцать; два колеса, два цилиндра и одна труба у него. Он — буксирный пароход на Чулыме, большом и буйном притоке Оби. Он — стар. Если взять тряпку, кусок мела и протереть медную табличку, что приварена на корме, проступят неясные зеленоватые цифры — 1902. Это его год рождения. А если спуститься в машинное отделение, присмотреться внимательно к большому цилиндру, то на темном металле увидится неглубокая вдавлина. Это шрам, полученный в гражданскую войну. Шрам, точно мускулами, зарос краской, но он виден, его скрыть нельзя.

Каждую весну «Смелый» молодеет: желтый, красный и голубой, сидит он в обской воде торжествующим именинником, переговаривается с берегами уверенным сипловатым баском. Обь рада имениннику — ласково раскрывает мягкие ладони, а он добродушно ворчит на нее машинами, тревожит упругостью кедровых плиц. После зимней спячки он выглядит здоровым и бодрым.

День именин объявляет Обь.

У Чулыма — деревянное дно.

Десятилетиями несли мутные чулымские воды черные тела топляков и, не дотащив до Обского плеса, укладывали ровным рядом на илистое дно; десятилетиями с чулымских берегов в половодье оседали в воду разлапистые березы с дочиста обмытыми чулымской водой паучьими корневищами; десятилетиями спокойно ложились на дно Чулыма стройные лиственницы, чтобы обрести долголетие, ибо от долгого лежания в воде лиственница становится молодой и крепкой.

Чулым — железное дно. Сотни тяжелых якорей оставили на нем пароходы, зацепив за деревянный настил.

Чулым — приток Оби. Возле деревни Луговое чулымская вода яростно сшибается с обской, и в этом месте — столпотворение, ад. Чулым хищно грызет берег, откусывает кусок за куском и не может насытиться. В прошлом году только стариковская бессонница спасла домочадцев рыбака Анисимова от прожорливых зубоз Чулыма. В четвертом часу утра проснулся дед Аниси-мов, долго лежал, глядя в закопченный потолок, а потом все-таки вышел на волю по стариковской малой нужде. И хорошо, что вышел: чудом висела рыбацкая избушка над беснующимся Чулымом. В одночасье дед повыбрасывал на берег малых ребятишек и брюхатую сноху, чем и спас их от верной смерти.

Утро началось размашистым росчерком солнечных лучей. Во второй половине ночи ветер стих, тучи поднялись вверх, и казалось, что корявый плес Чулыма кто-то сгладил огромным утюгом и там, где прошло горячее днище, усмиренные, опали волны. Потом на черные тальники неторопливо пролилась розоватая струйка, подмалинила верхушки и растеклась на много километров по тальниковому горизонту. Чулым подождал немного, побушевал еще и тоже — исподволь, словно стыдясь, — зарумянился.

На Чулыме родился весенний день.

— Товарищи, товарищи, гля-я-я-дите.

Начальник Чичка-Юльского сплавного участка Ярома с полудня сидит на берегу Чулыма.

Свечерело. Надоедно жужжат комары. Над похолодавшей водой висит предвечерняя сизая дымка. Издалека доносится гул моторов, — тяжело сминая сырые бревна, работает сплоточная машина. Чулым в тальниках разговаривает по-своему, к вечеру притихший и неопасный. Солнце оставило небу розовенькую тонюсенькую полоску, а по земле скользят наперегонки длинные, прохладные тени. Их все больше и больше, бегут, сливаясь в безлунный вечер.

Ярома достает кисет, бумагу, толстыми, заскорузлыми пальцами с въевшимися в мясо короткими ногтями вертит самокрутку, В темноте ярко вспыхивает спичка, на миг освещает крупное, волосатое лицо с седыми островками бровей. Ярома несколько раз затягивается, потом огонек папиросы замирает. Прислушиваясь к тайному дыханию ночи, старик ловит звуки парохода.

Вдруг над зубцами тальников пролегает широкая светлая полоса, точно в воздухе просыпали муку. Скользнув по небу, она опускается к реке, бежит неровными, нащупывающими зигзагами. Это пароход ищет прожектором путь в протоку. На воде полоса светит зеленым.