Отъ нашей деревни до Богдановскаго считалось верстъ десять

шляхомъ,

а проселкомъ, черезъ лѣсъ, и половины того не было. Въ счастливые дни, когда мнѣ удавалось отбыть урокъ на славу (надо было для этого отхватить наизусть страницъ восемь изъ курса французской литературы Вильмена), въ эти дни, часу въ седьмомъ послѣ обѣда почтенный наставникъ мой, m-r Керети, провансалецъ и поэтъ романтической школы (de l'école

d'Hernam

et des

Orientales,

какъ выражался онъ самъ), притомъ охотникъ страстный, но злополучный, выходилъ на крыльцо съ охотничьей фуражкой на головѣ, ружьемъ въ рукѣ и ягдташемъ черезъ плечо. За нимъ вылетала красивая собака его Сильва, лягавая польской породы, и съ радостнымъ визгомъ кидалась мнѣ на грудь.

— Qui m'aime, me suive! восклицалъ торжественно Керети, но и до этого Сильва, братъ Лева и я бѣжали взапуски къ оградѣ.

— Вести себя хорошо, дѣти, смотрите! раздавался съ балкона голосъ матушки.

— Галечку поцѣлуй, Лева, кричала изъ-за плеча ея сестра Настя.

Досадно мнѣ было всегда на Настю за эти слова, хотя я очень хорошо зналъ, что еслибъ она поручила не Левѣ, а мнѣ поцѣловать Галечку, я бы непремѣнно сталъ алѣе тѣхъ маковъ, что цвѣли подъ ея окномъ.

Въ день рожденія Анны Васильевны, 18-го мая, которое приходилось въ этомъ году на воскресенье, положено било у насъ ѣхать въ Богдановское всѣмъ

кагаломъ,

какъ выражался батюшка своимъ насмѣшливымъ, нѣсколько презрительнымъ языкомъ. Но самъ онъ наканунѣ уѣхалъ подъ какимъ-то предлогомъ въ городъ. Скажу здѣсь мимоходомъ, что онъ не любилъ деревенской жизни, смѣялся надъ провинціальнымъ бытомъ и вѣчно скучалъ по столицамъ, въ которыхъ прожилъ лучшіе свои годы и откуда заставили его уѣхать разстроенныя его дѣла. Въ Тихихъ-Водахъ (такъ называлась наша деревня,) онъ проводилъ все утро въ своемъ кабинетѣ, за чтеніемъ иностранныхъ журналовъ, которые выписывалъ во множествѣ, а по вечерамъ ходилъ по залѣ, заложивши руки за спину, не говоря ни съ кѣмъ по цѣлымъ часамъ. Не разъ замѣчалъ я слезы въ главахъ матушки, когда высокій, красивый и вѣчно разодѣтый, какъ на званый вечеръ, отецъ мой начиналъ свою молчаливую прогулку, съ выраженіемъ неодолимой тоски на лицѣ. Сосѣдей онъ не посѣщалъ вовсе, да и они къ намъ мало ѣзжали. Быть-можетъ, ихъ озадачивало до чрезмѣрности учтивое обращеніе съ ними батюшки, или догадывались они, что подъ его холодною и разсѣянною наружностью скрывался необыкновенный даръ подмѣчать въ каждомъ человѣкѣ его слабую или смѣшную сторону и что никто лучше его не умѣлъ иной разъ выставлять ихъ въ каррикатурѣ, часто однимъ словомъ, движеніемъ, подмигиваніемъ глаза. Надъ Ѳомой Богдановичемъ въ особенности, съ его пѣвчими и пирами, отецъ мой трунилъ постоянно и безпощадно, къ большой досадѣ матушки, очень любившей все семейство Галагаевъ.

Тетушка Фелисата Борисовна также не поѣхала съ нами. Ночью разразилась довольно сильная гроза, и отъ испуга у нея схватило подъ ложечкой. Всю ночь шныряли по дому ея горничныя, со снадобьями, припарками и кувшинами съ кипяткомъ. Матушка провозилась съ нею до самаго утра, но, какъ ни убѣждала ее, тетушка рѣшительно объявила, что "ни за какія коврижки" не тронется изъ Тихихъ-Водъ.

Мы отправились съ maman и сестрой. Керети уѣхалъ еще наканунѣ — давать французскій урокъ Галечкѣ. Какъ ни спѣшили, но обѣдня началась уже давно, когда мы пріѣхали въ Богдановское. За церковною оградой стояло множество экипажей всѣхъ родовъ и видовъ — отъ высокой, разукрашенной гербами, кареты, шестеркой, принадлежавшей генералу Рындину, командовавшему въ нашихъ странахъ кавалерійскою дивизіей, и до скромной

причемъ немилосердно трещалъ буквой р, а слово "Донъ" произносилъ какъ бы изъ пустой бочки. И маленькій Опицкій промелькнулъ въ толпѣ, лихой, бѣдовый мальчикъ, который, бывало, взлѣзетъ на самую высокую верхушку тополя, обойметъ его ногами, а руки и туловище откинетъ назадъ и кричитъ оттуда пугачомъ. Но кто же это между ними совершенно незнакомый мнѣ мальчикъ? Я его никогда до этихъ поръ же видалъ въ Богдановскомъ, да и никто изъ

На чистомъ воздухѣ мнѣ стало легче. Свѣжо повѣяло мнѣ вѣтромъ въ горящее лицо. Солнце такъ кротко сіяло; такъ спокойно глядѣли вокругъ меня простыя, добрыя лица. Какимъ-то умирающимъ гуломъ гудѣли колокола въ вышинѣ. Я вздохнулъ всею грудью, какъ бы просыпаясь отъ тяжелаго сна.

— Борисъ, ты, кажется, забылъ въ кресту подойти? И матушка, вышедшая за мною изъ церкви, взяла меня за руку, пристально глядя на меня. — Зачѣмъ ты ушелъ? Что съ тобой?

Я не знаю, что отвѣчалъ бы ей. Мнѣ было не въ привычку таиться отъ матушки; я ее любилъ страстно. На мое счастіе, насъ уже окружала толпа, выходившая изъ церкви. Генералъ Рындинъ, впереди всѣхъ, велъ подъ руку Анну Васильевну. Она едва успѣвала откланиваться, благодарить, касаться губами ко лбу гостей, наперерывъ бросавшихся "къ ручкѣ". Громкія поздравленія оглашали воздухъ. За гостями все село кинулось въ ней. Ее чуть съ ногъ не сбили. Напрасно взывалъ густымъ басомъ генералъ: "осторожно, говорятъ вамъ, черти, осторожно!" Напрасно, тончайшимъ фальцетомъ, пищала о томъ же толстая попадья, держа въ обѣихъ рукахъ подносъ съ огромнымъ кренделемъ, утыканнымъ подгорѣвшимъ изюмомъ; крестьяне ловили и цѣловали края платья Анны Васильевны: "мати наша, голубонька б

и

ла", восклицали старухи, продираясь въ ней; дивчата и маленькія дѣти протягивали ей вѣнки изъ полевыхъ цвѣтовъ, кузовочки съ ягодами и грибами. Бѣдная Анна Васильевна, по обыкновенію, вся горѣла отъ замѣшательства. Ѳома Богдановичъ — тотъ просто плавалъ въ умиленіи сердечномъ и побѣжалъ обратно въ церковь благодарить своихъ пѣвчихъ.

Наконецъ толпа стала рѣдѣть, и мы могли добраться до Анны Васильевны. Она обнялась съ матушкой и поцѣловала меня.

— Тебѣ будетъ новый товарищъ, Боря, сказала она, — ты его навѣрно полюбишь… Сынокъ бѣднаго Герасима Иваныча, домолвила она, обращаясь въ матушкѣ:- они вчера изъ К. пріѣхали въ моему рожденію; спасибо Любочкѣ, не позабыла. Да гдѣ же она? спросила Анна Васильевна, озираясь кругомъ.

Какъ пчелы на пасекѣ въ знойный день, жужжали гости въ высокой залѣ въ два свѣта, съ хорами, въ которой отбывались по большимъ днямъ пиры Ѳомы Богдановича. Въ столовой помѣщались дамы и дѣвицы. Изъ-за растворенныхъ дверей ея можно было любоваться впрочемъ эполетами генерала Рындина; они сверкали какъ-то особенно торжественно среди женскихъ платьевъ. Генералъ одинъ удостоился этой чести. Вся остальная мужская компанія собрана была въ залѣ. Въ углу, у окна, ближайшаго ко входу, отдѣльной группой собрался цѣлый полкъ учителей, гувернеровъ и дядекъ, "нашихъ просвѣтителей", какъ называлъ ихъ Саша Рындинъ, съ которымъ, сказать мимоходомъ, еще ни одинъ просвѣтитель не могъ ужиться долѣе недѣли. Между ними стоялъ и Керети. Увидѣвъ меня, онъ кивнулъ мнѣ ласково головой, но не отдѣлился отъ группы собратій, изъ которой отъ времени до времени вырывались глухіе взрывы сдерживаемаго хохота. Это потѣшалъ публику нѣмецъ-музыкантъ, жившій у Галагаевъ, маленькій человѣчекъ на дряблыхъ ножкахъ, съ серебряными очами, вѣчно спадавшими съ его крошечнаго ястребинаго носа. Настоящая фамилія его была Богенфришъ, но всѣ, даже Ѳома Богдановичъ, звали его почему-то Булкенфрессъ — прозвище, на которое онъ обыкновенно отвѣчалъ слѣдующимъ витцемъ: "да, я люблю булка, когда она свѣжая и румяная есть, какъ щеки у молодой прачка". Булкенфрессъ говорилъ на всѣхъ языкахъ и на всѣхъ одинаково дурно, но имѣлъ даръ съ невозмутимѣйшимъ хладнокровіемъ отпускать такія штуки, отъ которыхъ эти господа чувствовали даже и на другой день колотья въ боку.

За ними вслѣдъ, скромно придерживая одной рукой у груди полу своей рясы, другою зачесывая за ухо волнистые съ просѣдью волосы и низко кланяясь еще изъ другой комнаты, вошелъ высокій и тучный священникъ.

— Ахъ, батюшка, васъ только и ждемъ, милости просимъ! воскликнулъ Ѳома Богдановичъ съ другаго конца залы, завидя его и кидаясь подъ благословеніе.

— Благочестной супругѣ вашей, Аннѣ Васильевнѣ, желалъ бы принести душевное мое поздравленіе со днемъ… началъ было священникъ.

— Покорно благодаримъ, покорно благодаримъ, батюшка, она тамъ, перебилъ его торопливо Ѳома Богдановичъ, указывая ему пальцемъ на столовую. — Да не прикажете ли тминной, батюшка?

Вернувшись въ домъ, мы разбрелись въ разныя стороны. Вася куда-то скрылся, и такъ скоро, что я и не замѣтилъ этого въ первую минуту. Саша, все еще съ досадой на лицѣ, вслѣдствіе своихъ военныхъ неудачъ, усѣлся въ пустой залѣ, рядомъ съ курившимъ тамъ одиноко ротмистромъ Гольманомъ, командиромъ гусарскаго эскадрона, стоявшаго на квартирахъ въ Богдановскомъ. Это былъ человѣкъ уже не молодой, худой и длинный, съ длинными усами, котораго Булкенфрессъ прозвалъ "командоромъ" за его невозмутимое хладнокровіе и молчаливость. Саша одинъ умѣлъ расшевеливать его какими-то военными разспросами.

Во всѣхъ другихъ комнатахъ играли въ карты. Петя Золоторенко усѣлся подлѣ отца своего, тучнаго и добродушнаго помѣщика съ четвероугольною лысою головой; онъ, повидимому, жилъ съ сыномъ на самой короткой, пріятельской ногѣ,- показывалъ ему карты, совѣтовался съ нимъ и, наконецъ, послѣ какой-то неудачной сдачи посадилъ его играть на свое мѣсто.

Побродивъ одиноко по комнатамъ, я пошелъ въ гостиную, думая найти въ ней Васю. Я скучалъ безъ него; его уже не доставало мнѣ и мнѣ было досадно, чуть не обидно, что онъ ушелъ, не сказавъ мнѣ — куда. Но Васи въ гостиной не было. Нѣсколько дамъ и дѣвицъ одиноко и чинно сидѣли тамъ кружкомъ, шушукая между собой, за отсутствіемъ кавалеровъ, и посмѣиваясь изрѣдка отрывчатымъ и пискливымъ смѣхомъ.

Отдѣльно отъ нихъ, на диванѣ, у окна, помѣщалась Любовь Петровна; ее окружали человѣка четыре молодыхъ людей, военныхъ, между которыми я тотчасъ замѣтилъ ненавистнаго мнѣ Фельзена.

Она сняла шляпку, шаль. Бѣлое кисейное платье съ голубыми бантами сбиралось вокругъ ея тонкой таліи такими легкими, красивыми складками. Волосы вились все въ томъ же миловидномъ безпорядкѣ вокругъ ея прелестнаго лица. Она мнѣ показалась чуть ли еще не моложе, чѣмъ на первый взглядъ. Маленькая ея ножка въ тонкомъ сквозномъ чулкѣ покоилась, вся напоказъ, на маленькой скамейкѣ, отставленной довольно далеко отъ дивана.

Наступилъ и Успеньевъ день. Съ ранняго утра началась суетня; только и слышно было, что звонъ колокольцевъ, лошадиный топотъ и фырканье на дворѣ, бѣготня по лѣстницѣ, шуршанье и лязгъ чемодановъ и сундуковъ, тащимыхъ людьми по корридору. Что воды въ ростопель приливали гости и исчезали въ отводимыхъ имъ комнатахъ, — но наводненіе ежеминутно росло, и вновь прибывавшіе начали слоняться по всѣмъ угламъ, въ ожиданіи себѣ пріюта: уже не хватало помѣщенія. Ѳома Богдановичъ влетѣлъ къ намъ съ Керети какъ угорѣлый, съ просьбой опростать скорѣе нашъ апартаментъ. Онъ, какъ сказалъ Любови Петровнѣ, послалъ приглашеніе на этотъ день всей, артиллерійской батареѣ, стоявшей верстахъ въ 80 отъ Богдановскаго, — вся батарея и прибыла, то-есть толстѣйшій полковникъ и четыре тоненькихъ офицера; "люди все полированные", говорилъ чуть не съ отчаяніемъ Ѳома Богдановичъ, "а ткнуть ихъ нема куда!" Ткнуть ихъ онъ и рѣшилъ въ наши комнаты: я долженъ былъ перейти въ Васѣ, а наставникъ мой отправиться во флигель къ пріятелю своему Булкенфрессу, — причемъ Максимычъ чуть не наговорилъ грубостей хозяину за безпокойство, причинявшееся этимъ его господамъ, но тотъ только рукой махалъ и въ попыхахъ своихъ, спѣша скорѣе ввести новоприбывшихъ въ опорожняемую нами комнату, ткнулъ ихъ дѣйствительно на лахань съ грязною водой, которую въ эту минуту выносилъ изъ нея мой дядька. Огромный животъ батарейнаго командира въ ужасѣ подался назадъ; мутные мыльные ручьи стекали съ его поверхности на новехонькіе панталоны и какъ зеркало свѣтлые сапоги полковника. Ѳома Богдановичъ кинулся за полотенцемъ, "полированные" офицеры съ трогательнымъ единодушіемъ вытащили разомъ платки свои изъ кармановъ. Одинъ Максимычъ, равнодушный къ несчастію ближняго, спокойно подобравъ съ пола черепки упущеной имъ изъ рукъ лохани, вынесъ ихъ прочь, не повернувъ даже головы на сѣтованье и оханье смущеннаго такимъ пассажемъ артиллерійскаго вѣдомства…

Передъ самою обѣдней, въ ту минуту, когда все, что было въ домѣ, старые и малые, собиралось на крыльцо, чтобы всѣмъ разомъ отправиться въ церковь, показалась издали, словно несшаяся вмѣстѣ съ колокольнымъ звономъ, и съ грохотомъ подкатила къ подъѣзду щегольская и здоровая коляска генерала Рындина. Ѳома Богдановичъ, уже успѣвшій принарядиться во фракъ и въ свѣтлыя брюки, кинулся со всѣхъ ногъ встрѣчать его — и принялъ къ себѣ на грудь Сашу, выскочившаго изъ коляски первымъ и съ такимъ азартомъ, что они непремѣнно оба свалились бы съ ногъ, еслибы не случился тутъ длинный майоръ Гольдманъ, который уперъ могучую длань свою въ спину Ѳомы Богдановича и тѣмъ спасъ его отъ постыднаго крушенія. Сашу между тѣмъ подхватила на лету вся "орда" товарищей, давно нетерпѣливо ожидавшихъ его пріѣзда. Онъ переходилъ изъ объятій въ объятія. Жабинъ привѣтствовалъ его даже какими-то стихами изъ Державина.

— Здорово, здорово, Вася, пробасилъ, облобызавъ предварительно трижды Ѳому Богдановича, старикъ генералъ, давая поцѣловать племяннику небольшое оставшееся свободнымъ отъ волосъ мѣстечко на щекѣ своей, — все вверхъ тянешься; на службу царскую пора бы! Я вотъ Сашу на-дняхъ въ Питеръ везу, въ корпусъ… Ну, а что, — какъ отцу твоему?

— A совсѣмъ молодецъ, не далъ отвѣчать Васѣ Ѳома Богдановичъ, — кулакомъ теперичка вола свалитъ!

Генералъ разразился смѣхомъ.

Начался разъѣздъ. Генералъ повезъ опять Анну Васильевну въ своей коляскѣ. Ѳома Богдановичъ подхватилъ Дарью Павловну и двухъ другихъ дамъ и отправился съ ними въ большомъ открытомъ четверомѣстномъ ландо. Галечка, въ ожиданіи шарабана и Любови Петровны, не выходившей еще изъ церкви, стояла на паперти, окруженная гостями. И посмотрѣли бы вы, читатель, съ какимъ скромнымъ достоинствомъ, съ какою приличною самоувѣренностію обращалась она въ нимъ, какъ умѣла она каждому сказать привѣтливое слово, и сколько было оттѣнковъ въ ея голосѣ, въ ея улыбкѣ, смотря по тому, говорила-ли она съ почтенною дамой, съ застѣнчивымъ офицеромъ или съ нашимъ братомъ шалуномъ! Обожатель ея Жабинъ исправлялъ при ней должность адъютанта икраснѣлъ каждый разъ, какъ она, случайно или намѣренно, подымала на него свои черные, умные глазки. Онъ ужасно суетился, ловилъ каждаго изъ товарищей, выходившихъ изъ церкви, и передавалъ приглашеніе "mademoiselle Anna" приходить, по возвращеніи въ домъ, пить шоколадъ на ея половину, причемъ наставнически поучалъ каждаго, что отказываться нельзя, что не придти въ Галечкѣ было бы высшею неучтивостію.

— Ну и ступай самъ, пей шоколатину, бузиной запивай, а мы не пойдемъ! злобно отрѣзалъ ему Саша Рындинъ, который, по обыкновенію, собиралъ вокругъ себя охотниковъ играть въ войну и понималъ приглашеніе Галечки, какъ личную для себя обиду.

И онъ увелъ своихъ сторонниковъ подальше отъ соблазна Галечкинаго приглашенія. Лишь самые юнѣйшіе, въ томъ числѣ Лева и пріятель его Опицкій, не пошли за прочими, узнавъ отъ самой Галечки, что шоколатъ будетъ очень сладокъ и что они получатъ его каждый по двѣ чашки.

— Tu viendras aussi, Basile? обратилась Галечка въ Васѣ, который тѣмъ временемъ, безучастный во всему, что шумѣло и двигалось вокругъ него, стоялъ рядомъ со мною на паперти, глядя въ даль глубоко задумчивыми глазами.

— Куда это? спросила подошедшая въ намъ Любовь Петровна.

Мы такъ и не трогались со своей половины до самаго вечера, и никто не тревожилъ насъ: видно Саша нашелъ, что война и безъ насъ обойтись можетъ. Пообѣдали мы, какъ всегда, втроемъ съ Герасимомъ Ивановичемъ. Онъ билъ все въ томъ же добромъ духѣ и весело допрашивалъ меня:

— Танцовать сегодня?

— Да, Герасимъ Иванычъ, непремѣнно, отвѣчалъ я. — Ѳома Богданычъ вотъ уже двѣ недѣли пристаетъ въ намъ съ Васей, чтобы мы непремѣнно пришли на балъ. Только не знаю, какъ Вася вотъ, — ему все не хотѣлось…

— Придетъ, улыбаясь отвѣчалъ мнѣ больной.

— Я танцовать не люблю, началъ было Вася.

Я очнулся на террасѣ, подъ безоблачнымъ и безлуннымъ небомъ, съ котораго, чудилось мнѣ, глядѣли на меня, точно зоркія и строгія зѣницы, большія мигающія звѣзды. Отъ померанцевыхъ деревъ проносился въ прозрачномъ и тепломъ воздухѣ какой-то невыразимо тонкій, почти неуловимый запахъ. Свѣтъ изъ оконъ падалъ на нихъ длинными правильными полосами, и зрѣющій плодъ индѣ желтѣлъ подъ ихъ сочными отливисто-темными листами.

Въ одной изъ этихъ полосъ свѣта отчетливо рисовалась смѣлая фигура Саши Рындина. Онъ сидѣлъ на кадкѣ и разговаривалъ съ кѣмъ-то, незримымъ за деревомъ раздѣлявшимъ ихъ, но котораго можно было узнать по длиннымъ ногамъ, вылѣзавшимъ впередъ изъ мрака, словно на показъ. Это былъ

командоръ,

вѣчный Сашинъ собесѣдникъ. Еще кто-то третій пріютился на другой кадкѣ, подалѣе отъ нихъ. но о его присутствіи здѣсь можно было догадаться лишь по блеску свѣта, падавшему на его бѣлый жилетъ: лица не было видно за тѣнью низко опускавшейся надъ нимъ шапки апельсиннаго дерева.

Саша меня не замѣтилъ. — Тѣмъ лучше, подумалъ я, — онъ бы непремѣнно сталъ приставать за нашу съ Васей "измѣну" утромъ… И я усѣлся на диванѣ у стѣны, въ самой теми. Я еще не успѣлъ совладать съ собою, я весь еще горѣлъ соблазномъ пережитой мною минуты…

— Когда, подъ Денневицемъ, горячо говорилъ между тѣмъ Саша, — папа отбилъ эти двѣ пушки подъ самымъ носомъ французовъ, развѣ это не было геройство?

— Ловкое дѣло, промычалъ на это изъ-за дерева командоръ.

Уже въ полномъ разгарѣ была мазурка, когда я вернулся на балъ. Ее велъ Трухачевъ, танцовавшій съ Любовью Петровной. Рядомъ съ ними сидѣла, помахивая вѣеромъ, молодая хозяйка; кавалеромъ ея былъ старикъ Опицкій, и по надутымъ губкамъ Галечки можно было предположить, что ей не очень льстило танцовать со старикомъ, а главное съ арендаторомъ ея отца, то-есть "почти съ управителемъ", какъ выразилась она однажды при мнѣ.

A между тѣмъ сѣдой наполеоновскій воинъ былъ лучшій мазуристъ всего общества. Надо было видѣть, съ какою щеголеватою удалью проходилъ онъ по залѣ, въ своей шитой по всѣмъ швамъ синей венгеркѣ и гусарскихъ сапожкахъ, лихо постукивая каблуками и шевеля широкимъ плечомъ, какъ ловко перебрасывалъ онъ даму съ правой руки на лѣвое плечо свое и, подхвативъ ее, отчаянно закидывалъ голову назадъ, будто говорилъ: а попробуй кто-нибудь отнять ее у меня! — и вертѣлъ ее вокругъ себя въ какомъ-то бѣшеномъ вихрѣ. Каждый разъ послѣ этого по всему кругу танцующихъ пробѣгалъ одобрительный смѣхъ, слышались рукоплесканія и громкое

браво.

Молодые офицеры видимо подлаживались подъ него и старались уловить тайну неподражаемыхъ колѣнъ, выдѣлываемыхъ, словно по вдохновенію, его еще удивительно крѣпкими и ловкими ногами. Дамы безпрестанно выбирали его, и старикъ, сдѣлавъ съ ними туръ или два, возвращался на мѣсто, обмахиваясь краснымъ фулярамъ, и опять начиналъ пѣть какія-то любезности Галечкѣ, глядя на нее съ особенно почтительнымъ, заискивающимъ, почти подобострастнымъ видомъ, странно противорѣчившимъ той молодцевато-гордой осанкѣ, съ которою онъ только-что прошелся въ мазуркѣ… Дарья Павловна съ Фельзеномъ сидѣли, затерявшись въ числѣ прочихъ танцующихъ, на противоположномъ концѣ залы.

Среди общаго движенія танца то-и-дѣло мелькала юркая и назойливая фигура Булкенфресса. То попадаясь на встрѣчу быстро несшейся парѣ и безцеремонно откидываемый въ сторону нетерпѣливою рукой кавалера, то наступая на платья дамъ, взвизгивавшихъ и чуть не со слезами кричавшихъ на него:

противный!

 — онъ безпрестанно перебѣгалъ съ одного конца залы на другой. Прибѣжитъ, усядется за спиной Любови Петровны, къ видимому неудовольствію Трухачева, и заболтаетъ, размахивая руками и откидывая кончикомъ носа вверху спадавшія съ этого неудобнаго носа очки. Она, не поворачивая головы, слегка сдвинувъ брови и безъ улыбки, слушаетъ

Булкенфрессъ взглянулъ на барона исподлобья; недобрая, пронзительная какая-то улыбка скользнула по его тонкимъ губамъ, — онъ видимо готовился отвѣчать какимъ-нибудь ѣдкимъ словомъ, но не сказалъ этого слова и съ притворнымъ равнодушіемъ откинулся въ спинку своего кресла.

— Я еще въ Смольномъ всѣ гвардейскіе мундиры знала, объясняла тѣмъ временемъ Сашѣ дѣвица Angèle.