Небо — как опрокинутая чаша. Края ее прочно лежат на спинах гор. Самые высокие вершины еще не сняли белых, молодецки заломленных папах, уходят в голубую прозрачность и тают, как сахар. И там, в пропитанном солнцем поднебесье, берут начало стремительные саи…

У подножий скал желтеет прошлогодняя трава. После растаявшего снега просыхает земля, и кое-где уже пробиваются на свет зеленые нежные ростки. На склонах бурыми расплывчатыми пятнами темнеют сады. Горячее мартовское солнце пробудило их от зимней спячки. Почки на ветвях набухли — вот-вот взорвутся, брызнут ярко-зелеными клейкими листочками и бело-розовой кипенью цветов.

Еще выше, там, куда по крутым каменистым уступам под силу взобраться только сильным, бархатисто зеленеют елки и можжевельник. По утрам, когда со склонов уползает, гонимый ветром, влажный туман, на них, словно серьги в ушах красавиц, ослепительно сияют крупные капли росы.

Уже высоко поднялось и щедро припекает солнце. А яркий теплый день, известно, поднимает настроение. Во дворе у Чоршанбы-ота и прилегающем саду веселье в самом разгаре. Почтенный аксакал Сиджака женит своего младшего сына, Абдуманнопа. На той пришли и стар и млад. Двор не вместил гостей, и в яблоневом саду, куда выходит калитка Чоршанбы-ота, пришлось сколотить два широких сури. Для молодежи столы расставили под деревьями. А для пожилых и стариков в просторном шийпане, что у самого сая, расстелили курпачи

[1]

да разложили пуховые подушки, чтобы можно было подложить их за спину или под локти.

Под огромными котлами, установленными на очагах, выкопанных прямо в земле, загасили огонь. Сизый дымок, слоясь, вьется между деревьями. Ошпазы, откинув с казанов насквозь промасленные деревянные крышки, обжигаясь паром, выкладывают в блюда плов. И аппетитный запах, мешаясь с ароматом согретой земли и молодых трав, разливается по всему кишлаку, заставляя тех, кто еще не пришел на той, поторапливаться…

Весна не радовала. Обычно в эту пору шли обильные дожди, а нынче еще ни одной капли не упало на землю. Травы, опаленные солнцем, уже засохли, изжарились. Даже предгорья, холмистая степь и поля с яровыми начали желтеть, словно их разрисовывала не весна, а осень. Каждый год на тенистой стороне холмов вырастала густая трава выше колен, и люди успевали впрок запастись сеном для скота. Сенокос длился все лето — и не только в узких долинах Чаткальских да Чимганских гор, но и на возвышенностях Акса, Коксува, Пискома, Угама, Каранкульсая, Акташа, Саргардона, Акбулака. В неумолчный звон цикад и птичий грай вплеталась и песня кос. А сейчас что творится!

В народе говорят: петухи всюду кукарекают одинаково. Вот и в окрестностях Галвасая, как везде, безжалостный зной погубил почти всю растительность, окрасил склоны гор, покатые холмы в ядовито-желтый цвет пустыни. И только кое-где еще оставалась живая трава, радовала взгляд сочная зелень. Видно, и в этом зеленом мире выживают сильнейшие. Мохнатыми пучками сереет полынь, топорщит резные листья «оленья трава», манят бабочек и мух красные гроздья собачьих ягод, стелются по земле сорный горчак, солодка, вьюнок. Но ни одна скотина не решится утолить голод этими горькими травами. Только если ей занедужится, станет аккуратно выбирать среди них и срывать нужные. Жители гор с незапамятных времен знают, что горькие травы целебны. Эти былинки умеют вобрать в себя целительные соки земли и потому живучи. Недаром же в начале весны, когда высохли и исчезли повилика, одуванчики, колокольчики, а маки и желтые тюльпаны увяли, осыпались, не успев даже раскрыться, обильно зацвели бессмертник, колючая, как старая дева, кузиния да всевозможных оттенков васильки. Васильки на каждом шагу. Их запах напоминает степную мяту, а листья округлы, серебристы. Немало и сероватых, покрытых колючим пушком «медвежьих ушек», голубоватого цикория. А желтые ромашки, похожие на маленькие подсолнухи, пальчатая трава, выбросившая кверху свой зеленый зонтик, рыжие «лисьи хвостики», эремурус, мальва, розовый и белый шиповник цветут, как всегда, пышно и празднично, им и засуха нипочем. В лощинах, в тени холмов распустились, радуя глаз, боярышник и ежевика. Жизнелюбие и сила помогли этим растениям не позволить солнцу погубить без остатка красоту гор. И все-таки луговые травы погибли. И как ни прекрасны горы, как ни радуют они человека своей красотой, они должны ему служить. На протяжении тысячелетий кормят и одевают людей эти величественные великаны. Даже на неприступных вершинах Чаткала и Обикашка, надменно взирающих на долину сквозь облака, находят себе пристанища олени, снежные барсы и горные куропатки — кеклики. Да, горы — друзья человека, они доказали это. Вот и сейчас посылают в опаленную зноем долину прохладный ветерок.

На холмах и средь полей царит безмолвие. Лишь однотонно гудят провода высоковольтной линии, убегающей вдаль, да неумолчно выводят свою звень-песню цикады: «У-и-и-и-з-з-з… У-и-и-з-з-з…» Кажется, они внушают тебе: «Трудись, трудись!..» Звонко хрустит под ногами сухая трава. Прямо из-под подошв разлетаются в стороны десятки кузнечиков.

Но говорят же, что у каждого горячего дня есть холодный близнец. Сегодня с раннего утра из-за гор грациозно выплыли жемчужно яркие облака, пронизанные солнцем. Они плыли, как лебеди по синему озеру. Их стая стала копиться над долиной, густеть. Постепенно тускнели прямые, как кинжал, лучи горячего солнца и к полудню угасли совсем. Сделалось сумеречно. Из ущелий потянуло влажным ветерком. Над дорогами то там, то здесь стали взметаться кверху желтые столбы пыли и мусора, вскручиваемые вихрем, прозванным в народе «хороводом ведьм», и исчезали так же неожиданно, как и появлялись. Заморосило.

«Поглядите-ка на проделки аллаха! — сетовали люди. — Что ему стоило эти же капли да послать на землю в начале весны!»

Наутро и впрямь распогодилось. Солнце, будто с подушки, приподняв голову с горы Аскартаг, перво-наперво бросило взгляд на Хумсан и Сиджак. По горной дороге катился газик с побуревшим от дождя брезентовым верхом. Он, словно подводная лодка, то погружался в густую тень и становился почти невидимым, то вновь взбирался на склон, освещенный солнцем.

После дождя горная дорога коварна. Но Караджан вел машину не спеша не потому, что боялся опасностей, — ему хотелось продлить то состояние, в котором он находился после неожиданной встречи с Гулгун и ее матерью. Дважды — на Ходжакентском и Сиджакском перевалах — он останавливался, курил, смотрел в долину, но мысли его все время возвращались к Гулгун…

После той первой встречи с ней Караджан долго не мог успокоиться. Пробовал отогнать мысли о ней, забыться в работе, но девушка с миндалевидными смеющимися глазами так и стояла перед ним. Скажи ему кто-нибудь прежде, что он будет страдать из-за женщины, он рассмеялся бы. В душе он посмеивался над подобными переживаниями, любил подшутить над незадачливыми влюбленными. А что с ним самим нынче происходит? Грудь плотная и широкая, как глинобитная стена, в которую, казалось, ни за что не пробиться стрелам амура, в одно мгновенье сделалась тонкой, как кожура луковицы…

На второй же день после свадьбы Абдуманнопа Караджан отыскал его на стройке. Выскочил навстречу его «БелАЗу», замахал рукой. Абдуманноп свернул на обочину, остановил машину. Караджан взобрался в кабину и, едва поздоровались, стал расспрашивать о Гулгун. Абдуманноп спешил, даже не выключил двигатель. Хотел просто отшутиться, но, заметив, как приятель нахмурил брови, понял, что он заинтересовался его односельчанкой всерьез. Помедлил, припоминая что-то, и стал рассказывать…

Караджан выключил двигатель, боясь из-за шума пропустить хоть слово.

Иван Шишкин пришел домой раньше обычного (если, конечно, можно назвать домом комнату в длинном приземистом бараке, построенном из панелей). Сегодня в клуб привезли кинофильм, и он в обеденный перерыв улучил минутку, чтобы купить билет. Но Галина еще не вернулась. Свыкшись с тем, что муж всегда приходит с работы поздно, теперь и она не спешила уходить из лаборатории — ей все время не хватает дня, чтобы закончить дела. Шишкин втиснулся между дощатым столом и шкафом и сел на табуретку. Хотел почитать газету, пока придет жена. Но так они, пожалуй, и в кино опоздают. Он бросил на стол газету, даже не развернув, и решительно пошел к двери: если Галину не поторопить, она дотемна будет колдовать над микроскопом, гигрометром и прочими склянками.

На боках гор уже обозначилась граница между ночью и днем; подножия подернулись синеватыми сумерками, а вершины все еще были ярко позолочены солнцем, и там наверху розовые, серые, черные скалы, вкрапленные в сочную зелень, сияли, будто драгоценные камни. Дневная жара сменилась резкой прохладой, и Шишкин пожалел, что не надел пиджак. Миновав голубые вагончики, где жили монтажники, он свернул влево, обогнул штабеля бревен в три обхвата, бетонных труб и вышел к небольшому кирпичному зданьицу, отведенному под лабораторию. Занес было руку, чтобы постучать в окно, но створки неожиданно распахнулись и он увидел смеющуюся Галину.

— Ты за мной? — спросила она, будто специально стояла у окна, дожидаясь его.

— Сегодня привезли кинокартину. Может, сходим посмотрим? Я и билеты взял…

— Конечно, пойдем! Хоть какое-то развлечение. Я сейчас, вот только уберу со стола, — сказала Галина и исчезла.