Если глаза привыкли видеть завершенный круг горизонта, линию желтых песков, треугольные тени пирамид на песке пустыни, то первые две недели эти глаза с трудом привыкают к вычерченным по линейке улицам, к домам, облепленным вывесками контор и банков, к откровенно назойливым витринам мод.

Густав Корн, тридцатидвухлетний египтолог, автор труда «Барельефы с изображением богини Тауэрт» и «Сверхъестественные методы в египтологии», успокоился только тогда, когда вертящаяся дверь Коммерческого североэкспортного банка вытолкнула его к зеву большого лифта. Но даже и здесь, в кабине лифта, он не переставал судорожно прижимать к груди красный сафьяновый портфель, хотя, кроме дамы в трауре, никто не представлял опасности для сафьянового портфеля. Прищурив глаза, сторонясь человеческого потока, он прошел по галерее и, как в тихую пристань, свернул в дверь, над которой в мраморе стены гнездились золотые буквы:

Глухая, сдавленная тишина, как за непроницаемыми переборками броненосца. Матовые круглые шары и рядом газовые горелки (на случай, если перережут провод). Зеленовато-желтый смешанный свет над бюро и желтой лысиной старика в скромной, но внушительной форме. Под ковром ноги ощущали стальные плитки пола. Глаза упирались в ровные, серые, полированные стены, и только в одном месте, позади старика с лысиной, серая отполированная стена обнаруживала чуть заметный продолговатый прямоугольник, который казался дверью. По обе стороны двери на высоких табуретах сидели двое хорошо сложенных пожилых людей в позе, почти не обнаруживающей признаков жизни. Желтая, отражающая газовый рожок лысина откинулась кверху и под рядом горизонтальных морщин лба в сторону Корна повернулись тусклые глазки.

— Густав Корн.

Густав Корн жил в Берлине и жил плохо. Шведские коллеги присылали ему некоторую сумму, которая давала ему возможность есть мясо по воскресеньям, а остальные дни — овсяный кисель, маргарин, хлеб. Однако у Густава Корна был текущий счет в Коммерческом североэкспортном банке, который три года назад показывал пять тысяч долларов. В настоящее время он показывает сто семьдесят один доллар, но зато Густав Корн обладает униками и восемью рукописями, всего тысяча сто тридцать страниц, касающихся заупокойного культа египтян. Густав Корн ест два раза в день — в девять часов утра и в девять вечера. Сравнительно длинная прогулка слегка возбудила его аппетит, но так как сейчас пять часов, то сравнительно молодой ученый должен отвлечь свое внимание от желудка или, вернее, отвлечь внимание желудка от овсянки, которая должна быть съедена в девять часов и не ранее. Египтолог открывает сафьяновый портфель, вынимает пачку рукописей и, приученный к аккуратности, пересчитывает их. Очевидно, голод действует на трудоспособность египтолога. Рукописей оказывается не восемь, а девять. Он пересчитывает их дважды, зажигает свет и старается сосредоточиться. Затем снова считает. Их девять. Между тем, ему слишком хорошо известна каждая тетрадь и каждая из тысячи ста тридцати страниц, написанных его четким и острым почерком. Он перебирает рукопись за рукописью и обнаруживает листы синеватой тонкой бумаги, исписанной незнакомым почерком и незнакомыми чернилами, какими никогда не писал Густав Корн. Это происшествие заставляет его оставить письменный стол и десять минут вспоминать единственное стихотворение, которому его научили в детстве. Когда мысль как будто отвлечена от странного обстоятельства и девятой незнакомой рукописи, он снова перебирает свои бумаги и опять видит те же листы просвечивающей бумаги, исписанной незнакомым почерком.

Это рукопись на французском языке. Как она попала в портфель египтолога? Как часовая стрелка, мысль переводится на час назад и восстанавливает все обстоятельства и события, случившиеся раньше. Густав Кори полагает, что рукопись забыта в сейфе его прежним владельцем и случайно оказалась между восемью рукописями ученого труда об Египте.

Доставить ее в банк поздно — пять часов, два дня рождества она останется у Густава Корна. Он обнаруживает некоторое любопытство и пробегает начальные строки. Первое впечатление — повесть или роман. Однако, в тексте он находит письмо, телеграмму и газетную вырезку. И все-таки он думает, что это роман и что прежний хозяин сейфа — писатель. Так как литературное произведение считается достоянием читателя и так как Корн слишком взволнован, чтобы заниматься заупокойным культом, он придвигает кресло к столу и довольно легко разбирает набреж-ный почерк рукописи.

Письмо, приколотое булавкой.

Я заказал себе кофе и ждал человека, который мне нужен. Мне показалось странным, что маленькое кафе в далеко не фешенебельной части города почти переполнено. Были свободны только два столика далеко от входа, в центре между другими столами. Еще меня поразило то обстоятельство, что мои обычные спутники не следовали за мной от дверей моего отеля до дверей кафе. Кроме того, я всегда заранее ощущаю опасность, потому что вижу сны. Обыкновенно я сплю без снов, как бы проваливаюсь в бездну без воспоминаний и мыслей. В эту ночь я видел неопределенно-неприятные сны. И странно, что когда я сел за свобод-иый столик вблизи камина, человек в спортивном костюме и шляпе с пером, одетый так, как здесь одеваются провинциалы-помещики, переменил стол и оказался впереди меня, как бы отрезав мне путь к двери. Я развернул газету и читал ее так, чтобы видеть впереди себя, и читал ее до тех пор, пока человек, которого я ждал, не вошел и не остановился перед моим столиком. Мы беседовали ровно столько, сколько требуется для того, чтобы собеседник предложил мне сигару. Я взял сигару, аккуратно подрезал кончик, словом, сделал все то, что полагается, чтобы отвлечь внимание следящих от этого предмета. Затем тот, которого я ждал, отодвинул стакан кофе, взглянул на часы и простился. Я видел, как он направился к выходу и вышел из кафе, не встретив никаких препятствий. Между тем, я играю роль экономного и расчетливого шведа, не выпуская сигары, лезу в карман за портсигаром, как бы отложив удовольствие. «Настоящий «Анри Клей», выкурим после обеда». Человек и спортивном костюме указывает мне взглядом на газету, которая осталась лежать на соседнем стуле (он просит разрешения ее взять), приподымается, наклоняясь в сторону моего стола, хочет ее взять, и внезапно мою кисть как клещами охватывают его большой и указательный пальцы. Однако, я успеваю выронить сигару и щелчком свободной руки отбрасываю ее в пылающий камин. Человек выпускает мою руку и делает движение к камину, но теперь я внезапным, как бы дружеским рукопожатием, напрягая все мои силы, удерживаю его. Все это происходит в несколько секунд и со стороны кажется, что двое знакомых, внезапно узнав друг друга, обмениваются коротким рукопожатием. Человек в спортивном костюме, тяжело дыша, садится против меня и происходит следующий диалог:

— Вы Олаф Ганзен?

Непродолжительное молчание. Мой собеседник меняется в лице. Внезапная ярость.

— Не знаю, что меня удерживает, чтобы размозжить вам череп.

— То же, что меня удерживает от выстрела вам в живот.

Если бы я был юношей, я бы представил себя героем романа Дюма. Вся полагающаяся в романах таинственность, весь сложный романтический ритуал выполнен в точности, с соблюдением подробностей. Поездка с завязанными глазами. Ночь, даже дождливая ночь с порывами ветра. Шум листьев в темноте. Молчание, мрак и двухчасовой автомобильный пробег. Надо сказать, что устарелую карету романов Дюма с успехом заменил крытый «Делоне Бель-виль». Однако по шороху шин я чувствовал, как мы меняли асфальт улиц на мелкие булыжники шоссе и, наконец, на гравий аллеи. Стоило мне пошевелиться, и я ясно чувствовал у правого виска неприятный холод стального дула. Надо сказать, что я давно уже утратил относительно выгодную позицию, которую я завоевал в кафе. Мои руки были туго спутаны проволокой и каждое движение сопровождалось весьма ощутительной болью. Описав дюжину петель и спиралей, автомобиль стал. Меня провели, поддерживая под руки, не менее ста шагов, затем я услышал голос: «Лестница». Тридцать одна ступенька, неприятная сырость и запах цветов Как в оранжерее. Затем повязку сняли.

По-видимому, я находился в склепе. Над серым гранитом саркофага спускалось знамя — белый орел на черном поле. Гигантские лилии и хризантемы образовывали два цветочных холма по обе стороны могильной плиты. По ту сторону камня как бы занавес — черный бархат, серебряные орлы. Легкое колебание драпировок. По-видимому, там люди. Сухой, резкий голос:

— Сударь. Два месяца вы находитесь под ударом. Мы знаем и видим вас каждую секунду.

Молчание…

Человек, которому нечего терять, ответил:

Мне сорок шесть лет. Пятнадцать минут ежедневной работы для здоровья сохранили мне гибкость, физическую силу, зоркий глаз и превосходный слух. Если меня спросить о моем настоящем имени и мосте рождения, я с некоторым трудом могу припомнить свою мать — румынку из Бухареста, казненную в 1878 году за мужеубийство. Разумеется, жертва моей матери не была моим отцом хотя бы потому, что он женился на моей матери семидесяти шести лет от роду. Этот богатый бразилец плохо соображал, насколько в Бухаресте певица из варьете приспособлена к семейной жизни, и бедняга-бразилец платил звонкой монетой. Монета попала в руки моей мамаши, а бразилец, спустя три недели после несколько скоропостижной смерти, был извлечен из склепа ради праздного любопытства судебных властей Бухареста.

Вслед за тем моя мамаша и некий молодой врач (фамилия его отмечена уголовной хроникой того времени), после шестимесячного заключения, окончили жизнь на-сильствеиным образом, согласно законам конституционного королевства, в шесть часов утра во дворе тюрьмы, в присутствии иностранных корреспондентов и особо почет-ыых гостей. Разумеется, и врач не был моим отцом. Разбираясь в моей родословной, я склоняюсь к тому мнению, что моим отцом, руководствуясь сопоставлением сроков и местопребыванием моей матери, мог быть:

Христофор Двали — грек, владелец кафе «Олимп» в Салониках.

Константин Мухин — штаб-ротмистр пограничной охраны на русско-румынской границе, или Гвидо-Гаэтано-Фа-цио Каландра — клерк итальянской экспортной конторы в Галаце. Из перечисленных трех особ я лично склоняюсь к признанию моим отцом более родовитого (насколько мне известно, дворянина) Константина Мухина — русского штаб-ротмистра.

Впрочем, особого значения это не имеет, так как ни одного из кандидатов в мои отцы я не видел. Что же касается матери, то ее эксцентрическая кончина произошла через год и три месяца после моего рождения.

Цитаты из записок человека с девятью фамилиями.

Неразборчивые заметки, сделанные рукою Густава Корна.

Пока в одних домах на зеленых деревцах горели разноцветные свечки, отражаясь в серебряных стеклышках, в золотой канители и вызолоченных орешках, пока в других домах, на окраинах, праздник напоминал о себе куском мяса в похлебке, — Густав Кори построил любопытнейшее умозаключение, гипотезу о восстановлении из ничто египетской принцессы Аминтайос и ее появлении в отеле «Ши-льон» у Женевского озера. Путешествие Казимира Стржи-гоцкого в Эритрею ему показалось неосторожнейшим и легкомысленным поступком, не идущим, впрочем, вразрез с характером этого аморального существа. Путешествие совпало с крестьянским восстанием в Эритрее. В грохоте пулеметной и орудийной пальбы едва ли кто-нибудь прислушается к лишнему револьверному выстрелу, которым покончат с беспокойным агентом «Белого орла». Впрочем, ничего нового Казимир Стржигоцкий не может сообщить египтологу. Гораздо интереснее покойный Стибор Бони. Но и он вряд ли знал тайну… По-видимому, его появление рядом с Аминтайос — чистая случайность. Разгадка — в браслете из неизвестного металла, в металлическом кружке-браслете с надписью на сгибе «Касимов 1921». Несмотря на круглое невежество в области археологии, автор заметок угадал только одно. Металлический кружок есть первое звено в цепи тайн. Тайну Аминтайос нужно искать в…

Прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками.

Густав Корн двигался приблизительно по прямой линии, держа курс на Унтер-ден-Линден — Полномочное представительство Союза Республик.

Молодой человек в круглых роговых очках попросил его подробно записать цель поездки и приложить соответствующие бумаги. От времени подачи бумаг до получения паспорта с визой прошло энное количество времени. Археологические изыскания в Касимове — вполне убедительный довод. Однако, Густава Корна попросили иметь в виду, что все находящееся в недрах земли Союза Республик принадлежит Союзу и вывозу из его пределов не подлежит. Корн не возражал и ровно через восемь дней по перрону вокзала в Москве двигался несколько сутулый, бритый человек не свыше тридцати пяти лет от роду, легко держащий на весу чемодан небольшой емкости.

Если бы мысли египтолога не были заняты рукописью, найденной в сейфе, он был бы внимателен к городу, который видел впервые, он был бы внимателен к старым узким улицам, внезапно взбирающимся на горбатые холмы, к деревянным двухэтажным флигелям рядом с кубами шестиэтажных домов, к неукротимому, бодрому движению толпы от центра к перифериям. Может быть, он бы разглядел столб трамвайной остановки у Никитских ворот, пробитый ружейными пулями, вывеску музыкального магазина, которую несложными вензелями изрешетили пули. И эти мертвые вещи — столб и вывеска — рассказали бы Густаву Корну, что было семь лет назад на площади. Вещи хорошо помнят старый двухэтажный дом с аптекой и трактиром Желтова как раз на том месте, где теперь стоит памятник ученому в гранитной тоге доктора Оксфордского университета и где бегают по желтому песку площадки дети; помнят они и высокий, точно новый шестиэтажный дом, несколько ночей горевший желтым дымным пламенем в то время, как от Арбата по бульварам били из пулеметов юнкера, а от памятника русскому поэту Пушкину стреляли из винтовок и пушек большевики. Но Густав Корн — египтолог. Имеют ли отношение простреленный столб трамвайной остановки и вывеска музыкального магазина к династии Сетхов, предшественников династии Рамсесов? Если бы это были малахитовые бусины, амулеты и черепки, вырытые феллахами в Абидосе!..

Густав Кори почти не читает газет и не видит улиц, по которым, оставив неизгладимые следы, прошла история новых времен и людей. И даже изъязвленный пулями трехэтажный фасад маленькой, переполненной людьми гостиницы, называющейся «Красный май», не вызывает в нем никаких ассоциаций. Густав Корн живет в эпоху фараонов, пять тысячелетий до христианской эры. И как странно, что манускрипт Казимира Стржигоцкого освещает не масляная лампа писца, склонившегося над папирусом, а электрическая лампа в пятьдесят свечей.

Молодой человек заметной внешности, в цилиндре и шарфе поверх пальто, гладко выбритый, с явными следами пудры на лице и гримировальных карандашей, вошел и, обходя столы, принимал шумные приветствия завсегдатаев кафе. По-видимому, это была весьма почтенная личность, которой оказывали внимание барышни из кафе и даже монументальная кассирша. Что же касается провинциалов, то молодой человек приветствовал их кратко:

— Привет фармацевтам!..

Затем он повернулся на каблуках, выбирая себе достойное место и, не обращая ни малейшего внимания на Густава Корна, присел за его столик. Несколько секунд он уделил толстому куплетисту, с которым вступил в пререкания из-за бутылки красного вина, которая некогда была выпита кем-то не без содействия толстого куплетиста. Куплетист спешно закончил куплеты, а вновь пришедший молодой человек, заказав себе полдюжины пива, обратил внимание на Густава Корна.

— Иностранец? Etranger? Auslander? Fогеigner? Fогеstiеге?

Густав Корн вежливо и утвердительно ответил по-русски.

Из угла в угол квадратной комнаты, по диагонали, носится Борис Пирамидов. Густав Корн сидит в кресле, положив ноги на бархатный диван, и слушает с нескрываемым удовольствием.

— Дорогой профессор… Никакой мистики, никакой чертовщины!… Все ясно, как молния. Разумеется, не мне с моей физикой по Краевичу, в объеме гимназического курса, но лошадь есть лошадь… Послушайте, я предлагаю… союз, соглашение, договор. На вечные времена… Я энтузиаст, черт возьми! Вы — скептик… «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…» Задание номер первый…

— Разыскать Аминтайос…

— Именно… Я беру на себя. Москва у меня на ладони… Задание номер второй: эта шельма, этот новый Казанова… как его? — Казимир Стржигоцкий… Как-никак — доказательство… Затем вы читаете кратчайший доклад в содружестве «Лотос и треугольник»… Меценаты, мистики, гностики… Сразу деньги… Средства… Мировая реклама. Экстренный всемирный съезд египтологов. Доклад Густава Корна, содоклад Бориса Пирамидова, демонстрация египетской принцессы Аминтайос — экспонат — пять тысяч лет до христианской эры… Последняя египетская модель… Тутан-хамон?.. Ха! Лорд Карнарвон?.. Нуль, нуль и нуль!.. Аминтайос — Густав Корн, Борис Пирамидов и К°.

Мохнатый малиновый шарф мотался из угла в угол комнаты. Затем и он, и мелькающий, как искра, пробор скрылись. Хлопнула дверь, в щель просунулась голова Пирами-дова:

ВЕНА.

По сведениям, полученным здесь из официальных источников, 14 марта в шесть часов вечера распущен парламент Эритреи. Вся полнота власти вручена инспектору эритрейской кавалерии, генералу Париси. Кабинет министров в полном составе заключен в тюрьму и подал в отставку. Бывший премьер-министр граф Пачули скрылся.

ВЕНА.

(От собственного корреспондента). Диктатором Эритреи генералом Париси выпущено обращение к населению. Находящиеся в цитадели министры прежнего кабинета неудачно пытались бежать. По полученным посланником Эритреи в Вене сообщениям, кабинет министров убит при попытке к побегу. Вновь назначенный посланник Эритреи убежден в прочности новой власти.

ВЕНА.

Галиканский посол в Парапамизе (столица Эритреи) вручил от имени своего правительства ноту генералу Па-риси, в которой, как известно, содержится непризнание Галией нового правительства Эритреи. Посол Альбиона в Пара-памизе вручил от имени своего правительства ноту, которая, как известно, содержит признание нового правительства Эритреи. В городе полное спокойствие.

ПАРАПАМИЗ.

Корреспондент Агентства Райта сообщает последние данные о генерале Париси, совершившем переворот 14 марта. Генерал Париси недавно прибыл в Эритрею из Германии. В мировую войну он был полковником армии Аргентины и до вступления Соединенных Штатов в войну находился в Копенгагене. Задолго до поступления на службу в аргентинскую армию, он был политическим агентом некоторых правительств и особенно проявил себя в колониальном конфликте, имевшем место в 1913 году. По приезде в Эритрею, он занялся снабжением и перевооружением эритрейской кавалерии и был назначен генерал-инспектором. Воспользовавшись парламентскими трениями и непопулярностью последнего кабинета министров, он произвел переворот 14 марта, который и дал ему всю полноту власти.