Восьмое ноября. Поздней ночью скорый из Дюссельдорфа подъезжает к вокзалу Берлин-Фридрихштрассе. Что может быть приятнее, чем спустя шесть месяцев отсутствия возобновить знакомство с этим гигантским городом. Я уезжал отсюда в разгар небывалой националистический лихорадки и исступленных требований социальной справедливости.

Сотни тысяч оборванцев из пригородов шли и шли тогда по городу. Белые свастики на их красных знаменах были похожи на огромные торжествующие зрачки, с насмешкой глазевшие на буржуазные дворцы. Столичная беднота шагала в Темпельхоф

[1]

приветствовать посланца свыше, сулившего хлеб, работу и славу.

Одичавший, черный Берлин, оголодавшая метрополия, присягали на верность своему фюреру. Что там сейчас — прежняя идиллия? Или брак по любви превратился в брак по расчету?

Посмотрим, послушаем. Пускай наш разум, подобно восковому валику, запишет и громы, и шорохи. Если хочешь постичь душу народа, нельзя отмахиваться от первых впечатлений. Это знают все репортеры.

Вот вам поразительная жанровая картинка, которой мне сегодня утром довелось полюбоваться; она меня воистину ошеломила.

Иду по Унтер-ден-Линден к Бранденбургским воротам. По обеим сторонам широкой асфальтовой полосы выстроились банки, дворцы, дорогие магазины, шикарные кафе, первоклассные отели. Все это холодное, тяжелое, без малейшей элегантности.

Хотя, проектируя эту улицу, великие строители Гогенцоллерны явно стремились заткнуть за пояс и рю де ла Пэ, и авеню дю Буа. Видимо, Унтер-ден-Линден задумана как оплот новейшей всемирной цивилизации. Нужно, чтобы иностранный турист чувствовал себя здесь как дома. Сейчас иностранный турист может почувствовать здесь нечто другое — смрад, исходящий от старых трупов, к которому примешивается с трудом уловимый, еще более трагический запах грядущего разложения. Судите сами, преувеличиваю ли я.

Две огромные витрины, на которые падает тень гитлеровских знамен и красно-бело-черных флажков с тевтонским крестом (это военный штандарт):

Враждебный выпад? Нет — просто рассуждение, правда, не слишком приятное. Примем его с улыбкой, придавая ему не больше значения, чем оно заслуживает.

Чтобы почитать французские газеты, я хожу к Моксиону, это уютная кондитерская, где когда-то не прекращалась веселая толкотня и царила космополитическая атмосфера, присущая нашим кафе на Больших бульварах. Сегодня там по-прежнему много народу, но обстановка изменилась. Иностранцев больше нет. Говорят только по-немецки. Женщины меньше накрашены и куда безвкуснее одеты.

Представьте, в Третьем рейхе мода находится под негласным присмотром нацизма!

Тут и там в бесцветной и малоразговорчивой толпе вокруг меня попадаются экзотические фигуры: блестящие гривы волос, алые влажные губы, оттеняющие восковую бледность лиц. Нескромные взгляды сверкающих черных глаз. В разговоре эти люди машут руками и брызжут слюной.

Несомненно, это козлы отпущения, на которых в коричневой Германии идет облава. Ost-Juden, восточные евреи.

Гектор фон Л., один из моих венских друзей, проездом в Берлине. Он назначает мне встречу в кафе «Эдем». В прошлом драгунский офицер австрийской армии, Гектор сохранил связи в немецкой кавалерии. Он скорее германофил и не питает ни малейшей враждебности к национал-социализму, поэтому мне кажется, что он лучше, чем кто бы то ни было, способен ответить мне на такой вопрос:

— Как настроен рейхсвер

[4]

по отношению к гитлеризму? Что думают кадровые офицеры о нацистских «генералах», которым обязаны подчиняться? Добровольно ли склоняется старая аристократическая «зеленая» армия перед этой новой, плебейской, «коричневой», которая ее затопила?

Австриец отвечает без колебаний:

— Вы неверно ставите вопрос. Вернее, вы рассматриваете проблему на французский лад, исключительно с сентиментальной точки зрения. На самом же деле проблема имеет две стороны.

Во-первых: питают ли офицеры рейхсвера, особенно офицеры-дворяне, симпатию к национал-социалистическим кадрам? Отвечу вам: нет.

11 ноября 1933 года в час дня над Германией поднимается оглушительный рев, а за ним полная тишина. Ревут не люди, а машины. Заводские и корабельные сирены, колокола на шахтах, паровозные гудки, автомобильные сигналы, электрические звонки — все стальные глотки страны заходятся в радостном вопле, а затем умолкают.

Это неисчислимые механические стада приветствуют своего пастыря, своего укротителя, хозяина всех немецких тружеников.

В берлинском районе Зименштадт, в огромном заводском цеху длиной в двести метров и высотой в пятьдесят, Гитлер взбирается на массивный, как башня феодального замка, ротор динамо-машины. У его ног толпятся тысячи крохотных человечков, кажущихся еще меньше рядом с генераторами, похожими на черных слонов, человечков, невидимых в этих стальных джунглях, где вместо лиан — разукрашенные цепи чудовищных роторов, где лебедки, словно жирафы, тянут шеи к мостовым кранам, болтающимся, подобно гориллам, на самых высоких ветках этого стального девственного леса.

Такую мизансцену выбрал фюрер, чтобы перед плебисцитом в последний раз воззвать ко всей Германии, а заодно ко всему миру… Не правда ли, она глубоко символична?

Диктатор будет говорить не с Германией, а с немецкими трудящимся. Он не отделяет человека от орудия его труда, не отделяет мыслящей машины от механической. Послушайте его. Меньше всего он обращается к разуму своих слушателей. Тяжелыми фразами, вескими, как удары молота, он возбуждает самые примитивные чувства и рефлексы: гордость, ненависть, волю к жизни, тягу к власти.

«Коричневый террор» — тема, в которой беспристрастному журналисту труднее всего разобраться.

Вот кто-нибудь из противников существующего режима вдруг погибает при подозрительных обстоятельствах (с 30 января 33-го года таких смертей наберется уже не одна сотня). Гитлеровские газеты помещают об этом несколько строчек в рубриках «несчастные случаи» или «самоубийства».

Однако кое-какие сведения просачиваются за границу. Антинацистская пресса поднимает шум, говорит о политическом убийстве, рассказывает о страшных пытках, которым подвергалась жертва.

Казалось бы, самый простой способ понять, что же произошло, — это собрать информацию на месте. Ведь у предполагаемой жертвы наверняка были родственники, друзья, соседи. Можно пойти и опросить их.

Нет. Нельзя.

В Филармонии дают концерты прославленного дирижера Фуртвенглера, на которые собирается весь Берлин.

Но есть другие Konzert’ы. Туда людей сгоняют силой. Дирижеры орудуют хлыстами. А что за музыка! Только вздохи и гнетущее молчание.

Я имею в виду то, что берлинские мальчишки называют «Концерт-лагерями», — этакий каламбур, перекроенное зловещее название концентрационных лагерей.

Я попытался если не раскрыть всю правду о концлагерях, то собрать воспоминания освобожденных узников, впечатления немецких и независимых журналистов, которым удалось туда проникнуть, и, наконец, откровенные рассказы самих нацистов. Прямые свидетельства очевидцев — вот что найдет читатель в нескольких главах, посвященных этой ужасающей теме.

— Концлагеря — это черное пятно новой системы, — говорил мне Ивар Фергюссен, шведский журналист, в целом сочувствующий гитлеровскому режиму. — Сам по себе принцип не такой уж варварский. Интернировать политических противников, как делает коричневая революция, — все же лучше, чем убивать их, как поступают большевики. Однако при этом должны соблюдаться какие-то правила, все должно быть под контролем. А вот этого как раз и нет. Даже юстиция и полиция не имеют права вмешиваться в то, что творится на этих карательных фабриках. Там царит полный произвол.

Не следует придавать большого значения позам и жестам, речам и декларациям берлинского гитлеризма. Его предводители, господа Геббельс и Эрнст Рём

[12]

, охотно выставляют себя революционерами, стараются наэлектризовать миллионы людей, народные массы, пребывающие аморфными до тех пор, пока им не запихнут в рот пищу, которой они столько лет дожидались, или не сунут в руки заряженные ружья.

Этакий кровавый театр. Но все же театр!

Чтобы увидеть истинное лицо национал-социализма, понять его реальную, глубинную суть, нужно поехать в провинцию, куда-нибудь в самую глушь.

Прежде я уже показывал вам военную среду на примере одного вестфальского кавалеристского гарнизона. Теперь же я направлялся из Берлина в Рейнскую область через Кассель и Дюссельдорф, и мне представлялся случай изучить вблизи настроения провинциальной мелкой буржуазии. Давайте же сойдем на любой, первой попавшейся, станции — предположим, где-нибудь в княжестве Вальдек (Я не уверен, что нацистские власти поощряют такого рода туризм. Поэтому прошу простить меня за неопределенность — я не стану точно указывать имена друзей и места, где вел свои наблюдения.)

Итак, Шранк-старший поджидал меня в гостинице «Кайзерхоф».

Каждую пятницу сводный духовой оркестр штурмовых бригад истошно музицирует на первом этаже Адольф-Гитлер-бау. Это священный день. Нацистские чиновники, торговцы, рантье, конторские служащие и отставные офицеры, девушки на выданье и юноши, приглядывающие невесту, — все население городка пьет шоколад или яичный ликер «Адвокат» под бодрую музыку:

Или под другие старые военные песни.

Никто, разумеется, не принуждает горожан собираться по пятницам именно здесь, в нацистской пивной. Но если бы кто-то надумал уклоняться, его отсутствие было бы замечено, вот и все. И такое уклонение, я нисколько не преувеличиваю, может иметь весьма серьезные последствия.

Мало в каких частях Германии национал-социализм встречал такое сопротивление, как в швабских землях. Швабы, населяющие Баварию на западе и Вюртемберг на юге, эти темноволосые, упрямые, работящие горцы, во многом похожи на наших овернцев.

Те и другие держатся за свои старинные устои, преданы своим суровым скалам и лесам и боятся политических потрясений. Известно, во что обходятся революции, и никогда не знаешь, что они принесут.

Однако же, придя к власти, национал-социалисты сумели целиком и полностью подчинить себе швабов. Эта перемена особенно заметна в Вюртемберге. Где бы вы ни очутились: в штутгартской долине, в Швабском Альбе, где стоит замок Гогенцоллерн, в дикой чаще Шурвальда или в парке Шонбуш — Гитлер везде король. Гитлер — бог.

Нет никаких сомнений, что невероятной силы нацистский натиск совершил это чудо. Хотя, быть может, этому способствовали некоторые дополнительные «средства агитации». Неужели, подумал я, здесь, в Вюртемберге, гитлеризм царит безраздельно и не осталось даже следов оппозиции?

Долго искать не пришлось. Оппозиция существует. Те, кто противится нацистскому «Корану», собраны в одном месте — в концлагере Хойберг.