Мария-Христина, урожденная фон Торнефельд, в первом браке — фон Ранцау, вышедшая по смерти первого супруга за члена Королевского Государственного совета Дании и чрезвычайного посла графа Бломе, написала свои воспоминания в середине XVIII века, когда ей было уже за пятьдесят. Это маленькое сочинение, озаглавленное «Картинки моей жизни в лицах и красках», вышло в свет лишь спустя несколько десятилетий. К тому времени графини давно не было на свете. Один из ее внуков согласился на сокращенную публикацию мемуаров бабушки в начале XIX века.

Книга не без оснований носит такое претенциозное название. Графине довелось в свое время изрядно поколесить по свету. Она сопровождала второго мужа, датского государственного советника, в его поездках по многим странам мира. Однажды их даже занесло в Иран, и они долго жили в Исфагане при дворе Надир-шаха. В ее воспоминаниях найдется немало такого, что представляет интерес и для нынешнего читателя. Так, уже первая глава содержит впечатляющий рассказ о преследовании крестьян-протестантов в архиепископстве Зальцбургском. В одной из следующих глав графиня сообщает о восстании константинопольских переписчиков книг, которых основание тамошней типографии лишило куска хлеба. Она сумела очень картинно изобразить движение «исцелителей молитвами» в Ревеле и насильственное подавление этой фанатичной секты. И, пользуясь ее же собственными словами, «видела в Геркулануме самые первые откопанные там статуи и барельефы из мрамора», хотя едва ли осознала все значение этой находки. В Париже ей довелось прокатиться на механической коляске, которая «без лошадей, внутренней движимая силой, промчалась одиннадцать французских миль менее чем за два часа».

Она поддерживала дружеские связи с некоторыми из великих умов эпохи. На балу-маскараде в Париже она познакомилась с Кребильоном и, вероятно, была даже некоторое время его возлюбленной. С Вольтером она долго беседовала на празднике вольных каменщиков, проходившем в Люневиле, а через несколько лет, в тот день, когда философа ввели в состав Академии, встречалась и говорила с ним в Париже. Среди ее друзей было и несколько ученых-естествоиспытателей — например, господин де Реомюр и профессор экспериментальной физики господин фон Мушенбрук, который изобрел лейденскую банку. Также не лишена очарования история ее встреч с «великим капельмейстером», господином Бахом из Лейпцига, божественный дар которого она впервые оценила в 1741 году в потсдамском соборе Святого Духа, где тот служил органистом.

Но сильнейшее впечатление получит читатель от тех страниц ее книги, на которых Мария-Христина Бломе в очаровательных, поэтически-нежных словах вспоминает рано погибшего отца, которого она называет Шведским Всадником. Его исчезновение, а также странные и противоречивые обстоятельства, сопутствующие этому трагическому событию, покрыли тенью годы ее ранней юности.

Мария-Христина Бломе, по ее сообщению, родилась в Силезии, в имении ее родителей, и на ее крещении присутствовало дворянство всей округи. Ее память сохранила весьма расплывчатый образ отца, Шведского Всадника. «Обычно у него были грозные, пугающие глаза, — говорит она, — но, когда он смотрел на меня, мне казалось, будто я вижу раскрытые небеса».

Весь день они прятались, а с наступлением темноты вылезли из своего укрытия и побрели по занесенному снегом сосновому бору. У обоих имелись веские причины избегать встречи с людьми, озираться на каждый шорох и хорониться с наступлением рассвета. Один из двоих был бродягой и ярмарочным вором, едва ускользнувшим от виселицы; другой — дезертиром, сбежавшим из армии короля Саксонского.

Вор, которого в округе прозвали Куроловом, переносил тяготы ночных странствий много легче, чем его молодой попутчик, потому что за всю свою жизнь достаточно натерпелся и холода и голода. Зато другой — молодой Христиан фон Торнефельд — тяжко страдал. Он был еще почти мальчиком. Днем раньше, когда они вдвоем прятались на крестьянском сеновале под кучами соломы, он преисполнился бодрости и принялся фантазировать о своем грядущем счастье и великолепной, насыщенной подвигами жизни. Здесь, в Силезии, у него был двоюродный брат по материнской линии, владевший порядочным поместьем. Конечно же, говорил он, кузен снабдит его деньгами, оружием, теплой одеждой и даст коня, чтобы добраться до Польши. А стоит ему только пересечь границу, как все будет иначе. Он по горло сыт службой чужим господам, да еще в войсках, готовящихся воевать против его родины! И пусть его отец покинул Швецию после того, как государственные советники, отсудив у него коронное поместье, сделали его бедняком, но сам он, Христиан Торнефельд, был и остается шведом. Где же его место теперь, как не в шведской армии! Он надеялся с честью постоять за юного короля, поистине посланного на землю Богом, чтобы покарать всех остальных владык за их вероломство! Недаром же всего лишь в семнадцать лет Карл Шведский одержал победу под Нарвой, прославившую его на весь мир. Нет, что ни говори, а участь истинного христианина — как, впрочем, всякого, кто обладает мужеством и честью, — это славные дела на войне!

Бродяга угрюмо молчал, слушая эти мечтания. Когда он еще батрачил на одного крестьянина в Поммерне, то получал наличными восемь талеров в год, причем шесть из них должен был отдавать в виде подушной подати в казну шведского короля. По его твердому убеждению, всех королей послал на землю дьявол, чтобы душить бедных людей и топтать их без зазрения совести. Впервые ему стало интересно, когда Христиан Торнефельд начал рассказывать, что у него имеется высокая грамота от Его Величества и что он надеется с ее помощью завоевать доверие и высокие почести у шведов. Вор знал, что представляет собою такая грамота. Клочок пергамента с латинскими и еврейскими письменами, который спасает от всякой беды и нужды. И у него раньше была такая бумажка — краденая, конечно. В те времена он бродил по базарам, промышляя на жизнь воровством. За фальшивый двойной шиллинг расстался он с ней, так что и деньги лишь поманили, и счастье ушло рачьим ходом!

Теперь, когда они тащились по мерзлому сосновому лесу и буран хлестал им в лица ледяной крупой, Христиан больше не поминал об отваге, чести и шведском короле. Он тяжело вздыхал и плелся с опущенной головой, поминутно спотыкаясь о корни сосен, падая и жалобно всхлипывая. Он был голоден — за целый день ему досталась лишь половина мерзлой репы да немного буковых орешков и кореньев, которые они вырыли из-под снега. Но хуже голода был мороз. Щеки у Христиана стали напоминать меха волынки, его посиневшие пальцы закостенели от стужи, а уши ныли и уже теряли чувствительность под дырявым платком, которым он обмотал себе голову. Шатаясь под напором бурана, он мечтал уже не о подвигах и славе, а о теплых рукавицах, обшитых заячьим мехом сапогах, ночлеге под чьей-нибудь крышей да конской попоне, которой можно было бы укрыться на ночь…

Когда они выбрались из леса, уже рассвело. На продутых ветром полях, лугах и болотах лежал тонкий слой снега. В бледном утреннем свете мимо них пронеслась стая куропаток. Там и сям дрожали на ветру одинокие голые березы. А с востока приближалась белая колеблющаяся стена тумана, скрывавшая за своей зыбкой пеленой деревни, дворы, луга, пашни и новые леса.

С Библией Густава-Адольфа под плащом бродяга пошел своей дорогой — через леса и дебри, каменья и болота к «лисьей норе», где скрывались Черный Ибиц и его банда.

Его не страшила мысль о драгунских патрулях, оцепивших «лисью нору». Делаться невидимым и неслышимым было непременной частью его воровского искусства, этому у него могли бы поучиться сами лисы и куницы. Его угнетало другое: он-таки обещал этому глупцу Торнефельду вручить его заветную реликвию лично в руки шведскому королю! Мало того, что это было невозможно, — он просто не хотел этого делать. Сокрытая под его плащом книга должна была принадлежать ему одному. А поскольку опрометчивая клятва тяготила его совесть, он начал мысленно спорить с Торнефельдом, словно тот все еще брел рядом с ним.

— Молчи, мышонок! — со злостью бормотал он. — Ты весь свой век проходил с разинутым ртом, вот и валяй, лови мух дальше, губошлеп, а ко мне не приставай! Чтобы я пошел в шведскую армию? Нет уж, братец, ищи другого дурака, благо их на земле полно, — многие могут посостязаться за колпак с бубенцами… Да я и волоса с головы не срежу ради твоего короля! Если ему нужно твое заветное сокровище, так пусть и разыскивает его сам, а я ради него башмаков трепать не стану. Уж больно дороги мне мои башмаки, а я всеми пятью пальцами готов поручиться, что твой Карл ни за что не раскошелится мне на обновки. Разве что пожалует веревку на шею… Твой король, братец, — очень скупой господин. Он, говорят, каждый день пересчитывает кирки и лопаты в своем войске, чтобы ни одна не пропала.

Дорога пошла в гору. Бродяга остановился и перевел дыхание. Продолжив путь, он снова обратился к Торнефельду, на этот раз пытаясь убедить его по-доброму:

— Не думай обо мне плохо, брат мой сердечный! Но уж больно безумная была у тебя затея. Ты хочешь, чтобы я пошел в лагерь шведов? А что там меня ждет? Четыре крейцера в день, холод, голод, побои, тяжелая работа, марши, бои да свинец в брюхо. Да избавит нас Бог от такой жизни! Я вдоволь поел горохового хлеба да супа с соломой и отрубями и теперь хочу отведать приличной еды. Пришло мое время, брат! Твоя реликвия у меня, я надежно сохраню ее, а при случае и воспользуюсь ею. Ты говоришь, я дал клятву? А кто ее слышал? Ганс Никто разве что… Ну что? Где твои свидетели? Нету? Тебе, брат, приснилось мое обещание! Как ты меня называешь? Злодеем и бесчестной шельмой? Ну, парень, хватит! Видно, придется мне тебя отлупить, да так, чтобы у тебя шкура вдоль и поперек полопалась! А то ты все будешь недоволен… Еще одно слово, парень, и…

Было немного за полдень, солнце стояло в зените на безоблачном небе, всю местность заполнила солнечная тишина, когда бывший атаман, а ныне Шведский Всадник подъехал к заброшенной мельнице.

Ни ветерка, ни птичьего свиста кругом — одни стрекозы выводили свою летучую песенку да пчелы жужжали, словно бесконечно далекий орган. В долине за лесом, в урочище плавильных печей, механических мастерских и кирпичных заводов епископа, над еловыми кронами клубился густой дым.

Шведский Всадник оглядывался по сторонам со странным чувством печали и беспокойства, словно ему вновь грозила опасность. В конце концов, тряхнув головой, он отбросил от себя навязчивую мысль о том, что его здесь могут узнать. Спешившись, он привязал коня к дереву длинной шлеёй, чтобы дать ему немного погулять, отдохнуть и подкормиться травой.

Дверь мельницкого дома была на запоре, из трубы не вилось дымка, и даже оконные ставни были наглухо закрыты. Наверное, бывший мельник, этот восставший из могилы призрак, сейчас ехал, пощелкивая кнутом, по какому-нибудь венецианскому шоссе покупать всяческие дорогие товары своему господину — епископу, — а может быть, и самому дьяволу. Да если бы он даже и спускался сейчас с холма на своей ветхой повозке, всадник бы не испугался. Кто станет бояться жалкого старикашки?!

И он улегся в луговую траву, свободно разметав по ней руки и ноги. Предавшись мечтам, он и сам не заметил, как задремал.

В протоколах заседаний королевского парижского апелляционного суда от ноября месяца 1642 года, по делу бывшего писца Мишеля Бабо, обвинявшегося в лжесвидетельстве и самоуправстве, упоминается об одном странном инциденте. Обвиняемый, выслушав приговор, осуждавший его на одиннадцать лет галер и уплату денежной пени в шестьсот ливров, разразился громким хохотом и, обратившись к своим судьям, насмешливо сказал, что до Марселя путь далек и что, с разрешения господ судей, он еще собирается до этой поездки принять участие в большой игре в волан, на которую пригласил всех своих друзей господин де Сен-Шерон.

Из протоколов суда не видно, как отнеслись к этому замечанию судьи, заседатели и писцы. Возможно, что они только с изумлением покачали головами, однако, надо полагать, что угроза, скрывавшаяся в словах осужденного, была прекрасно понята большинством присутствующих, ибо в ту пору Париж был полон неопределенных слухов. Из дома в дом, из уст в уста передавалась молва о том, что надвигаются какие-то крупные события. Большая игра в волан — это таинственное выражение слышалось часто, и каждый пытался его по своему объяснить. Толком никто не знал того, что готовилось. Однако о времени, когда событие должно было разразиться, все были, по-видимому, осведомлены. Составленный в плохих стихах памфлет против графа де Гиза, за подписью «Болтун Этьен», ходивший по рукам в первых числах ноября и начинавшийся словами: «Конец вам, граф де Гиз, вы этому поверьте», указывал на 11 ноября, день святого Мартина, как на день игры в волан («Веселая картина потешит парижан: день св. Мартина мы справим игрою в волан»), но ничего нового этим не говорил парижанам, ибо еще двумя неделями раньше некто Пьер Ламэн, взыскивавший в различных частях города недоимки для своего господина, откупщика подомовых сборов, писал в своем докладе (Archives nationaux

[28]

, E XIX а 134), что люди, «словно сговорившись», все до одного заявляли: денег у них нет, но в день св. Мартина они сами придут к его господину и сведут с ним все счеты, пусть он в этом будет уверен.

День св. Мартина 1642 года еще долго жил в памяти народа. В песнях уличных певцов, в триолетах, в печатных летучках, в ярмарочных куплетах, в импровизациях бродячих комедиантов, — словом, во всей народной литературе 17-го столетия постоянно говорится об этом дне св. Мартина, вначале с ожесточением и разочарованием, потом в тоне скорби и примирения с судьбою. Только в начале 18-го столетия выражение это приобрело характер шутливо-иронический и употреблялось в смысле «дня второго пришествия». В последний раз оно всплывает в сочинениях Дидро. Узнав о подробностях варварской казни убийцы Сонье, потрясенный и убитый Дени Дидро, которому было в ту пору двадцать пять лет, записал такие слова в свой дневник:

«Ни слова, ни звука не произнесут мои уста! Ничего не остается мне другого, как ждать и надеяться, что наступит когда-нибудь новый день св. Мартина, который до основания изменит мировой порядок».

Документы, в течение двух столетий лежавшие во мраке архивов, ныне извлечены на свет. Теперь мы знаем, что день Мартина 1642 года должен был сделаться Варфоломеевской ночью для французской знати. В этот день предполагалось перебить во Франции семнадцать тысяч человек, всех, кто только носил аристократическое имя. При этой «большой игре в волан» головы Роганов, Гизов, Эпернонов, Монбазонов, Люинов, Неверов, Шуазелей, Креси, Бельгардов, Лафорсов, Ангулемов должны были замелькать в воздухе, как воланы.

На улице Двенадцати Апостолов, неподалеку от цеха ножовщиков и Воловьевого рынка, находилась маленькая парикмахерская, принадлежащая вдове Жакелине Сабо. Покойный муж ее, хоть и был довольно ловок в своем ремесле, ничего не оставил ей в наследство, кроме орудий своего промысла, списка кабачков, где можно было получить бутылку вина за два су, и заботы о панихидах за упокой его души. Вначале вдова попыталась содержать себя и ребенка уличной продажею сливочных тортов, медовых пряников и тех паштетов в сахаре, которые называются «флорентийцами». Искусству этому она научилась в молодости, служа при кухне господина дез-Ивето. Но этот промысел оказался не особенно доходным. А так как восколеи, красильщики сукон, ножовщики и басонщики квартала привыкли после обеда приходить на улицу Двенадцати Апостолов, чтобы болтать о новостях и скоблить себе подбородок, то она взяла в дом молодого парня, умевшего обращаться с бритвами, пластырями, повязками, втираниями и мазями покойного мужа.

Этого малого звали Танкред Тюрлюпэн. Он был найденышем. В морозное зимнее утро двухлетнего ребенка подобрали на паперти монастырской церкви Тринитариев, и несколькими днями позже его взял на воспитание старый плетельщик корзин Даниэль Тюрлюпэн. После того как приемный отец его погиб при большом пожаре, разрушившем в 1632 году квартал Сент-Антуан, мальчик некоторое время зарабатывал хлеб продажею на базаре булавок, застежек и пряжек. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, нашлись люди, обучившие его мастерству парикмахера и цирюльника.

Он был мечтателем и большим чудаком. Вопреки моде того времени, он считал излишним носить парик и по улицам всегда ходил с непокрытой головою. Несмотря на молодость, в волосах у него была седая прядь, и он ее зачесывал на лоб, так, чтобы она всем была видна. По этой примете его должен был, как он надеялся, узнать когда-нибудь незнакомец, который был его отцом.

Насчет личности и общественного положения своего отца он строил различные догадки, но никогда не высказывал их. Молчаливо и сосредоточенно исполнял он свою работу. Красив он не был: долговязый, со скуластым лицом, толстыми губами и косо торчащими зубами. Вдове он, впрочем, нравился, так как не был ни пьяницей, ни игроком; а особенно снискал он ее симпатию тем, что ласково обращался с маленькой Николь, ее дочуркой. Вдовство утомило ее. После того как Танкред Тюрлюпэн провел год в ее доме, она уступила ему постель покойного супруга, а сама стала спать на лежанке. Заказала она также медальон со своим и его портретами, окруженными гирляндами из роз, и подарила ему этот медальон в день его ангела, с наставлением блюсти этот дар и носить его на шее, на цепочке.

Так он и поступил, но только чтобы ей угодить, потому что не собирался окончить свой век цирюльником на улице Двенадцати Апостолов. В одиннадцатилетнем возрасте он был спасен из охваченного пожаром дома и со времени этого события проникся уверенностью, что рожден для великих дел, что судьба сохранила ему жизнь, потому что нуждалась в нем. В то время как с бритвою в одной руке и тряпкою в другой он исполнял обязанности своей профессии, в голове у него роились мечты о грядущем. Он видел себя королевским полководцем в латах, въезжающим в сдавшийся ему город, во главе своих всадников и алебардщиков. Он видел себя вельможею, разъезжающим по стране в карете, выложенной подушками; его встречали представители населения, подносили ему, стоя у дверей кареты, подарки, цветы, фрукты и пироги. Видел себя советником парламента, в длинной мантии, каноником собора, посланником при иноземных дворах, коронным прокурором и наместником короля, И мечтая об этом, он не тяготился своею работой.

Он возвращался от точильщика и был в дурном расположении духа как раз по вине этих нищих, потому что встретил их уже четырнадцать за этот день, калек, старцев, женщин с грудными младенцами; словно сговорившись против него, все они расселись на его пути и просили о подаянии. Он уже роздал все свои медные деньги, в кармане оставалась только новенькая серебряная монета в восемь су, и ее было жаль ему.

Дождь шел с самого утра, небо было в тучах, ветер срывал последнюю блеклую листву с кленов и акаций, росших за садовыми огородами на противоположном берегу Сены. Танкред Тюрлюпэн озяб. Одежда на нем промокла, и ему хотелось поскорее очутиться в своей парикмахерской, чтобы согреться перед очагом. Он шагал быстро, но не успел ступить на мост, как опять уже заметил нищего, с деревянной ногой и рыжей, всклоченной бородой. Нищий сидел, прислонившись к перилам сходен, у самых ступеней, по которым нужно было подняться на мост, и вытянул ноги вперед, — мимо него нельзя было не пройти, настил был слишком узок, обойти его не было никакой возможности.

Тюрлюпэн остановился. В нем поднялась волна гневных, ожесточенных мыслей:

«Вот уже опять торчит один, пятнадцатый за этот проклятый день! Они все стакнулись против меня, они ни успокоятся, пока не вытащат у меня последнего су из кармана. Этого рыжего я знаю. На улице Капитула, перед сапожными мастерскими, он тоже попрошайничает. А ведь он совсем не стар и здоров — как ему не стыдно! Колол бы дрова, для этого нужны только руки. Но нет, ему приятней сидеть здесь и обирать честных людей; монета в восемь су пришлась бы ему по вкусу. За два года он столько накопит денег, что сможет содержать лакеев и карету. А я вот трудись весь день. Справедливо, нечего сказать!»

Тюрлюпэн нерешительно и беспомощно провожал взглядом баржу, медленно плывшую мимо мельницы по течению Сены, с грузом пустых бочек из-под вина. Пойти назад? Нет, это не годится. На соседнем мосту, наверное, подстерегает его другой нищий. Тюрлюпэн двинулся вперед. Монету в восемь су он достал из кармана и держал наготове.

В сером тафтяном камзоле, который он надевал обычно только в праздничные дни, и с двухфунтовой свечою красного воска под мышкой Тюрлюпэн пустился в путь на следующий день.

День был сырой и холодный, стояла пасмурная осенняя погода, грозные, темные тучи обложили небосвод. Тюрлюпэн торопился, потому что хотел прийти в церковь, пока дождь не испортил его нового камзола.

Но когда он собирался свернуть на улицу Решетников, которая ведет с площади Троицы, мимо больших хлебных весов, к монастырю Тринитариев, он увидел, что дорога запружена множеством карет, кабриолетов и верховых лошадей, которые все, по-видимому, ждали здесь чего-то, и между экипажами стояли, болтая, небольшими группами, по три и по четыре, кучера, конюхи и лакеи.

— Проклятье, — пробормотал Тюрлюпэн. — Здесь какая-то знатная свадьба и крестины, я не смогу пробраться вперед. А может быть, все эти кареты стоят здесь потому, что сегодня в Бургонском дворце представляют трагедию об убийстве Авеля. Как бы то ни было, если я двинусь дальше, эти собаки лакеи столкнут меня в лужу, они любят такую потеху и готовы тогда целый час хохотать. А то еще какая-нибудь лошадь станет на дыбы и лягнет меня в грудь, как вчера этого нищего. Будь проклят день и час, когда я встретил его.

Он стоял и злобно разглядывал герб, нарисованный на дверцах одной из карет, два золотых волчка над поперечным брусом и кулак в железной перчатке. Потом он пошел обратно к площади Троицы, чтобы свернуть на другую улицу.