Аэробус транснациональной компании «Аэрофлот» разгружался, освобождая свое серебристое чрево от багажа и пассажиров. Многометровая стеклянная труба эвакуатора была приставлена к его боку, и было видно, как хрупкие фигурки пассажиров медленно проезжают внутри ее, сидя в креслах транспортера. Лайнеры из всех стран мира с ревом приземлялись на посадочные полосы и взмывали в небо. Маленькие частные самолеты и геликоптеры сновали в воздухе, как разноцветные мухи, управляемые неслышными человеческому уху сигналами системы автоматической посадки.

А здесь, внутри эвакуатора, было тихо. Шум реактивных двигателей не проникал сквозь толстое тонированное стекло. Пассажиры притихли, разглядывая сверху жизнь гигантского роботизированного муравейника, именуемого международным аэропортом Шереметьево-2. Самый большой аэропорт в мире выглядел как порождение инопланетного разума — ни единого человека не было видно на летном поле, только механические существа всевозможных форм передвигались по серому матовому покрытию, сверкая никелированными конечностями, шевеля усами черных антенн. Причудливая фантазия выстроила здания терминалов — казалось, что овалы и кривые фиолетовых стен вылеплены из живой субстанции. Субстанции, растущей по собственным законам и не подчиняющейся земной гравитации.

Когда Шрайнер был в последний раз в Москве? Восемь лет назад. Всего восемь лет — и все так изменилось. Было ли все это фантастическое великолепие аэропорта в достаточной степени функциональным? Возможно, и было, но в большей степени оно предназначалось для услады глаз. Для изумления, для шокирования, для приведения в трепет и восторг людей, прибывающих в столицу самой богатой на планете страны.

Большинство пассажиров уже видело все это не один раз. И все же те, кто находился сейчас рядом со Шрайнером, дисциплинированно таращились на невероятную картину, проплывающую внизу. К уху каждого была прилеплена маленькая пластиковая клякса коммуникатора, и нежный девичий голосок рассказывал о том, какие услуги (бесплатные, черт подери этих русских, бесплатные!) предоставляет аэрокомпания в целом и Шереметьево в частности. Голос в наушнике Шрайнера, естественно, мурлыкал на немецком языке. Хотя это было излишеством. Шрайнер знал русский не хуже, чем немецкий.

Рихард Шрайнер не желал сейчас никаких услуг. Ему хотелось поскорее пройти таможенный контроль, сесть в такси, добраться до гостиницы, задернуть шторы, выпить сто граммов чего-нибудь сорокаградусного… И выключить все телевизоры, конечно. Рихарда уже тошнило от услуг. От сервиса компании «Аэрофлот», наваливающегося на клиентов подобно снежной лавине. Чего стоил только сегодняшний фирменный обед в самолете — изысканное пиршество в лучших традициях русской императорской кухни. Шрайнер икнул. Сегодня он слопал пять дармовых кусков севрюги — драгоценной, янтарной, полупрозрачной. Полкило, наверное, не меньше. Боже, какой изумительный вкус… Но для желудка тяжеловато. Умеренность — вот что не помешает ему здесь, в Москве. Нельзя забывать, что он снова в России. В стране, где могут закормить до смерти.

Николай Краев поднимался по лестнице — вспотел уже с непривычки, но упорно карабкался вверх пролет за пролетом. Человек, к которому приглашен был в гости Краев, проживал на пятом этаже дома сталинской постройки — основательного, кирпичного, с высокими потолками, не сплющенными еще хрущевскими архитекторами-торопыгами. Лифта в таком доме не полагалось — впрочем, физические неудобства ходьбы по лестнице компенсировались эстетическим бонусом, в качестве которого выступала чистота подъезда. Краев давно уже не видел в жилых домах таких чистых стен — конечно, не мраморных, а всего лишь крашенных масляной краской, но все же не исписанных сверху донизу блудливыми пролетарскими детьми. Он вспомнил подъезд своей стандартной девятиэтажной панельки: ряды искореженных почтовых ящиков в чешуе обуглившейся краски, спички, прилипшие к потолку, свежую кучку кошачьего дерьма у собственной двери, лужу пролитого молока в лифте, скисшую за два дня… Нет уж. Лучше пешком, чем на таком лифте.

Николай Краев спокойно переносил уродство окружающей обстановки. Привык. Не обращал внимания — как не замечает работник морга вони трупов. Но порою что-то брезгливое все же появлялось в его душе. Все же он был человеком искусства. Довольно своеобразного искусства. Николай был режиссером телевидения.

Впрочем, в течение последних шести месяцев слово «был» следовало употреблять только в прошедшем времени. «Был в прошлом» — именно так. Нельзя сказать, что Николай стал безработным по причине бездарности или отсутствия вакансий. Напротив — телевизионщиком Краев был весьма неординарным, говорили о нем в свое время немало, да и сейчас мог устроиться на работу хоть куда. Время от времени он получал заманчивые предложения — работа в новых проектах, в художественных обозрениях, в рекламе, в пиаре (как нынче модно-сокращенно называется старый добрый «паблик рилейшн»). В ток-шоу Краева не звали. Не звали, поскольку Краев отличался выдающейся молчаливостью и в качестве говорящей головы был совершенно непригоден.

Краев говорил «нет» спокойным, бесцветным голосом и клал трубку. Причин отказа он не объяснял. После этого он возвращался на свой диван, закуривал очередную сигарету «Даллас» и открывал очередную книжку, бережно заложенную между страницами кусочком бумажки. Хотя в течение последнего года Краев купил три книжных шкафа — про запас, — все они уже были забиты под завязку. Книги лежали стопками на столе, на подоконниках и на полу его двухкомнатной пустой квартиры. Закладки торчали из них — белые, пожелтевшие или даже разноцветные, в зависимости от того, от чего они были оторваны. Телевизор Краев не смотрел.

Деньги у Краева еще оставались. За три года выматывающей круглосуточной работы он заработал достаточно, чтобы не думать о хлебе насущном и заниматься только тем, чем хочется. И теперь он занимался этим самым. Можно сказать, шиковал. Покупал книжки — по чемодану в месяц. Лежал на диване и читал их. Курил «Даллас». Питался два раза в день «кудрявой» вьетнамской лапшой. Выпивал бутылку пива раз в два дня — непременно «Будвайзера» и непременно из холодильника. И не смотрел телевизор. За одно это многое можно было отдать.

Рихард Шрайнер сидел в номере гостиницы и смотрел «Телерос».

Это было довольно глупо с его стороны — сидеть и смотреть телевизор. Не для того Рихард ехал в Россию, чтобы пялиться в ящик. Но он сдался. Уступил навязчивым предложениям телесистемы — «Посмотри меня!» — как уступают щенку, бегающему за тобой из комнаты в комнату и требующему ласки. Трудно было не сдаться. Плоские телеэкраны были вмонтированы в стену каждой комнаты. В ванной было сразу два экрана, черт их подери. Они включались и выключались автоматически при перемещении Шрайнера по номеру гостиницы. Даже в сортире, и без того оборудованном по последнему слову техники, был маленький телевизорчик. Когда Шрайнер сидел на унитазе лицом к лицу с симпатичной дикторшей, ему казалось, что она подсматривает за ним и улыбается ехидно именно по этой причине. Он пробовал выключить туалетный телевизор при помощи своего универсального пульта, но что-то не срабатывало. Вместо выключения происходило непрерывное переключение каналов. Лица в экране сменялись, и на всех была та же усмешка. В конце концов Шрайнер ретировался из туалета, будучи твердо уверенным, что на его физиологические отправления полюбовалась половина телеведущих мира.

Россия была замечательной страной. Многое здесь было устроено лучше, чем в Германии. Но вот этот пунктик Шрайнера раздражал — сдвиг России на телевизорах и телевещании.

Россия имела собственную систему телевещания — «Телерос». От прочих систем она отличалась феноменальным качеством изображения, стереоскопичностью и полным отсутствием рекламы. Система «Телерос» пользовалась огромной популярностью во всем мире. Ее передачи транслировались через спутники на всех языках, включая такие экзотичные, как хуту и суахили. Но принимать их можно было только на российских телевизорах. Технологию «Телероса» не удалось пока расшифровать никому.

Русские снабжали своим телевидением всю планету. А вот к чужим телевизорам относились плохо. Ввоз иностранных телевизионных устройств в Россию бы. запрещен — Шрайнер уже убедился в этом на собствен ной шкуре. Впрочем, можно было настоять на ввоз иностранного телевизора или компьютера — если ты приезжал в Россию надолго. Но в этом случае в телевизор устанавливался спецдекодер, и он автоматически, превращался все в тот же приемник «Телероса». Такой вот бесплатный подарок российского государства, отказаться от которого было нельзя.

Николай Николаевич Краев находился в полном душевном раздрае. Не лежалось ему на диване, не курилось. И книжки осточертели. И даже любимый «Будвайзер» не лез в глотку, застревал где-то на уровне хрящевого надгортанника.

И однажды, со злостью запулив книгой в стену, в импортные финские обои, Краев, кряхтя, поднялся и поплелся к телефону. Боли в спине замучили его к этому времени совершенно.

— Давила? — сказал он в трубку. — Слушай, у тебя хороший специалист по спине есть? Невропатолог, или мануальщик, или кто там еще, мать их? Дышать уже больше не могу.

— Самый лучший специалист по твоей спине — это я. — В голосе Жукова не читалось ни малейшего удивления. — Приходи, мой сладкий. Я устрою тебе такие тепловые процедуры, что ад покажется ледяной Антарктидой. Ты будешь бегать у меня как владимирский тяжеловоз и тащить на своей якобы больной спине три центнера груза. Полезного груза.

— Для кого полезного?

Рихард Шрайнер в парадном пиджаке стоял перед зеркалом и поправлял галстук. Честно говоря, мода давно уже сменилась, но вот не нравились Шрайнеру эти современные блейзеры с тремя рядами золотых пуговиц и сорочки с красными кружевными воротничками от лучших российских кутюрье. Он привык к своему серому дымчатому пиджаку.

«Я буду выглядеть немножко старомодно и консервативно, — решил он. — Немецкий учитель из провинции — бедноватый, но честный. А также безусловно интеллектуальный и даже обаятельный».

Сегодня ему предстояло одно важное мероприятие. Не столько ответственное, сколько волнительное. Рихарду Шрайнеру предстояло обзавестись сопровождающим.

«Это будет парень», — решил он. Хватит с него девочек. С девушками обязательно завязываются какие-нибудь отношения. И всегда они односторонние. То он влюбится, и сразу оказывается, что он не супермен — со своим средним возрастом, неспортивной фигурой, небольшим росточком и идиотской тросточкой. Кандидатура настолько невыигрышная, что не стоит разменивать на него несколько ночей. К тому же немецкие женихи нынче не в чести в России. А если в него влюбляется девушка, то это обязательно бесформенная барышня, изнывающая от романтичной глупости. В общем, сплошной мезальянс с этими девушками.

Если Рихарду навязывают гида, то лучше пусть это будет парень. Не обязательно интеллектуал. Лучше пускай он будет шустрым, может быть, даже немножко пройдохой. Пусть знает всю нынешнюю местную специфику. Ночной клуб… Может быть, умная женщина лет тридцати пяти, для хорошего разговора. Может быть, и не только для разговора…

Краев провалялся в постели три дня. Его честно предупредили, что после прививки может подниматься температура и человек может чувствовать недомогание. Предложили даже лечь на это время в больницу — на всякий случай. Краев, естественно, категорически отказался. Мало ли чем его там в больнице напичкают? Впрочем, отказ его быстро потерял смысл, так как Краев вырубился и перестал контролировать ситуацию.

Трудно было сказать, чем было вызвано такое болезненное состояние Николая Краева, — может быть, последним и решительным боем, который вели вирусы его организма, обороняясь от наседавших на них антител, а может быть, нервным срывом, вызванным событиями последней недели, и прежде всего коварным выстрелом Давилы в шею. Так или иначе, колошматило Краева по полной программе. Своенравная температура его ползла вертикально вверх, как неутомимый альпинист, — градус за градусом, метр за метром — и, добравшись вместо положенных тридцати восьми градусов аж до сорока одного, остановилась на трехдневный привал. Тело Краева валялось на кровати в совершенно изможденном виде, плавало в собственном поту, и лишь сильная дрожь, периодически пробегавшая по его членам, говорила опытному медицинскому глазу, что пациент еще не прервал свои метаболические процессы, или, выражаясь строго научным термином, не дал жмурика. Душа же Краева летала над его раскаленными останками, металась по комнате, пристегнутая к телу чем-то наподобие светящейся астральной нити. Душа смотрела сверху на тело с брезгливостью — не нравилась ей эта вяленая тушка, начавшая уже пованивать, совершенно не хотелось возвращаться ей в это убогое перегретое пристанище, столь несовершенное по сравнению с прохладными высотами заоблачного мира. Однако вернуться пришлось. Вероятно, в небесной канцелярии решили, что Краев не выполнил меру страданий, достаточную, чтобы попасть в рай; в равной же степени совершил недостаточно грехов, чтобы быть помещенным в ад. В связи с такой неопределенностью статуса Краев оставлен был жить и мучиться дальше.

Удивительно, что Краев не был перевезен в госпиталь. Очевидно, в состоянии его, несмотря на внешнюю тяжесть, не было ничего необычного, и у медиков, которые приходили полюбоваться на него время от времени, не было сомнений, что он выкарабкается. А может быть, его жизнь уже не представляла особой ценности для российских жителей, достигших совершенства? Трудно сказать. Краев не размышлял об этом, поскольку сознание его было расколото на неровные фрагменты отбойным молотком пульсирующей головной боли. Он не способен был думать, и в этом состоял единственный положительный момент ситуации. Может быть, это его и спасло.

Краев очухался утром на четвертый день. Первое, что он констатировал, — то, что он, по-видимому, жив. Во-вторых, отметил для себя Краев, он достаточно неплохо себя чувствует. В третьих, — и тут Краев снова начал соображать, — почему-то у него осталось ощущение, что кто-то пытался атаковать его мозги, чтобы разобрать их на кусочки и переделать по новому образцу. Возможно, ощущение это было навеяно паранойей, но Краев почувствовал себя победителем. Мозги его остались такими же, как прежде, — может быть, только слегка усохли в результате обезвоживания. И, как и прежде, они уже начали вырабатывать хитроумные планы, как побольше напакостить своему хозяину и ввергнуть его хрупкий организм в пучину новых приключений.

Дверь неожиданно открылась, и в комнату бодрым шагом вошел Илья Георгиевич Жуков, известный Краеву как Давила. В отличие от Николая Давила за последние три дня практически не похудел. Он излучал оптимизм и душевное здоровье.

Спецрейс осуществлялся длинной машиной в форме гигантской пятиметровой сосиски зеленого цвета. Краев никогда не видел таких машин в странах западной демократии, равно как и во всех прочих странах. Он даже не мог определить, было ли это механическое творение электрическим, бензиновым или еще каким-нибудь. Единственное, что он мог сказать вполне определенно, — то, что передвигалось оно с невероятной скоростью, чему, безусловно, способствовала его гастрономическая форма, просчитанная в аэродинамической трубе. Турбулентные потоки воздуха обтекали машину с невыразимым изяществом, как бы говоря: вот это вещь, достойная обтекания, облизывания и даже поглощения…

Короче говоря, зеленая сосиска мчалась по необъятным просторам Родины, а внутри нее находился Николай Краев и думал о всякой чуши. Играл словами так и сяк, подкидывал их, как мячики для пинг-понга, составлял из них хитроумные комбинации, разрезая на приставки, корни и суффиксы, и склеивал снова, получая что-то замысловатое, но в то же время изысканно многослойное — нечто среднее между постмодернизмом и тортом «Наполеон». Краев любил играть словами. При всей своей внешней молчаливости он был настоящим виртуозом в области прикладной лексики и даже фонетики. Когда-то он применил свой талант на деле, создав одну передачу, а затем три книги. Эти три книги, как выяснилось позже, оказали огромное влияние на судьбу России, переведя ее на рельсы непостижимо быстрого развития, технологизированного во всем, включая процесс настройки человеческих душ. Теперь Краев пожинал плоды своего труда, несясь на неизвестной ему машине в неизвестном направлении.

Снаружи удивительная машина не имела окон, но внутри имелись экраны, вмонтированные в стены. Часть из них гоняла все тот же осточертевший уже «Телерос», остальные заменяли окна и показывали вид за окном. Вид, впрочем, был неинтересным. Сверхскоростная трасса, по которой пулей летел наш герой, была ограничена с обеих сторон высокими бетонными стенами, бесконечными, как искусственные Кордильеры. Поэтому в течение часа Краев скучал и, как уже было сказано, играл словами. Когда он уже устал от внутреннего словоблудия и пришел к выводу, что оно является умственным эквивалентом рукоблудия, машина совершила остановку и посадила сразу двух пассажиров. Пассажиры оказались крепенькими мужичками среднего возраста — слегка поддатыми и веселыми. Они с удовольствием плюхнулись в кресла, запрыгали задницами на упругих сиденьях, как дети.

— Домой, Савелий? — заорал один.

— Домой, Василий! — воскликнул другой, бородатый. — Домой, на зону!

Краев наконец-то попал в свое новое жилище. К сожалению, не было возможности как следует рассмотреть его, хотя оно того стоило. Вместо этого Краеву пришлось принимать гостей.

Если говорить точнее, Николай Краев был отконвоирован до своей квартиры и теперь беседовал с двоими людьми, которые держали его под прицелом. Задушевной беседой это было трудно назвать. Скорее это было допросом — слава Богу, без применения пыток. Но Краеву давно не приходилось так туго.

Когда-то он свято соблюдал принцип — не лгать. Этим ограничением он портил качество собственной жизни, и испортил ее до такой степени, что ему пришлось удрать из России. За последние шесть лет, с тех пор как он стал Шрайнером, Краев превратился в профессионального лжеца. Это намного расширило его пространство: узкий жизненный канал, по которому когда-то с трудом продирался его корабль, превратился в относительно просторную акваторию. Разумеется, она была заполнена мутной водой, запахи над ней витали порой не самые приятные, зато возможностей для маневра стало хоть отбавляй. Краев стал не просто лгуном — он стал игроком на сцене, он стал почти профессиональным актером. В этом был даже вызов: вот, мол, Россия, получай меня, не старого Краева, увешанного нравственными запретами, а нового Шрайнера, сохранившего в душе высокие моральные цели, но не гнушающегося в их достижении никакими средствами.

И в этом была ложь перед самим собой. На самом деле Краев не так уж и изменился. Вовсе он не стал суперменом, ловко обходящим любые препятствия. Запреты все так же сидели в его подсознании. Не позволяли ему совершать подлости по отношению к другим людям — как к ближним, так и совсем незнакомым. Начисто исключали возможность предательства. И, самое главное, никак не давали поверить, что все в мире подчиняется циничному расчету. Стало быть, Краев был все так же слаб, хотя и скрывал свою слабину. И сейчас ему нужно было вести себя осторожно. Крайне осторожно.

Мебель в комнате была хорошей — как и ожидал Краев. Он доверился вкусу Старика, и тот его не подвел. Вряд ли Старик сам делал эту мебель — ведь он, судя по рассказам, был художником, а не столяром. Но вкус у него был отменный. Белый квадратный стол, белая прямоугольная кровать, белые шкафы, массивные белые стулья с высокими спинками. Все белое. Причем никакого пластика — дерево, обработанное каким-то составом, слегка сохраняющее шероховатую фактуру лиственной породы. На Западе Краев никогда не видел такого.

Николай Краев лежал на широкой прямоугольной кровати в комнате с синими стенами. Над ним наклонился человек по имени Салем. Правой рукой чумник чесал в макушке, выбритой наголо. Он был очень озадачен.

— Лиза, как ты думаешь, он не того?… — произнес Салем.

— Вполне вероятно. — Девушка Лиза тоже наклонилась над Краевым, дышащим ровно, но не подающим ни малейших признаков разумной деятельности. — Похоже, ты перестарался, Салем. Говорила же тебе — снизь амплитуду пиков! Ты же не с компьютером работаешь — с живым человеком! Вот и допрыгался, экспериментатор! Агрегат будет очень недоволен. Он тебе башку оторвет.

— Ничего мне не будет! — огрызнулся Салем. — Не в Агрегате дело! Знаешь, в чем проблема? Проблема в том, что я вовсе не собирался убивать этого странного человека. Он мне даже понравился, если хочешь знать! Я хотел только убедиться, что он не опасен.

— Ага! — Лиза сморщила физиономию и стала похожа на обезьянку. — Понравился он тебе! Ты чуть не обгадился от страха, когда узнал, что к нам пожаловал метаморф из «четверки». Все, можешь считать, ты обезопасился достаточно. Ты все мозги ему выжег!

Несмотря на вечернее время, салон одежды все еще работал. Он назывался «С головы до ног», и здесь можно было купить все, что угодно. Краев давно не покупал себе новой одежды. Он вообще не любил ходить по магазинам, особенно одежным. Но сейчас он делал покупки с особым удовольствием. Он выполнял ритуал, знаменующий его переход в новую жизнь с новым качеством. Удовольствие это было тем большим, что всю одежду ему выбирала девочка Лиза. Она выбрала ему даже трусы. Узкие такие плавочки, без дурацких новомодных кружев — простой синий шелк с красной надписью «Сними меня» спереди. Лиза полюбовалась этими трусиками, даже приложила их к Краеву.

— Классные трузера, — сказала она. — Тебе они очень пойдут.

Теперь Николай стоял в кабинке и рассматривал себя в зеркало, отгороженный от окружающего мира занавеской. На нем были только эти самые трусы с надписью. Лиза сидела снаружи, в кресле, и. читала журнал.

Лизка была права, когда оценила его на тридцать семь. Пожалуй, даже когда Краеву действительно было тридцать семь, он не выглядел так хорошо. Что-то случилось с ним — он молодел с каждым днем. Три дня жуткой лихорадки сожгли, как в печке, его лишний жирок. Теперь его мышцы, пусть и не слишком объемные, очерчивались рельефно и живо двигались под кожей. Николай согнул бицепс. Хиловато. Надо будет сходить в спортзал, подкачаться…

Странные мысли. Еще неделю назад этот человек едва ходил, опираясь на деревянную тросточку. А теперь он торчит перед зеркалом в плейбойских плавках и рассматривает свои откуда-то появившиеся мышцы. Что же у него там в голове, у этого фальшивого метаморфа? Не собирается ли он покорять девушек, годящихся ему в дочери?