“Да нет же, никакой я не приглашенный профессор,— пытался объяснять я сопровождающему меня молодому человеку.— Меня сюда никто не приглашал. Как я вам уже говорил, приглашен был Гутман, мой старый друг из России, хотя вы совсем не обязаны знать, что это такое — Россия, я имею в виду. Он-то и попросил Директорат Университета разрешить приехать и мне. Так что я, собственно, никто. Но чтобы вам было удобнее, раз уж вы были настолько любезны, что меня встретили, зовите меня “Гость”. Тем более что мои имя и фамилия так трудно произносимы на вашем языке, столь счастливо не ведающем двойных и тройных сочетаний согласных. Кстати, а как вас самого прикажете называть?”

Продолжая вести машину, молодой человек осторожно вынул из моих пальцев недокуренную сигарету, тщательно загасил ее в пепельнице, откинулся на сиденьи так, что его затылок уперся в заднее стекло, и, почти лежа, лихорадочно заговорил: “Прекрасно, господин приглашенный профессор, даже не приглашенный, но пригласивший себя через третье лицо, Гость с именем, не произносимым вследствие индоевропейской принадлежности русского языка! Прекрасно, я тоже вроде вас. Мое имя — Тэн, хотя это не имя, а прозвище, точнее, титул, довольно трудно объяснимый, да к тому же едва ли принадлежащий мне по праву. Тэн — это нечто вроде наследственного духовного пэра, жрец-виконт, так сказать. Мой старший дядя и был таковым: он не только совершал таинства Вспоминания Другого, будучи при этом президентом страховой компании, но и являлся главой нашего жреческого рода. Я же Тэн только потому, что у дяди не было сыновей, но я — не глава рода, так как мой отец еще жив, и, кроме того, я не могу совершать литургию, ибо этому не обучен, даже Посвящения не прошел. Тэном меня зовут все в семье и вокруг семьи. Другие зовут меня “Студент”, что тоже не соответствует действительности, поскольку я уже пять лет как закончил политехникум и работаю в одной химической фирме. Не говоря уже о том, что студентами здесь называют только студентов гуманитарных школ Университета. Что касается моего НАСТОЯЩЕГО имени, то оно не только не имеет значения для нашего краткого знакомства, но и не должно произноситься в присутствии нечленов рода. И встретил я вас по просьбе профессора Каматэра, пригласившего сюда вашего Гутмана. Больше просто некому было, ибо все панически боятся пропустить хоть одно слово из гутмановского доклада “Расшифровка истории в терминах культуры и обихода сегодняшнего дня” и каматэровского содоклада “История и математический догматизм”. К чему, как вы понимаете, я не имею никакого отношения, если не считать элементарных компьютерных расчетов, которые я сделал для Каматэра. Сейчас мы въезжаем на Первую Вертикаль. Выше подниматься разрешено только электрокарам. Запрет распространяется на самолеты и вертолеты, которые не имеют права пролетать над этим местом, а также на любые подземные работы”.

Я — удивленно: “Как это вас еще не проглотили с такими запретами?” — “Мы — непроглатываемы. Но нас может затянуть в воронку нашей собственной судьбы, и никакие наши запреты нас не спасут. Боже, что это я несу! Не вздумайте здесь курить. Выше этой черты — видите фиолетовую полосу на дороге? — курить, пить и есть категорически запрещено, вплоть до въезда в Университет. Нет, нет, машины здесь не запирают — к ним никто не притронется, мы воруем другое. Боже, что я опять несу! Вот наш электрокар. Через двадцать пять минут подъема мы — в Университете. Не думайте, что здесь тяжело дышать от высоты. Она ничтожна даже в сравнении с Монбланом, не говоря об Эвересте,— не более полутора тысяч ярдов”.— “Мне не тяжело. Я опьянен красотой горы, и леса, и жизни здесь...” — “Не торопитесь, не торопитесь. Когда ваше эстетическое опьянение дойдет до точки, вам действительно придется напиться”.— “Я не хочу напиваться”.— “Подождите, еще как напьетесь! С теми же Гутманом и Каматэром. Не со мной. Я и так в тяжелом похмелье”.

Мы пьем кофе в салоне, куда транслируется семинар из соседнего зала.

“Но откуда у вас такой великолепный неслыханный английский? — не удержался я.— И как это возможно в столь отдаленном, ну, скажем, от ВСЕГО, месте?” — “Это — наш древний способ ВХОЖДЕНИЯ в язык. Именно вхождения, а не изучения. Ну только чтобы дать приблизительное представление: каждый день занятия чужим языком — как целый ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ, в который входят все возможные в нем слова, обороты и фразы, простые и сложные, а также неязыковые образы и жизненные ситуации. Мы не учим в отдельности ни лексики, ни грамматики, ни синтаксиса, ни идиоматических выражений, ни даже отдельных кусков текста, а, что называется, ВЖИВАЕМСЯ”.

Со стороны это могло выглядеть примерно так. Желая поправить свои банальнейшие денежные дела, я не нашел ничего лучшего, чем приняться за написание книги о Розенкрейцерах, о каковых до того знал разве что понаслышке. Их полулегендарный основатель мгновенно пленил меня первой фразой памфлета: “Все, что я до сих пор написал, было просто шуткой. Не принимайте это всерьез, а еще лучше — забудьте навсегда”.

Пять месяцев прошли в идиотских попытках найти такую точку наблюдения, с которой можно было бы увидеть розенкрейцерство как особое и загадочное явление, смесь сказки с небывшей былью...

Точку наблюдения я нашел, но... потерял портфель со всеми моими выписками из дюжины прочитанных книг и замечаниями по поводу прочитанного. Образ очарованного пастора, цитируемого выше Валентина Андреэ, безнадежно расплывался в моей сумеречной памяти. Все было обыскано вдоль и поперек. Два бюро пропавших вещей, раздевалки четырех библиотек, салоны университетских колледжей, дома друзей — ничего. Обращение в полицию Вестминстера и в агентство “Последняя пропажа” также ничего не дало.

И вот, когда я окончательно понял, что все потеряно и не остается ничего, кроме невнятного ощущения находки, которой тебя кто-то лишил, произошли два события.

Первое. В следующую после потери портфеля среду я прочел в “Таймсе”, что моего старого друга, Юлия Матвеевича Гутмана, ВЫПУСТИЛИ за границу. Более того, за НАСТОЯЩУЮ границу. И не в какую-нибудь из вульгарно соревнующихся великих держав или третьеразрядных стран блекло-коричневого Четвертого мира, а прямо — и уж совсем к черту в пекло — в Город. Тем же вечером мне позвонил Джак Линси из Оксфорда, только что вернувшийся из Москвы, и передал личное конфиденциальное УСТНОЕ послание от Гутмана: приехать немедленно любым возможным образом в Город для встречи, первой за пятнадцать лет и, наверняка, последней. Два битых дня прошли в попытках купить умеренно дорогой билет — во всем, что касается Города, ни о чем дешевом не может быть и речи. Оказалось, что билеты единственной авиакомпании Города в Лондоне стоили от четырехсот до семисот фунтов. Никому никаких скидок. Полеты — раз в неделю. Монополия.

“Да у вас прямо королевские апартаменты! — Я стоял в центре овальной залы со множеством низких окон, занимающих чуть ли не половину периметра.— Здесь и потеряться недолго”.

“Королевские? — Студент не понял гиперболы.— У нас давно нет королей. Если говорить о титулах, то те немногие, чьему имени предшествует “Кэс”, пожалуй, могут считаться “принцами”. Мой же род, как я вам уже объяснял, скорее духовно-княжеский. И почему — потеряться? Сам я в этой зале еще никогда не терялся, хотя, должен сказать, что именно здесь у меня потерялись несколько женщин, которые так с тех пор и не нашлись. Чего, конечно, не могло бы случиться, если бы у меня был мажордом”. — “Мажордом? У вас еще есть мажордомы?” — “Разумеется, есть. Ни один Глава Рода просто не может быть таковым без мажордома”. — “Значит, мажордом избавляет Главу Рода от необходимости делать то, что несовместимо с его достоинством?” — “Нисколько. Просто есть довольно много вещей, которые может делать ТОЛЬКО мажордом и никто другой. Так, никто и ничто не может оказаться в доме, не пройдя ЧЕРЕЗ мажордома. Ну если бы я был настоящим Главой Рода, то считалось бы, что я вас сюда не привел и вообще вас сейчас и не вижу, ибо я сам как Глава Рода не мог бы этого сделать без мажордома. Он должен был бы вас встретить перед входом, ввести в дом и проводить ко мне, если бы, конечно, он захотел или счел нужным это сделать. Следовательно, сейчас перед вами — Студент, а не Тэн, Глава Рода”. — “Значит, он должен день и ночь быть при вас?” — “Нисколько. Его работа ограничена только домом, который, кстати, он может покинуть в любое время, когда меня там нет, да и когда я там — тоже. Но без него я никого и ничего не могу принимать из внешнего мира. Даже трубку телефонную не могу снять”. — “Значит, тогда вы как в тюрьме?” — “Ничего подобного, ведь я тоже в любое время могу покинуть дом и делать все, что мне заблагорассудится. Но это я только так, для примера,— у меня нет мажордома, и я не настоящий Глава Рода”.

“Знаете, Студент, я нисколько не жалею, что отказался от банкета в честь Гутмана и от ознакомительной экскурсии по Городу. То, о чем вы говорите,— неотразимо интересно. Но что же все-таки должен ДЕЛАТЬ мажордом, кроме того, что он принимает или не принимает посетителей?” — “Простите мне мой лекционный тон, милый Гость, но мажордом — ничего НЕ ДОЛЖЕН. Как ничего не должен и Глава Рода. Просто есть вещи, которые только мажордом МОЖЕТ делать, как и другие, которых опять же только он делать НЕ МОЖЕТ. Так, например, он не может жениться”. — “Что?!” — “Не изумляйтесь, это очень просто. По здешним правилам ни один член рода да и вообще ни один свободный житель Города не может не принять — где бы он ни находился — своих детей, жену или родителей. Согласитесь, с женатым мажордомом это создало бы совершенно невыносимые условия для Главы Рода и его семьи. Но, разумеется, мажордом может иметь сколько угодно незаконных жен и внебрачных детей, принимать или не принимать которых в доме Главы Рода будет целиком зависеть только от его, мажордома, желания”. — “А если бедный Глава Рода не хочет принять кого-то, а мажордом хочет, или наоборот?” — “Повторяю: это — дело мажордома, а не Главы Рода. Но опять же: Глава Рода может принимать или не принимать кого угодно ВНЕ дома”.

“Ну, теперь, кажется, я начинаю понимать, почему вы совсем не принц и не совсем Тэн.— Мне вдруг жутко захотелось увидеть своими глазами настоящего главу дома и настоящего мажордома.— Но скажите мне Бога ради, что еще эти мажордомы делают и откуда они вообще берутся?” — “Довольно трудно объяснить на словах. Э-э, послушайте, почему бы нам вместо идиотского обеда в ресторане или посредственного ужина здесь не напроситься в гости к родителям Мальчика?” — “Кого?” — “Ну, тут опять нужны объяснения. Мальчиком его зовут потому, что он, как и я,— единственный сын в семье Главы Рода. Но, в отличие от меня, он настоящий Глава Рода. То есть станет таковым, когда ему исполнится двадцать семь лет, сейчас ему нет и десяти. Его род, опять же в отличие от моего, очень, очень знатный; все его члены носят высокие титулы, и многие из предков Мальчика были Правителями Города. Тогда, казалось бы, какое я могу иметь к нему отношение? Однако странным образом оно есть. Ибо задолго до рождения Мальчика его дед назвал меня, тоже еще не родившегося, “вечным компаньоном” своего будущего внука. Особого компаньонства не получилось, поскольку Мальчик родился через семнадцать лет после меня, но я с самого начала очень его полюбил. Он настоящий поздний ребенок, нежный принц, немного меланхоличный, но невероятно упорный. Я сейчас позвоню”.

Он произнес несколько коротких фраз на керском, бросил трубку и сообщил, что нас ждут, но Мальчика мы вряд ли увидим. Он вчера заболел, ночью был в лихорадке и сегодня не пошел в школу, оставшись в постели. “Вы сейчас говорили с его отцом?” — “Я же вам уже объяснил — трубку может брать только мажордом”. — “Но он уже уведомил хозяина или хозяйку о нашем приходе?” — “Этого я не знаю. Он сказал: приходите. Я думаю, нам лучше будет туда прогуляться. Вести машину в этой трети Города почти невозможно. Пошли. Да курите сколько вам угодно. Это не подъем к Университету”.

“Типичная контрверсия, милый Студент,— сказал я.— Все — наоборот. Не ледов было больше, а керов. Не леды победили, а керы. И вместо корректного джентльменского компромисса, который бы сделал честь двум самым цивилизованным нациям двадцатого века,— кровавая бойня, которой бы ужаснулся Чингисхан, за год вырезавший три четверти Согдианы в начале тринадцатого”.

Мы сидели в маленьком холле перед круглой комнатой, курили и пили бренди в ожидании обеда и профессора Конэро, который должен был вот-вот появиться. “Ах! — отмахнулся Студент.— Вот вы и получили вашу банальную контрверсию, довольны? Версия, контрверсия, еще двадцать версий. Во времена Чингисхана были китайские историографы, арабские путешественники и христианские летописцы, которые по-разному описывали одно и то же событие. Здесь же...— Он запнулся и сделал глоток.— Здесь же я не только начинаю сомневаться, что официальная версия и рассказ Мальчика — об одном и том же событии, но,— он допил бренди и поставил фужер на столик,— я начинаю сомневаться, что это событие вообще когда-либо имело место. Ха-ха! Университет стоит на двух тысячах трупов! Не великолепно ли?” — “Две вещи мне показались странными,— сказал я.— Первая. Мальчик ясно слышал разговор воинов, но ничего не мог понять, хотя, по его словам, они были совсем рядом. Значит, либо они говорили по-ледски, либо керский с тех пор настолько изменился, что он не смог разобрать ни слова. Кстати, а что это вы там сосчитали на компьютере для Каматэра, если не секрет, конечно?”

“Чушь полная! Получилось, что вероятность найти ледское слово в достаточно большом керском тексте меньше, чем вероятность его нахождения, скажем, в современном английском или русском тексте такого же размера. Но вы не кончили... Что это была за вторая вещь в рассказе Мальчика, показавшаяся вам странной?” — “А откуда он вообще мог знать, кто из них леды, кто керы? Да и видел ли он на самом деле и тех и других?”

Тут пришел Конэро, и прозвучал гонг к обеду.

За супом все молчали. Когда принесли голову вепря с подливкой из меда и брусники, Глава Рода поднялся со своего места и налил всем гостям по первому кубку теплого густо-красного вина.

Хватит с меня интимной жизни Города, решил я, засыпая. Завтра с раннего утра один, без гида и путеводителя, буду смотреть и смотреть без конца, до позднего ланча с Гутманом, после которого мы наконец поговорим (о чем?). А вечером пойду прощаться со Студентом — и все.

На следующее утро, поедая прессованную копченую рыбу в омлете, я вдруг почему-то подумал: а не лучше ли сейчас попрощаться со Студентом, ибо кто знает, сколько продлится разговор с Гутманом и застану ли я Студента вечером дома?

Студента я застал поздним утром, хотя и в постели, но вполне проснувшимся и пьющим кофе с коньяком.

“Жалко, что время зря тратите,— сказал он.— Я бы все равно вас сегодня нашел. Пейте кофе. Чистые стаканы и рюмки на кухонном столе рядом с холодильником. К легкому похмелью я отношусь так же серьезно, как и к тяжелому. Ну ладно, я сам покажу вам Северную Треть, а потом отвезу в Университет”.

Кофе больше не было. Мы допили коньяк и, выйдя через заднюю дверь дома, оказались на очень широкой улице, вымощенной грубо отесанными темно-серыми каменными плитами. Улица скоро уперлась в совсем низкую, не выше чем в человеческий рост, глухую стену, перед которой стояла черная чугунная колонна без вершины и капители — как толстый обрубленный ствол дерева.

Валька Якулов не был евреем. Ранней весной 198... года он сделал доклад на Комиссии древних культурных связей на Дворцовой набережной на тему: “Древний человек в городе — опыт исследования древнейшей ледской цивилизации”. Проблема в ее простейшем изложении состояла в следующем. Где-то между 27-м и 26-м столетиями до нашей эры с верховьев реки Оредо вниз к морю спустился народ, называемый леды. Не доходя пятнадцати километров до моря, они лавиной захлестнули вознесшийся высоко над побережьем Город, возможно, избрав его местом своего последнего бивуака. У Города была одна особенность, сыгравшая огромную роль в его истории и в истории его последующего изучения шестью поколениями археологов: он изначально, чуть ли не с первобытности, строился исключительно из камня жившими в устье Оредо керами. У завоевателей ледов тоже была одна особенность: они принесли с собой клинописное письмо, возможно, первое в мировой истории, и оставили нам две огромные стелы с подробным описанием завоевания Города и непосредственно следующих за ним событий. Очевидно, что завоевателей было намного больше, чем завоеванных. Однако последние не были ни уничтожены, ни даже культурно и лингвистически подавлены, что явствует из довольно большого количества двуязычных надписей (у керов не было своей письменности, и они заимствовали клинопись ледов), благодаря чему — поскольку керский язык дошел до наших дней — оказалось возможным расшифровать клинопись ледов и изучить древнейший ледский язык. Сосуществование двух языков прослеживается до 2311-го (или 2297-го, если исходить из другой датировки) года до нашей эры, когда двуязычные надписи резко обрываются. С этой даты вся эпиграфика — только на керском (в ледской клинописи): ни одного ледского слова, ни имени, ни упоминания о ледах ни на победных стелах, ни на глиняных табличках, ни, позднее, на грифельных дощечках. И так на протяжении всей более чем четырехтысячелетней истории Города, вплоть до начала ХIХ века, когда археологи заинтересовались этим весьма трудно объяснимым феноменом исторического “обрыва”. Вся надежда была на лингвистов.

Валька не был лингвистом и всю жизнь мечтал о свободе. Разумеется, он превосходно знал шумерский, аккадский и древнеегипетский, не говоря уже о венгерском и исландском. Но язык был для него не системой, не замкнутым целым, а, как он сам выражался, “сборищем разных отдельных вещей и фактов, волею случая превратившихся в слова, грамматические формы и синтаксические конструкции”. А его мечте о свободе немало помогло то обстоятельство, что он был круглым сиротой. С двух лет его воспитывала двоюродная тетка.

Но вернемся к докладу. Спросим попросту: кто потерял свой язык и принял другой, керский? Леды. Из чего неизбежно следует, что леды столкнулись с какой-то ПРОБЛЕМОЙ, решить которую можно было только двумя способами: либо полностью перейдя на другой язык, либо подвергнувшись полному уничтожению (если, конечно, исключить версию коллективного самоуничтожения). Последнее, однако, устраняет всякую проблематичность: ведь если тебя, друг, убили, то ни о каких ТВОИХ проблемах разговора больше не будет — проблемы будут у убившего. Совершив в своем мышлении этот первый таинственный шаг (Валька, как и я, большой любитель таинственности), он уже поднял ногу, чтобы совершить второй, когда ему в голову пришла очень простая мысль: а почему, собственно, принудительное “или... или”, этот вечный бинарный кретинизм? Взять хотя бы Горького. Умный, кажется, был человек, а какую чушь сказал: если враг не сдается, его уничтожают. Не постиг всей своей народной смекалкой, что все как раз наоборот: враг сдается, и его уничтожают. Так вот, ледский язык исчез, и это — факт. Однако факт, никак не исключающий того, что кто-то кого-то еще и уничтожил. Но — кто кого?

Валька недолго стоял на одной ноге. Четкая мысль, взывающая к таинственности, немедленно нашла свою формулировку: в этом районе древнего мира никому невозможно было умереть или быть убитым, чтобы над ним не были совершены определенные погребальные обряды. Валька знал, что изначально, то есть до исчезновения ледского языка, эти обряды у керов и ледов были РАЗНЫЕ. Но потом вдруг перестали таковыми быть, когда леды перешли на керский погребальный обряд. Почему? Керы хоронили своих покойников у себя же в домах, глубоко под полом, в кожаных мешках. Леды (до загадочного “обрыва” своей истории) сжигали трупы, выбирали фрагменты костей и хранили их в маленьких берестяных торбочках, в которые обязательно вкладывались рулончики пергамента с именами покойного и того ледского владыки, в чье правление покойник жил. Бездна таких торбочек хранилась в разных музеях мира, не говоря уже о Городе. Их чтение не представляло особой трудности для специалистов, так же как и их примерная датировка (по правителям). Валька сам их прочел не меньше сотни и незадолго до своего доклада опубликовал о них большую статью, немедленно перепечатанную археологическим журналом Города.

Две недели Валька ходил женихом. Пока не начал думать об исчезновении ледского языка в связи со своим злосчастным докладом. Но второй шаг был сделан, вопрос: кто кого (или себя) убил? — задан, когда совсем неожиданно пришел пакет с идеально сделанными фотографиями еще двухсотсорока погребальных рулончиков и приложенным к ним письмом от Вебстера.

Он стоял на площадке, выложенной цветными каменными плитками, перед входом в отель “Таверна”, куда за час до того приехал прямо с вокзала и теперь решал, где бы ему поужинать.

Пока исполнение задуманного — не им или, во всяком случае, не только им — шло безупречно. Слишком безупречно. Стрела моста — над врезанным в гранитное плато ущельем, по дну которого темно-серая змея, река Оредо, плавно извиваясь, катилась к сине-зеленому морю. Стрела поезда после двухминутной задержки в Предмостье для проверки документов за шесть минут донесла его до Вокзала. Игрушечный электрокар еще за шесть минут примчал его к отелю “Таверна”, где был заказан номер.

На журнальном столике лежало письмо от Вебстера с извинением, что тот не мог его встретить из-за необходимости быть в это время в другом месте. Он вернется через два дня и надеется, что за это время Август посмотрит восточную часть Города и главное — Новую Эстакаду. “Ума не приложу,— писал Вебстер,— отчего она называется новой, когда никакой другой эстакады в Городе, кажется, никогда не было и вообще в этой части Города вряд ли найдется

более древнее сооружение”. Еще он сообщал, что, вернувшись, поместит Августа в свой городской дом, где они будут обсуждать их будущую совместную работу о протокерских влияниях в формировании ранней цивилизации Города. (Уж не сошел ли он с ума? Или я? Нет.) И дальше: “Валентин Иванович рекомендовал Вас как человека, который, хотя и не являясь историком и даже отрицая историю, сможет именно благодаря этому (чему?) оказаться бесценным участником нашего начинания”. Бессмыслица полная, но где же все-таки поужинать? Или сначала выпить немного здесь же, в отеле?

“Нет, нет, никого не слушайте, если действительно интересуетесь нашей историей! И держитесь подальше от этих умников из Северной Трети, всех этих переученных профессоров и недоучившихся аристократов! — Бармен говорил с радостным раздражением любителя, жаждущего запоздалого признания от профессионала из другой области. — Очень хорошо, что вы не историк. Кто теперь будет этих козлов слушать? Леды? Да их и не было никогда! Их просто выдумали, чтобы ссылаться на них, когда не хочешь говорить о самом себе. Я вот недавно прочел маленькую книжку о евреях. Вы знаете, кто такие евреи? Уверяю вас, на самом деле их нет. Как нет и ледов. И те и другие выдуманы для сведения концов с концами. Так вот, повторяю, Город никогда не владел прибрежной полосой, никогда. Вы даже можете услышать, что он и не нуждался в выходе к морю — и в этом мнении есть свой резон, уверяю вас. При всей его близости к бухте — двенадцать километров пологого спуска вниз от городской границы, но по вполне приличной дороге, построенной три тысячи лет назад,— Город по своей природе совсем не прибрежное место. Подумайте, Город, где в ясную погоду с крыш и балконов видны белые барашки прибоя, чужд всему морскому. Здесь даже устриц и кальмаров не особенно любят. Кстати, взгляните на меню: жареная свиная грудинка в устричном соусе. Но это — исключение, и притом божественно вкусное, уверяю вас”.

Вебстер: “Я вызвал вас сюда с совершенно определенной целью, а именно...” — “Никто меня сюда не вызывал,— прервал его вступление Август,— просто пригласили, вот я и приехал”.— “А именно как человека чужого. По словам моего друга Валентина Ивановича, самого чужого на свете. Желая исключить возможные недоразумения и предупредить возможные отвлечения, я решил поместить вас сюда, куда не проникает шум бессмысленной повседневности и мутный свет низких желаний улицы”. “Насчет шума судить не могу, никогда не занимался акустикой,— скромно заметил Август,— но что касается мутного света, то уверяю вас, он здесь. И не будем преувеличивать ничьей чужести — пока мне интересно, я в Городе. Но, едва заскучаю, тотчас уеду. И утащу с собой ее”. “Пока она всех тащит в одно место — в постель,— мрачно произнес Вебстер.— И не забывайте о своем возрасте”. “Да нет, он еще вполне ничего,— вмешалась Александра.— И не помню, чтобы мне пришлось его туда тащить. Но серьезно, Вебстер, что Август действительно хочет, так это составить СВОЮ картину здесь происходившего и происходящего. Для этого вы его и

“вызвали”, выражаясь вашими словами. Дайте ему свои факты и не мешайте своими выводами, а то получится еще одно вранье”.

А не в том ли самое человеческое и есть, чтобы на каждой ступеньке пройденной жизни эту жизнь снова выдумывать, то есть придавать ей тот смысл, которого фактически не было в действиях, словах и мыслях ее участников? Смысл, без которого человек так и застыл бы с ногой, поднятой над следующей ступенькой, и лестница оборвалась бы в самом начале. Смысл, который потом будут анализировать как миф, легенду, идеологию или просто как очередное вранье, не догадываясь, что сами уже попались на крючок, проглотив “наживку факта”, и тем самым продолжают лестницу исторического вымысла до бесконечности. Так думал Август, терпеливо выслушивая “дополнительные” разъяснения Вебстера по поводу разложенных перед ними карт, диаграмм и фотографий раскопок. Все понятно. Почти все. Уходили — приходили. Ничего не поджигая и даже никого не убивая — явным образом, во всяком случае. Тогда вроде умники из Северной Трети правы. Всякие там Профессора и Студенты. Да, но все это было ПОСЛЕ ТОГО СОБЫТИЯ, тайного или явного... А что если — до? Хотя по стратиграфии раскопок — едва ли.

Сидеть больше было невмоготу. Болела спина и стучала кровь в висках.

“Тайным люди склонны называть неизвестное им самим,— раздавался голос Вебстера,— но обязательно известное кому-то другому, кто намеренно от них это скрывает. Вы не являетесь исключением, домогаясь от меня ответа на ваши вопросы о Древнем Человеке”. “С этим мне придется согласиться.— Август с трудом поднялся со стула.— Если фрейлейн Александра соизволит разделить со мной досуг одинокой прогулки по Южной Трети, то, смею надеяться, по возвращении я сам изложу вам некоторые соображения”. Александра засмеялась и сообщила, что только до границы Южной Трети пять километров крутого подъема. Но почему бы не прогуляться в роще поблизости?