Боцман тоскливо ворочался на своей глубокой койке, огражденной никелированными железными поручнями и потому похожей на детскую коляску. Легкое покачивание и поскрипывание пружин увеличивали это сходство. Не спалось Ивану Николаевичу из-за духоты. Вентилятор, мягко гнавший струю воздуха из открытого иллюминатора, ничуть не помогал; соль, которой был разбавлен влажный воздух, к утру оседала на металлических предметах в каюте. К тому же саднило пальцы после вчерашней работы с тросами; и надо же ему было — без рукавиц! — а как иначе матросов ремеслу научишь?

Еще не спалось Ивану Николаевичу и потому, что перед уходом в рейс он плохо попрощался с женой, даже совсем почти не попрощался. А теперь, когда танкер «Балхаш» шел на юго-запад, к Антильским островам, надежда на хорошее прощание после доброй встречи истончалась в душе боцмана. Над Северной Атлантикой уже вовсю занималась смутная осень. Возвращение в порт откладывалось на неведомо какое время, да и суждено ли им было встретиться опять?

От духоты, от возраста да от таких дум беспокойно было боцману. Вот и лежал он, думал и смотрел в поднятое стекло иллюминатора, в котором плавал отраженный с воды расплывчатый отблеск какой-то очень уж яркой звезды…

А на палубе, над головой Ивана Николаевича, позади дымовой трубы, на деревянной крышке стеллажа с пожарными ведрами сидели, прижавшись друг к другу, буфетчица Эля Скворцова и моторист Витя Ливень. Это было их обычное место, как будто уголок в парке где-нибудь на земле. От движения судна по палубе тянуло ветерком, долетали запахи дизельного дыма, в тени гакабортного огня уютно застаивалась темнота.

— Вот с рейса придем, в Киев уедем, Эля. У меня там у матухи квартира — во! У водной станции. Загорай, купайся.

Яркая звезда, которую смеющаяся Эля Скворцова показывала Вите Ливню, дрожала в зеркале старпомовского секстана, и была это не звезда, а планета Юпитер. Наступали утренние навигационные сумерки; небо побледнело и позеленело, горизонт четко проявился из темноты ночи, а светила сияли так, словно сами просились в зрительную трубу секстана.

Старший помощник капитана Александр Кирсанович Назаров чуть покачивал секстан, нараспев, как стихи, бормоча отсчеты делений, мелькавшие в окуляре.

Судно шло под управлением авторулевого, а вахтенный матрос Костя Жмуров стоял с двумя секундомерами и записной книжкой в руках и по старпомовскому крику «ноль!» старательными округлыми цифрами записывал время и отсчет секстана.

В северном полушарии, на шестидесятом градусе западной долготы, где сейчас пенил воду танкер «Балхаш», стояло время наиболее точных определений, и старпом спешил.

Покончив с Юпитером, он крикнул Косте:

Уже совсем светало.

Солнце подкатывалось снизу под горизонт, воздух набегал волнами. Оттуда, где вставало солнце, лился дрожащий, почти звучащий, бело-голубоватый свет.

Александр Кирсаныч положил руки на ветроотбойник, туда, по направлению к солнцу, и сразу перестал видеть их. Руки исчезли, они как бы растворились в предвосходных лучах… Продолжением рук было и лениво дышащее море, и бездонный свет над солнцем, и неразличимый в этом свете горизонт, и все, что было там, за горизонтом… Что-то языческое поднималось в душе старпома.

«Где кончаюсь я, и где начинается мир, в котором я плыву?»

И старпому подумалось: а все-таки жаль, что Лиля ни разу не видела, как встает солнце посреди океана.

— И впрямь утро! Где американец? — из иллюминатора радиорубки весело выглянула седая голова радиста Василия Николаевича.

Он вкусно причмокивал своим дежурным, как он говорил, сухарем. Сухари и бутерброды у Василия Николаевича, когда он бодрствовал, меняли друг друга с неукоснительностью судовой дежурной службы. Плотно поешь — наушники лучше держатся.

— Новенького ничего нет? — поинтересовался старпом.

— Есть. Бывшие союзнички и вторую нашу волну прицельно глушить стали. Вот так и живем!

— А Москва как?

Осмотрев горизонт, капитан вернулся в штурманскую рубку.

Старпом тряс авторучку.

— Вот черт, опять чернила высохли. Ну и жара.

— Спустись, Кирсаныч, в каюту, набери новых. Я тут побуду.

Старпом пошел было вниз, потом остановился:

Все старпомы — солнцепоклонники.

Что бы ни было, но судно нужно чистить, красить, суричить, и если сказано, что гальюн — лицо старпома, то внешний вид судна — это сам старпом.

Александр Кирсаныч хорошо помнил свое злополучное первое старпомовское лето: после плавания в Арктике все рейсы проходили в дождливую погоду. Он, только что назначенный старшим штурманом, почти озверел тогда от неудач. Ему даже однажды приснился сон, будто он руками раздвигал прореху в облаках, раздирая их, как мешковину, чтоб выглянуло солнце.

Зато сегодня солнце светило великолепно. Над океаном полыхала жара, воздух стал заметно суше. Корабельные трансляционные динамики извергали джазовую музыку, белые надстройки были облеплены загорелыми телами, шипел сжатый воздух, смачно шлепали кисти, звенели банки и бидоны. Вот это да!

Помполит был прав. Это было как раз то, что нужно. Экипаж уже порядком натосковался в однообразных буднях плавания. Смена вахт и работ давала морякам возможность отдыха и размеренное душевное спокойствие, однако она же постепенно начинала действовать угнетающе. О, ритм моря! Он достигает своего апогея, когда начинаешь слышать, что судовой дизель, оказывается, тоже стучит. Странно, неделю назад этого не было слышно. Наверное, так сильно уставший человек начинает слышать стук своего сердца…

Третий штурман Алексей Петрович Занадворов ловил нижней губой кромку усов. Линия положения, которую он уже в третий раз пересчитывал по таблицам высот и азимутов, никак не выходила. Проклятие! Он опять запутался в этих табличных поправках, выборка которых напоминала ему теперь детскую игру «Морской бой»: попал пли нет? Нужно было пересчитать все снова по уже давно известной и отработанной формуле капитана Сомнера. Алексей Петрович принялся за расчеты, но неопределенное какое-то беспокойство не давало ему сосредоточиться. «Выйду-ка на мостик!»

Впередсмотрящий Лева Крушицкий разглядывал океан по курсу. Алексей Петрович тронул его за плечо и взял протянутый Левой бинокль:

— Смотри, смотри, Лева. — И он вышел на левое крыло мостика. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть и похолодеть, хотя в глубине души шевельнулось горделивое чувство: ага, значит, и у меня есть капитанская интуиция!

Американский сторожевик шел буквально в двадцати метрах от борта. Алексей Петрович бросился к капитанскому телефону, потом вспомнил, что капитан на покраске, и, пробелов мимо испуганного Левы Крушицкого на правое крыло, закричал вниз:

— Товарищ капитан, сторожевик к нам швартуется!

Второй штурман Тимофей Тимофеевич Поспелов в море, после своей «собачьей» вахты, просыпался только к обеду, когда его будила Эля Скворцова. Она будила двоих: его и Витю Ливня, которому тоже нужно было заступать на вахту с двенадцати дня.

Эля одернула только что надетое и прилипавшее после душа платье и осторожно сняла с лица Тимофея Тимофеевича раскрытый номер «Юности». Длинные ресницы штурмана вздрогнули. В экипаже уважали второго штурмана за любовь к книгам, которые отнимали у него все личное время и, по правде, даже часть того времени, которое было отведено для службы и продвижения к капитанскому мостику. Свое грузовое дело Тимофей Тимофеевич знал и вел с непревзойденной аккуратностью. Все рукописные документы на судне составлял он каллиграфически, даже те из них, которые входили в сугубую компетенцию капитана. Капитан их подписывал после проверки, и странно было видеть в его могучих пальцах модную шариковую авторучку, выводившую мелкую и корявую подпись. Да, Тимофея Тимофеевича уважали в экипаже, хотя и посмеивались по поводу его литературной одержимости.

Эля протянула руку.

Он сразу открыл глаза, улыбнулся и сказал:

— Все ясно. Что сегодня на обед?

Наконец-то, после обеда, старпом добрался до своей каюты. Он задернул зеленые шторки на раскрытых окнах, включил вентилятор и лег под его струю на койку. Каюту заполнил колышащийся зеленоватый сумрак, и от этого казалось прохладнее, хотя термометр на ходовом мостике показывал плюс тридцать один.

Плохо, конечно, что он не смог во всем найти с капитаном общий язык. Но как его было найти? Александр Кирсаныч считал для себя честью назначение на «Балхаш», новый двухвинтовой танкер с ледовым форштевнем и скоростью в пятнадцать узлов. Еще бы! Ведь это была новинка судостроения, кому из моряков не лестно плавать на таком судне? Однако в первые же дни, когда он пришел на судно, ему бросилась в глаза простота взаимоотношений и всего стиля жизни на «Балхаше». Затем, вникнув глубже, он понял, что это не простота, а примитивность.

Старпому вдруг вспомнился один разговор в кают-компании, когда они выдавали топливо рыболовным траулерам к северо-востоку от Ньюфаундленда. Вспомнили о недавней аварии с неким теплоходом, который в тумане выскочил на камни в Кольском заливе. При разборе этой аварии, как и многих подобных ей, обнаружилось стечение многих случайных обстоятельств и нелепостей, избежать которых, по мнению старпома, можно было только при четко налаженной судовой организации — и никак иначе. Старпом не вступал в спор; он смотрел в иллюминаторное окно, слегка примороженное по краям. На море стояла мертвая зыбь, однако волны еще довольно круто вздымали свою матово-голубую поверхность. У горизонта с двух сторон светились на низком солнце иссиня-зеленые айсберги. На бортовых леерах посверкивал иней. Спорить не хотелось. И все-таки он не выдержал. Вспомнив, что и они на «Балхаше» ходили полным ходом в тумане, в узкости, без вахты у якорей, он сказал:

— Что бы там ни было, но якоря при плавании в узкости должны быть на товсь!

Капитан насмешливо возразил:

Но сегодня днем ему вряд ли суждено было поспать. Едва Александр Кирсаныч, успокоясь, приготовился заснуть, по переборке за раскрытой дверью постучали.

— Можно? — послышался голос боцмана.

— Заходите, Иван Николаич, заходите. Ну что, слушаю вас, да присядьте же.

Боцман переминался у входа. На нем был все тот же комбинезон с наплечными кожаными лямками, надетый на чистую голубую рубашку. Боцман повесил свою кепочку на крючок у входа, отогнул угол чехла на диване и сел.

— Что случилось, старина? — мягче спросил старпом, садясь на койке. Иван Николаич молчал, опершись локтями о колени, затем достал кожаный свои портсигар, сунул в рот папироску «Север», но не закурил.

За время долгого плавания все известия на судне теряют свою остроту, кроме известия «меняем курс, идем домой». Даже штормовое предупреждение. Поэтому радисты «Балхаша», после безуспешных попыток получить какие-либо прогнозы от американских станций, перестали их прослушивать вообще. Метеообстановка в этом районе тоже была явлением стратегического порядка.

Однако, когда на резервной волне Василий Николаевич вдруг услыхал глухой стук далекого московского передатчика, он быстро придвинул к себе бланки радиограмм и принялся лихорадочно писать. Он успел принять только первую часть радио: где-то в стороне, медленно наползая, послышался гул прицельной помехи. Василий Николаевич ухватился за ручки настройки, как бы стараясь уйти, увести свою волну от надвигающегося гула, но это ему не удалось. Родина была далеко, а американские станции работали совсем рядом. Помеха настигла цель, радиоприемник задрожал от разрывавшего его треска, свиста и грохота.

Василий Николаевич прокусил зажатый в зубах сухарь и сдернул с головы наушники. Несколько мгновений он сидел, трогая руками уши и мучительно морщась. Затем сунул сухарь в боковой карман легкой куртки, царапнув пальцами, схватил радиограмму и выскочил в штурманскую рубку.

— Где старпом? Александр Кирсаныч? Вот, ураган, — сказал он таким голосом, словно передавал старпому не листок бумаги, а сам ураган.

— Что тут? Ага, тропический циклон. Так, так, депрессия… Широта, долгота, общее направление неустановленное… И все, Василий Николаевич?

Косте Жмурову был отведен для наблюдения весь горизонт, а Филиппу Лавченко — носовой сектор. Поэтому Костя забрался на верхний мостик, а Филипп стоял сначала на правом крыле, потом перешел на левое. Стоял он нервно, неровно, все время оглядывался на американский сторожевик.

Костя, понаблюдав за ним сверху, не выдержал:

— Тебе куда было велено смотреть? Чего ты у меня работу отнимаешь? Не бойся, не слопает тебя американец.

— А тебе жаль? Неровен час, ты отвернешься, а я и посмотрел.

— Лучше вперед гляди, Филя!

А солнце между тем коснулось горизонта нижним своим краем. Сине-багровое, оно, казалось, уже не заходило, оно под своей жидкой тяжестью растекалось по твердой линии горизонта, расплываясь и истончаясь в узкую, с ниточку, полоску. Полоска эта отливала яркой желтизной, резкой и контрастной самому солнцу.

Южная ночь наступала почти мгновенно.

Старпом ваял высоты четырех ярких звезд, которые первыми появились над горизонтом, и ждал теперь своей очереди у звездного глобуса. С глобусом занимались капитан и третий штурман, подбирая себе светила для определений. А старпому можно было просто привалиться телом к фальшборту и смотреть в ночь.

Звезды проклевывались, словно снаружи кто-то прокалывал небо иголкой. Ветер утих совсем. Стоял полный штиль, и только мелкая зеркальная зыбь отплескивала от бортов «Балхаша». Ночь приближалась безмятежно, как и все, что потом с такой силой потрясает людей.

Там, в далекой России, в родном порту, может быть, жены уже видели третьи сны. А может быть, им тоже было не до сна?..

В штурманской рубке настольная лампа бросала оранжевый — чтоб не болели и легче переходили к темноте ночи глаза — свет на прокладочный стол.

Александр Кирсаныч сдернул с полки тетрадь для вычислений, приткнулся на краю стола и привычно написал:

Старпом увлекся. Он колдовал над таблицами в причудливом полусумраке-полусвете, образованном оранжевым светом лампы, зеленым отблеском правого отличительного огня из бортового иллюминатора и разноцветными огоньками шкал штурманских приборов в рубке. Стояла добрая тишина, нарушаемая лишь шелестом страниц, пощелкиванием приборов да глухим покашливанием впередсмотрящего матроса, доносившимся из ходовой рубки…

Измерения были удачнее, чем утром, и скоро линии всех трех звезд пересеклись в одной точке, которую старпом с удовольствием обвел плотным кружком.

Когда старпом снова вышел на крыло мостика, была уже полная и сплошная ночь, такая, что не отличишь воды от неба. «Хоть романсы пой: звезды на небе, звезды на море…»

Филипп Лавченко пошевелился, брякнул биноклем и сказал:

— Я вот чего хочу спросить, товарищ старпом: нам отгул дадите, что сегодня перестояли четыре часа?

— Не беспокойтесь, Лавченко, родина про вас не забудет. Все в табеле рабочего времени помечено. Но покраска-то авральная была, а? Для парохода старались.

— Ясно, что для парохода, так ведь и себя обижать расчету нет. Мне вот постираться надо бы завтра, так уж вы дайте мне отгул.

Когда взволнованный, мигом потерявший свою сонность старший моторист Осетров, прерывисто дыша, срывающимся голосом сообщил об аварии, Александр Матвеевич Федоров едва ли не обрадовался. Кончалось длительное, надоевшее до чертиков монотонное бездействие, жизнь снова приобретала конкретный и энергичный смысл! Он налил на ладонь изрядную дозу одеколона и, крякнув, плеснул им в лицо. Затем растерся концом полотенца, схватил беретик и побежал вниз, в машинное отделение. Наступала его страда. Что же там могло случиться?

Весть об аварии мигом распространилась по судну, и внизу второй механик увидел добрую половину машинной команды. Все они глянули на Александра Матвеевича. Теперь вся надежда, может быть, была на его умную голову и руки. Он подошел к стармеху:

— Что, Павел Ефремыч?

Тот вытер руки своим же кашне и прокричал второму механику:

— Обрезало подвески верхнего коленвала. Давай смотреть!

Витя Ливень обнимал подушку и не хотел вставать.

— Иди заступай на вахту, — тряс его Коля Некипелов.

— Иди ты к черту, мне же с нуля заступать!

— Вставай, вставай, я в ремонтную бригаду ухожу, вместо меня стоять будешь, по шесть часов.

Витя выругался.

Георгий Иванович растерялся, когда в лазарет ввели окровавленного второго механика. Он сам только что вбежал сюда с палубы, услышав объявление по трансляции.

— Садитесь сюда, Александр Матвеевич, — засуетился доктор Гив, — а вы сюда, ребята. Что у вас, плечо? Ай-ай! Ну, это сейчас мы… — и он побежал в изолятор.

— Доктор Гив, читайте справочник, только не очень долго, у меня всего двенадцать литров крови, а может, уже и меньше! — криво улыбаясь, крикнул ему второй механик.

У доктора не было должного опыта, и поэтому он всегда сверялся со «Справочником военного врача», неизменно лежавшим на столике в изоляторе. Валерка Строганчиков, придя однажды на прием с сильным порезом ладони, подглядел за доктором, и про справочник стало известно всему экипажу.

Но Георгий Иванович тотчас вернулся обратно, в белом халате и шапочке, и бросился к шкафчику.

Старпом проснулся мгновенно. Он сел на койке и вслушался. Нет, стояла абсолютная тишина. Только плескала вода в позвякивающем графине. Танкер раскачивался тяжело, как пьяный на ходулях.

«Ого! Уже мертвая зыбь доходит… Почему тихо, я же слышал взрывы! Или мерещится?»

Старпом опять откинулся на подушку, но тут же услышал резкий звук разрыва, хлопок, еще взрыв, еще… В иллюминатор ударил яркий синеватый свет.

— Началось. Она!..

Старпом мигом оделся, вскочил. Танкер повалился на правый борт, и незакрепленное кресло больно ударило старпома по коленке. Прихрамывая, он побежал на мостик.

Старпом прошел через рубку на другое крыло мостика. Протянув руку, он осторожно нащупал плечо второго штурмана.

— Ну, как ночь, Тимоша? После этого света и звезд не видно? Или после этого многое видно?

Волна зыби внизу тяжело ухнула, вкатившись на палубу.

Второй штурман молчал.

— Костер красивый можно было бы запалить, Тимоша?