С момента объявления войны вся Европа пришла в лихорадочное движение.

Она была похожа на загоревшуюся с разных концов деревню, когда люди стоят и с замиранием сердца ждут, куда кинет ветер, какая ещё изба загорится.

Так и здесь все с нетерпением ждали, какая ещё держава выступит.

В состоянии войны находились уже пять государств. С одной стороны — Германия, Австрия, с другой — Россия, Франция и Сербия.

И уже это давало небывалую в истории цифру войск — около пятнадцати миллионов человек, призванных под ружьё.

Современники писали и говорили, что не было ни одной сколько-нибудь значительной группы, которая высказывалась бы против войны.

В самом деле, начавшиеся было во время приезда Пуанкаре по всей России забастовки с баррикадами на улицах, как протест против подготовлявшейся со стороны правительств России и Франции бойни, были сравнительно легко ликвидированы, бунты среди призванных запасных также легко и быстро были усмирены, за исключением Барнаула, где пришлось пустить кровь несколько раньше, чем предполагалось.

Даже у большинства рабочих, как сообщали правительственные газеты, после принятия министерством внутренних дел соответствующих мер, «стал наблюдаться заметный поворот к патриотизму, и все нездоровые социалистические настроения были быстро изжиты». За границей было то же.

Ещё за день до того, как раздался первый выстрел, и германская социал-демократия, и французские официальные социалисты, и английские тред-юнионисты — все рабочие партии, входившие в состав Второго интернационала, — говорили, что готовящаяся война явится империалистической бойней, вызванной буржуазией обеих коалиций. И все эти партии, организации и вожди, вроде Вандервельде, Густава Эрве и Шейдемана, призывали рабочих бороться против этой преступнейшей из войн.

Но едва только раздался первый выстрел, как Вандервельде удостоился неожиданной для него чести получить министерский портфель, Эрве внезапно охватил патриотический энтузиазм, а в Англии в органе британской социалистической партии «Жюстис» появилась статья, в которой говорилось, что они, социалисты, постараются употребить всё своё влияние к установлению возможно скорее разумного мира, не стесняя усилий правительства, направленных к одержанию быстрой победы на суше и на море.

Если бы в яркое солнечное утро 22 июля 1914 года посмотрели на Москву откуда-нибудь издали, например, с Воробьёвых гор, то показалось бы, что в ней всё обыкновенно, как всегда.

Так же блестела на лугу и на тенистом берегу под берёзами не высушенная ещё солнцем роса. Так же, как всегда, по другую сторону реки виднелись огороды с капустой, пустующие места, какие-то сорные, занавоженные пространства, которые всегда бывают на окраинах больших городов.

А за ними в тумане и утреннем дыму искрились и сверкали кресты церквей, полыхали на солнце вечно новым золотом купола соборов, темнели древние, как бы обросшие мохом столетий, кремлёвские башни. И надо всем этим возвышался блещущий, сверкающий золотом громадный купол храма Христа.

Была та тишина и ясность воздуха и резкость очертаний, какие бывают только в ясные предосенние утра. Но уже при самом въезде в город сразу было видно, что случилось что-то огромное, что подняло на ноги всю старую Москву с её тесными кривыми улицами, крестами старинных церковок, чайными, трактирами и булочными с кренделями в окнах.

Вниз по Тверской, по Лубянке и Мясницкой от Красных ворот, запрудив улицы и тротуары, шли толпы людей. Над головами их впереди колыхались портреты царя, короля сербского, несомые на длинных шестах, похожих на те, на которых носят церковные хоругви. Пение гимна, слышное ещё издали, отдавалось в переулках, сливаясь и мешаясь с пением других процессий.

Было уже четыре часа. С Москва-реки сошло солнце, и только противоположный берег её с рядом домов на набережной был ярко освещён.

По улицам проходили поредевшие уже манифестации. Уставшие люди шли вразброд, большею частью перебегая на тротуары с булыжной мостовой.

В церквах звонили к вечерне.

— Мы что, на вокзал, что ли, идём? — спросил Владимир, продолжавший идти с каким-то рассеянным и пришибленным видом.

— Пройдём на вокзал.

Но здесь случилось нечто до такой степени странное, что у Владимира всё спуталось в голове.

Валентин сказал:

— Ты любишь настоящих русских людей. Пойдём, я сведу тебя к одному человеку. Зовут его Фёдором Ивановичем Дурновым. Он питает пристрастие к церковному пению и благоговеет перед национальными талантами и выдающимися людьми. А сам занимается какими-то торговыми делами.

— Значит, свой брат, — сказал Владимир. — Идём.

Едва они отошли на несколько шагов от табачного киоска, как сзади раздался окликнувший кого-то неуверенный голос: