— НИЧТОЖЕСТВО!

Ненависть и неистовая ярость прозвучали в этом пронзительном, резком крике женщины, голос которой как будто взорвался, от него, казалось, задрожали стены ветхого домика на краю деревни. Крик этот повис в душной ночи, не отозвался эхом, чтобы быть услышанным всеми. Вот он раздался снова, на этот раз бессловесный вопль.

Пожилая женщина, стоявшая возле дома под низкими ветвями лаврового дерева на краю заросшей лужайки, отпрянула в листву, инстинктивно попытавшись спрятаться, зажав уши ладонями, чтобы не слышать этих ужасных звуков, притвориться, что все это ей только кажется; она закрыла глаза, чтобы не видеть этой злобно машущей руками тени на ветхих шторах. Облезлый пестрый кот прижался к ее ногам в рваных чулках, и она невольно отшвырнула его ногой. Но кот вернулся, словно был продолжением ее собственного ужаса, и жалобно замяукал.

— Хильда Тэррэт узнала о неверности Артура. — Она скривила беззубый рот, отчего на ее желтоватых щеках еще резче обозначились морщины. Из-под вязаной шапки, нелепо сдвинутой набок, во все стороны торчали пряди седых волос. Коричневое пальто доходило ей до тощих икр. Уродливая старуха, сгорбившееся, шаркающее при ходьбе существо, презираемое всеми в деревне; ее избегали дети и взрослые, о ней говорили приглушенным шепотом даже тогда, когда были уверены, что ее нет поблизости. — Это миссис Клэтт, ее следовало бы упрятать в тюрьму или в сумасшедший дом, но никто не осмеливается. Пособница, подруга Хильды Тэррэт. Это они вдвоем прокляли Бена Пью, когда один из котов миссис Клэтт забрел на его землю и не вернулся. Его урожай погиб, а жена умерла от рака. Он-то и сидит сейчас в сумасшедшем доме, а не они.

Миссис Клэтт скорее почувствовала, чем увидела украдкой прислушивающиеся фигуры, услышала шорох веток рододендрона, дыхание. До смерти перепуганные, они все же выползли, чтобы послушать, насладиться этой супружеской ссорой. Вурдалаки в темноте душной ночи. Долго они дожидались того момента, когда ненавистная ведьма обнаружит, что у ее собственного мужа есть любовница, обычная смертная, дарившая ему плотское наслаждение. Несмотря на все свое колдовство и чары, Хильда Тэррэт только сейчас узнала то, о чем вот уже несколько недель знали все жители деревни Хоуп. Тихие насмешки, безмолвная радость от чужой беды. Артур Тэррэт, безусловно, дорого заплатит за свое безрассудство.

Парень не по возрасту легко и ловко орудовал садовым ножом, движения его были точные и слаженные. Он надрезал крепкие побеги боярышника, срезал их совсем чуть-чуть, затем сгибал и переплетал с живой изгородью. Это было древнее искусство посадки живой изгороди, которое начало быстро исчезать с появлением механических инструментов, после которых целые мили изгородей принимают уродливый вид. Это обезображивание деревень не коснулось только таких отдаленных мест, как Хоуп.

На парне были потертые джинсы и майка, открывавшая взорам зрителей — кучке деревенских ребятишек — его загорелое тело. Парень был высокий, со светлыми взъерошенными волосами. Его тело работало, словно хорошо налаженная машина — усталости не ощущалось даже под конец дня, когда октябрьское солнце пыталось незаметно соскользнуть за далекую гряду гор, как будто ощущая неловкость за то, что приходится завершать такой превосходный день. Его слабеющие золотые лучи сверкнули на лезвии ножа, отразились на красивом лице садовника, подрезающего изгородь. Поразительный профиль, но нельзя не заметить печаль, почти не сходящую с его лица; голубые глаза его были устремлены на следующую ветку боярышника. Он надрезал и переплетал ветки, снова резал. Лишь однажды он обернулся и посмотрел на детей. Этот мимолетный взгляд заставил их отступить на шаг назад.

— Это Джоби, — громко прошептал восьмилетний мальчуган. — Джоби Тэррэт. Мой папа говорит, что его мать была ведьмой, что она убила…

— Заткнись ты, — осадил его Элли Гуд, двенадцатилетний пацан с рыжими волосами, совершенно прямыми, неровно подстриженными. — Это Джоби, и он мой друг.

— Он раньше жил у миссис Клэтт, — громко произнес кто-то. — Он жил там с ней и с ее котом. Теперь он от них ушел.

— Нечего тебе было крутиться среди деревенских парней. — Эми Моррис взглянула в зеркало, висевшее над столом в просторной кухне фермерского дома, заметила, что в ее коротких темных волосах снова появилась седина. Пора ей опять краситься, но на этой неделе нет времени. В свои сорок четыре года она вздрагивала при мысли о среднем возрасте. В джинсах в обтяжку, однако, у нее еще довольно тонкая талия, а груди еще упругие, вызывают восхищенные взгляды проходящих мимо мужчин, когда она бывает в городе по пятницам. Нет, она не собирается распускаться, это она твердо решила. Щеки ее слегка горели, обозначив веснушки, но это потому, что она сердилась. — Слышишь меня, Сал?

— Слышу, мама. — Девушка, стоящая у раковины, презрительно фыркнула, ее напрягшееся стройное тело также выражало злость. — Ты забываешь, что мне скоро шестнадцать, и если мне хочется прогуляться в деревню, я не нарушаю никаких правил, я уже не в колледже Хайэм.

Эми удержалась от резких слов. Она ничего не добьется, обостряя этот вопрос, разжигать бунтарство дочери не стоит. Клифф уже позавтракал и отправился к своим драгоценным курам, все мечтает о полиненасыщенном яйце, которое мгновенно завоюет рынок. Когда дело касалось семейных проблем, он предпочитал не вмешиваться — так было все последние двадцать лет. И Эми не намеревалась сохранять свою привлекательность только ради него.

— Если бы ты тогда не пошла в деревню, Сал, ты бы не увидела эту ужасную… — она не могла подобрать нужное слово. «Кровавая баня» — слишком сильно сказано, так об этом случае писали газеты, прямо-таки упиваясь кровавым случаем на ферме, точно так же, как когда бык забодал Артура Тэррэта. Она сглотнула, почувствовала кислый вкус во рту.

— Мама, со мной все в полном порядке, — Салли Энн повернулась к ней, подбоченившись, с вызовом глядя на мать. — Я вовсе не шокирована до безумия тем, что случилось, у меня не будет нервного припадка. Произошел несчастный случай, но ведь по всей стране каждый день на фермах происходят несчастные случай. Да вот только на прошлой неделе какой-то парень попал под пресс и…

Джоби Тэррэт не выходил из дома со дня похорон Тимми Купера. Он слышал похоронный звон колокола, который словно бил по нему, загонял наверх в спальню, но и там он не мог не слышать его. Колокол продолжал звучать в его ушах несколько дней, возрождая ужасные кошмары.

Сын ведьмы!

Насмешка эта опять напоминала ему о том роковом дне, наполняла его чувством вины. Он снова увидел лица, наблюдающие за ним, узнал каждое из них. Элли, пытающийся заставить Тимми замолчать. И Салли Энн, молча наблюдающая за ним, следящая за каждым его движением.

Эта девушка каким-то образом заслоняла собой трагедию, преобладала над ней. Даже в мечтах он ощущал на себе ее пронизывающий взгляд, чувствовал его даже тогда, когда стоял к ней спиной. Ты не можешь не обращать на меня внимания, Джоби. Забудь о других, потому что я знаю, о чем ты думаешь, как ты думаешь обо мне, когда ты лежишь один в постели ночью, что эти мысли заставляют тебя делать. Он знал, что краснеет, весь покрывшись потом.

В конце концов ему приходилось поворачиваться и смотреть ей в глаза, читая в них ненависть, но не к нему, а к тем, кто мучил его. Он хотел не обращать на них внимания, но Салли Энн не позволяла ему сделать это. Они бы убили тебя, если бы им сошло это с рук, Джоби. Но ты мог убить их безнаказанно.

Джоби снова находился в клаустрофобической темноте ледяного чулана под лестницей. Он не знал, кто закрыл его там, мать или миссис Клэтт, но дверца была заперта, он напрасно колотил по ней кулаками и ногами, а его крики ужаса отдавались оглушительным эхом в этом замкнутом пространстве.

Они были тоже здесь, их холодные пальцы щупали его тело, как будто на нем не было одежды, дразня его, возбуждая.

Голос миссис Клэтт:

— Не смей трогать себя там, Джоби. Ты же знаешь, что твоя мама всегда говорила.

— Правильно. — Эхо из обители мертвых, монотонное заклинание Хильды Тэррэт. — Только гадкие мальчики делают это, Джоби. Но ты тоже гадкий, ты сын ведьмы, и ты им останешься.

Лица людей, заполнивших небольшое помещение, расплывались перед глазами Джоби. Он чувствовал, как все присутствующие смотрят на него, следят за ним, слушают, что он скажет; это была какая-то пугающая несвобода, он не привык, к ней. Чувство опьянения, как во сне, когда взлетаешь под потолок и смотришь на всех сверху, зная, что они не могут до тебя дотронуться. Иногда на него накатывали волны головокружения, вновь отходили; он пытался преодолеть огромное желание убежать. Какой-то новый страх, который ему надо победить: страх перед сценой. Он повторял себе, что это всего лишь небольшой паб на окраине, что эти люди сами уговорили его спеть для них. А где-то сзади стояла Салли Энн, и она смотрела на него, как и все остальные. Если бы не она, его бы здесь не было.

— Песня, которую я написал недавно, — произнес он в потрескивающий микрофон, — и звучит она так…

В баре стихли разговоры, певец полностью овладел вниманием публики; забыта была выпивка, сигареты догорали в руках, пачкая пальцы. Воцарилась полная тишина.

Айви Стэнтон так и не вынула полотенце из стеклянной пивной кружки, которую вытирала пять минут назад. Кто-то заказал кружку "Гиннеса", но, кажется, забыл о своем заказе точно так же, как и она. Смятая купюра лежала на стойке бара, медленно распрямляясь.

Джоби был снова на сцене. На этот раз не в "Желуде", а в гораздо большем, ультрасовременном пабе на окраине обширного нового жилого массива. Большой зал с треугольным баром в центре. Публика — подростки, большей частью не достигшие возраста, когда разрешается употреблять крепкие напитки. И это бы выяснилось, если бы им велели предъявить свидетельство о рождении.

На этот раз он не испытывал страха; с помощью Салли Энн он преодолел этот барьер, почти избавился от воспоминаний о той ужасной ночи две недели назад. Это был просто несчастный случай. Если кого-то сбивает машина, то тебя нельзя винить только за то, что ты случайно стоял на тротуаре напротив.

Как в случае с Тимми Купером. И с Харриэт Блейк. И с пожаром в гараже Тэннинга.

Он начал с попурри старых, любимых песен, исполнив "Хрустальные люстры", "Одеяло на земле", пару ритмичных мелодий из десяти самых популярных, опять вернулся к медленным напевам о любви; приблизь свои сладкие губки поближе к телефонной трубке.

На площадке танцевали около двадцати пар, они меняли ритм, когда Джоби переходил от быстрых мелодий к медленным. Словно марионетки, пляшущие под его дудку. В буквальном смысле. Власть — вот что это было. Можно было заставить их делать все, что угодно: перейти на "Песню о птичке", и они захлопают руками, словно крыльями, задвигают задами. Его уверенность росла, атмосфера была хорошая; кто-то уже притушил свет. Он наблюдал за парочкой в дальнем углу: силуэты марионеток, прижавшись друг к другу, изображали совокупление, и он подумал, сможет ли довести их до оргазма, если чуть ускорит ритм.

Джоби был один в крохотной, тесной квартире. Салли Энн поднялась рано, оделась и ушла. Точно так же было вчера, и позавчера; она возвращалась поздно вечером, усталая и бледная, явно обессилевшая. Она выглядела просто хорошенькой девушкой, с которой каждому мужчине было бы приятно иметь дело. Но он знал, что все это притворство, может быть рассчитанное на то, чтобы лишить его бдительности.

Она никак не объясняла свое отсутствие, не говорила, где была, но Джоби и не расспрашивал. Если бы она хотела рассказать ему, она бы это сделала; если же нет — она стала бы лгать. Может быть, она бродила по улицам в поисках работы; но это было маловероятно. И все же создавалось впечатление, что все эти дни она была занята чем-то определенным.

Он знал, что ее не будет весь день. Это хотя бы давало ему возможность размышлять, строить планы. Ему нужно было побыть одному, ее присутствие становилось невыносимым. Он был одержим мыслью об убийстве Салли Энн, думал об этом уже без страха. А если он дрогнет, то вспомнит с Тимми Купере и о Харриэт Блейк, разожжет в себе ненависть, которая выросла и раздирала его изнутри с того самого времени, когда он все понял. Салли Энн обладала какой-то телепатической зловещей силой, с помощью которой она управляла другими. Не только людьми, но и животными, и неодушевленными предметами. Это она вызвала безумие у кур в Спарчмуре, каким-то образом устроила пожар у Тэннинга. Вероятно, она сделала это просто так, испытывая свою силу, которая с каждым днем все росла. Ею овладела страсть к убийству: барменша в "Желуде", потом тот парень в "Сельском ручье". Будут и другие жертвы, если только…

Трудность состояла в том, что Джоби должен нанести удар стремительно, пока ее сила не стала слишком велика для него, застать ее врасплох. Он содрогнулся при мысли, что мог бы ударить ее, когда она будет стоять к нему спиной, свалить ее одним сильным ударом, чтобы она не сумела напасть на него, овладеть ею, когда она не смотрит на него, когда не сможет применить свою силу.

И тогда он вспомнил недавнюю ночь, когда она вывела его из состояния изнеможения, оживила его ум и тело, потому что горела страстным желанием. Он снова увидел ее лицо перед самым оргазмом, то, как она, казалось, забыла обо всем на свете, стала обычной женщиной, испытывающей плотские наслаждения. Вот когда она была слабее всего, беззащитной нимфоманкой. Вот когда он нанесет удар, схватит ее руками за шею, сожмет; он закроет глаза, почувствует, как она пытается вырваться, как ее сопротивление все ослабевает. Потом — смерть. Потом — бегство.

Снег никак не шел, опустилось лишь несколько снежинок, неохотно упав на промерзшую землю. Небо было закрыто облаками, но метеорологи не решались дать окончательный прогноз, лишь намекали на возможность белого Рождества; букмекеры больше не заключали на это пари.

Джоби и Салли Энн прибыли к месту фестиваля около полудня. Два больших поля с ярко раскрашенными шатрами, палатками и жилыми автоприцепами: безалаберная, неорганизованная часть шоу, которая едет позади приближающегося цирка. Клетки со зверями все еще были прикреплены к грузовикам, которые привезли их на буксире, припаркованы на соседнем поле. Большой цирк Симпсона; безвкусно оформленный, второсортный балаган, давно уже устаревший, скорее напоминающий бродячий зверинец, чем цирк, разрекламированный как "Великолепнейшее шоу в мире". Родители вели сюда детей, чтобы нарушить унылую череду рождественских праздников, они и не ожидали, что их денежные затраты оправдают себя — лишь бы было куда пойти.

Джоби зарегистрировался в длинной узкой палатке рядом с главным шатром; в дальнем ее конце находилась платформа, с которой открывался вид на беспорядочно расставленные скамейки для зрителей, некоторые из них уже опрокинулись, лежали на полу, потянув за собой сидения, стоявшие поблизости, словно распавшаяся колода карт. Временный дилетантизм.

— По крайней мере, публики будет много. — Салли Энн просунула свою руку в его. — Больше, чем было в "Сельском ручье".

Они пошли к выходу. Земля была твердой от сильного ночного мороза, а то бы они шлепали по грязи. Рабочие деловито стучали молотками по столбам, разматывали веревку, работая быстро — должно быть, из-за холода. Неподалеку зарычал дикий зверь, его оглушительный зевок был вызван скорее скукой, чем злостью. Джоби вздрогнул.

Джоби опасался, что на следующее утро Салли Энн не уйдет из дому, догадается, что он задумал и решит остаться. Я знаю, ты собрался бежать, Джоби, поэтому я останусь здесь, чтобы ты этого не сделал. Но даже если ты и убежишь, я все равно отыщу тебя.

Он надеялся, что чувство облегчения и почти бурная радость, которые он испытал, не были слишком заметны, когда она выскользнула из постели, оделась и поставила чайник на электроплитку. Она не посмотрела в его сторону, когда наливала себе кофе, не принесла ему чашку. Казалось, она забыла о его присутствии.

Они не разговаривали с тех пор, как покинули горящую территорию цирка, почти не смотрели друг на друга. Злобная стерва, это все твое зло, еще одна демонстрации силы, тебе все равно, что гибнут и получают травмы люди. Но она стала бы все отрицать, поэтому не было смысла обвинять ее. И самым ужасным было то, что он все еще любил ее, и не было способа уничтожить эту любовь. Когда дело касалось Салли Энн, любовь и ненависть были неразлучны.

Джоби не торопился вставать, он пролежал в постели до десяти часов. Она была хитра. Даже теперь она могла что-то заподозрить, начать следить за ним на улице, ожидая, когда он выйдет. Ты же не собираешься бросить меня, Джоби? Я заключила для тебя еще один контракт.

Он медленно оделся, сварил кофе, поджарил тост, попытался выработать какой-то план действий. Он мог бы отправиться на вокзал, уехать поездом из города как можно дальше. Может быть, в Лондон. Совсем скоро наступит Рождество, и он сможет затеряться в праздничных толпах, подыскать себе жилье. И на этот раз он не возьмет с собой гитару; пусть она остается у Салли Энн как напоминание ей о том, что он в конце концов победил ее. Беги же, не останавливаясь, моли Бога, чтобы она никогда не нашла тебя, а иначе… а еще ты можешь убить себя, Джоби!