Бойкая крикливая стайка воробьев, только что получившая молодые поколения — желторотых неуклюжих птенцов — была откровенно недовольна. Все они так уютно расположились около свежей прозрачной лужицы у набережной Москвы-реки, как какой-то из представителей мира двуногих — вечных врагов и вечных источников добычи — всунул в прозрачную лужицу свои копыта и стал там что-то делать. Негодование спугнутых воробьев выражалось особо повышенным гвалтом, в переводе на человеческий язык, несомненно обозначавшим явную ругань.

По-своему, они, конечно, были правы. Ведь по их воробьиному мнению, именно для них существовал весь прекрасный Божий мир, — деревья, лужицы, навоз и даже человеки. А тут на тебе — принесла нелегкая этого ползающего по земле двуногого… Все удовольствие от жизни только портит!

Недовольство воробьев разделялось еще одним существом — согнувшейся морщинистой старухой, разносчицей газет. Она с большим неодобрением смотрела, как крепкий, средних лет рабочий, одетый в засаленный пиджак, военные брюки, с надвинутой на глаза кепкой, ступил в лужицу и, сорвав пучок травы, стал тщательно вытирать блестящие сапоги поднявшейся мутью.

— Да что же ты, голубчик, делаешь-то? — укоризненно прозвучал старушечий голос. — Что же такие хорошие сапоги-то мараешь? Тоже — мильонщик нашелся! Теперя сапоги-то ведь кусаются. Новых не купишь. А ты вот…

Рабочий поднял голову. Его спокойное, чисто выбритое лицо неторопливо повернулось к старухе. Темные жесткие глаза окинули ее лохмотья и сумку с газетами холодным внимательным взором.

Маршал Тухачевский, расстрелянный 12 мая 1937 г. по приговору Верховного суда. Считался самым молодым красным маршалом. Ему было 43 года.

Он происходит из дворянской семьи; получил военное образование в Александровском военном училище.

27 марта 1958 г. реабилитирован и восстановлен в его военных чинах.

Ходынский аэродром занимал только небольшую часть огромного поля, имя которого было связано с тяжелыми воспоминаниями русской истории конца XIX века. Именно здесь, в день коронования трагически несчастливого императора Николая II, погибло до 2.ООО человек, задавленных толпой, жадной до праздничных подарков.

На ярко-зеленом поле аэропорта, невдалеке от белых ангаров и зданий, гордо стоял «Максим Горький» — краса и гордость советского авиастроения, величайший самолет мира. Его серебристые крылья с красными звездами раскинулись на 60 метров. Шесть мощных моторов блестели металлом под лучами летнего солнца. Механики и инженеры, как пчелы на цветке, хлопотливо лазили по плоскости, у моторов, в кабинах, проверяя последние мелочи к большому праздничному полету. Сегодня 56 лучших ударников столицы должны были покружиться над Матушкой-Москвой в сияющем безоблачном небе. Они где-то уже собирались в ВЦСПС

[16]

и должны были через несколько минут все вместе приехать на автобусах в аэропорт.

Ходынский аэропорт был гражданским и поэтому маршала Тухачевского не встретили ни рапортом, ни военным церемониалом. Поздоровавшись с дежурным по аэропорту и пройдя мимо нескольких специальных застав охраны НКВД, молча ему козырявших, он направился к воздушному гиганту, около которого его острые глаза сразу же заметили небольшую, коренастую фигуру инженера Туполева.

Маршал и конструктор встретились очень сердечно. Оба они были творцами-организаторами каждый в своей области, людьми неукротимой энергии и смелости, горевшими желанием видеть свое дело выполненным как можно лучше, как можно отчетливее. И у каждого из них на душе с каждым годом росло гордое чувство удовлетворения результатами своей работы, вливавшейся в общий поток народного стремления видеть свою страну сильнее, здоровее и счастливее. Им обоим судьба дала редкое счастье совместить в одной сфере деятельности профессию, долг и любимое дело. Их обоих кормила их должность, они на своей работе исполняли свой долг перед страной, и творчество давало им личное душевное удовлетворение. И маршал и конструктор чувствовали, что они недаром живут на белом свете…

Протянув маршалу для пожатия локоть, Туполев извинился за свои замаранные руки.

На мягком войлоке тира тело стрелка лежало по всем правилам искусства — как можно плотнее к земле и как можно тверже на локтях. Широкий ремень плотно обвивал руку Тани и крепко вжимал приклад в плечо. Мушка медленно поднималась к черному яблоку мишени. Ровно-ровно… Вот между черным яблоком и мушкой осталась только тоненькая белая ниточка. Дыхание совсем замерло и палец стал мягко давить на спуск. Винтовка лежала неподвижно. Еще немножко… Главное ведь, чтобы выстрел всегда был неожиданным даже для самого стрелка!.. Еще… Есть!

От уменьшенного заряда тяжелая военная винтовка не давала отдачи. Таня мигом щелкнула затвором, меняя патрон, и в голове мелькнуло:

— Хорошо ли?

— Прекрасно, Таня, — ответил на немой вопрос чей-то спокойный голос сзади. — Девять!

Девушка живо обернулась. В метре сзади нее лежал человек в положении для стрельбы. В руках его была складная подзорная труба.

Слава МХАТ'а — Московского художественного театра — гремела по всему миру задолго до революции. Он был «новым словом» в деле искусства, и много иностранцев приезжало со всех концов мира, чтобы, даже не понимая ни слова по-русски, присутствовать на спектаклях, изумительных по постановке, естественности игры и высокой художественности исполнения. МХАТ был единственным в мире театром, где артисты играли без суфлера и где, чтобы не портить цельности впечатления, аплодисменты были абсолютно запрещены.

После революции, названный «Московским художественным академическим театром имени Максима Горького», МХАТ был вынужден пойти на уступки в выборе репертуара и стал ставить революционную халтуру: «Бронепоезд 614», «Призрак бродит по Европе», «Как закалялась сталь» и пр. Только иногда удавалось поставить что-либо из классического репертуара, но потом нажим сверху опять снижал знаменитый театр с высот служения искусству на службу злободневной политической пропаганде.

…Вышедший в Москве, в конце НЭП'а, когда условия цензуры были немного ослаблены, роман Булгакова «Дни Турбиных» — история последних дней гетманского Киева в 1918 году — произвел большое впечатление простой живостью и «человечностью» своего стиля. Среди казенных энтузиастически-советских «ура-романов» «Дни Турбиных» были каким-то свежим и светлым пятном на сером фоне советской литературы. Переделку романа в пьесу и постановку ее в МХАТ'е все приветствовали с энтузиазмом. Вот почему скромный зал МХАТ'а в Пролетарском (бывшем Камергерском) переулке на премьере был переполнен, и даже сам «вождь всех народов мира» решил удостоить пьесу своим посещением…

Во всех больших театрах Москвы для Сталина была перестроена специальная ложа, совершенно закрытая со стороны зала и открытая только в сторону сцены. Кроме всяких сигнализаций и особой охраны, над бронированным барьером ложи было устроено специальное приспособление — тонкая стальная штора, мгновенно закрывавшая ложу в случае тревоги. К ложе вел совершенно отдельный ход…

Когда, при полном и настороженном молчании зрителей, ушел в сторону скромный занавес с серой чайкой — эмблемой Художественного театра — все очутились в атмосфере 1918 года, в «том» Киеве, бурлящем, путанном и полном напряжения. Первый же акт пьесы — жизнь белого артиллерийского дивизиона, сразу же поразил зрителей естественностью игры и правдивостью типов. Белые офицеры не были, как это полагалось по советским пьесам, дикими, пьяными, злобными зверями, такими же людьми, как и все остальные, с их страстями, трагедиями, слабостями, радостями и сомнениями. Зрителям перестало казаться, что перед ними игра на сцене. Рампа словно перестала существовать и перед глазами. проходила настоящая живая жизнь, наблюдаемая сбоку незаметным глазом. Силою таланта артистов все чудом были перенесены в Киев того времени — с немцами, гетманом Скоропадским, белыми армиями и надвигающимися красными и петлюровскими войсками. И стала так понятна душевная растерянность этих офицеров, привыкших не думать о политике, а только исполнять распоряжения начальства. Но на этот раз и само военное начальство не знало, что делать. И над совестью каждого повис тягостный вопрос: за что драться, кого, собственно, защищать и за кого отдавать и свои жизни, и жизни той горячей молодежи, которая шла записываться в артиллерийский дивизион добровольцами?..

Поздно ночью, не спеша, подходили Пенза и Таня к воротам института, где жила студентка. Пенза был задумчив и рассеян. Новые точки зрения на перспективы переворота и его личное в нем участие, внезапно вспыхнувшие в его сознании, искали точных формулировок и решений. Ясная деловая голова его искала новых подходов к большому задуманному делу. Совсем новые оценки морального и национального порядка всплыли перед ним. Под дело его личной карьеры внезапно стал подводиться прочный вечный фундамент интересов Родины, тесная связь с которой впервые ясно обрисовалась в душе красного маршала. Как всегда бывает в вопросах чувства, словно какие-то молнии осветили рассудочные построения и окрасили их в иные цвета… Какой-то перелом наметился еще неясно, еще без деталей, но уже стало очевидно, что какой-то жизненный план должен быть и БУДЕТ пересмотрен.

Таня была весела и радостна. Ей было как-то даже легко, отдав своему другу какую-то часть своей воли, своей судьбы. Это ее не пугало. В ней все росло чувство доверия и любви к этому странному сильному рабочему с сумрачным взглядом, тоном прирожденного командира и какими-то мягкими и светлыми побуждениями, изредка вспыхивавшими в глубине его сурового сердца… У ворот своего общежития Таня крепко прижалась к груди друга и на прощанье нежно его поцеловала. В ее глазах светилась такая простая, ясная, доверчивая девичья любовь, что Пенза был тронут. В первый раз в жизни у него было ощущение, что его любят за него самого, любят преданно и чисто, ничего не требуя и ничего не добиваясь. Он почувствовал свое сердце согретым и с улыбкой подумал, что «ревматизм сердца» начинает проходить. «Тот не стар, кого любят!» Хорошо сказано!

мелькнули в его памяти строчки Пушкина, и он усмехнулся. До «заката» еще было далеко, но любовь этой милой девушки, все-таки, согревала и смягчала его твердое, жестокое сердце. Он обнял тонкую талию Тани и сердечно ответил на поцелуй.

— До скорого свиданья, милая Нежнолапочка! Я ведь еще не забыл своего обещания свести тебя в хороший ресторан.

Ранней ночью, отвезя Таню в общежитие ее института, Тухачевский возвращался к себе. Он любил одинокие прогулки в автомобиле, когда его мысли текли яснее и шире. Дав, как обычно, распоряжение своему старому шоферу ехать медленнее, он откинулся на кожаные подушки своей роскошной машины, закурил и задумался.

Маршал был в каком-то нервно-приподнятом настроении. Он досадовал, что Ежову теперь известны его переодевания. Подействовало на него также и неожиданное сопротивление Тани и своя собственная неожиданная сдача перед просьбой девушки. Правда, маршал не был чувственным человеком. Частенько, в компании близких приятелей (друзей у него не было вообще), он любил повторять слова Наполеона:

«Я — существо совершенно и абсолютно политическое. Для меня всерьез не существует ни карт, ни вина, ни женщин. Я совершенно поглощен своим делом…»

Так было и с Тухачевским: он так же был невосприимчив к соблазнам и наслаждениям жизни. Это не значило, что он был аскетом или чуждался радости. Но все это не захватывало его. Главное в его жизни было: добиваться власти, славы, первенства. Именно это владело его душой с самых юных лет, когда он, потомок старинного, столбового дворянского рода, давшего много блестящих военных имен в прошлом, решительно потребовал от отца перевести его из гимназии в военный корпус. Уже с тех пор все силы его души были направлены к достижению своих целей. Во время Великой войны он заявлял своим товарищам: «Или меня убьют, или в 30 лет я буду генералом»… Но Тухачевский ошибся: на положении генерала, — пусть хотя бы и красного, — он стал уже 23-х лет от роду. Главнокомандующим — в 26… Действительность обогнала даже самую его пылкую фантазию.

По головокружительности карьеры, только Наполеон обогнал красного маршала. Но… кто читает в будущем?.. В отличие он Наполеона, в молодости пылко влюблявшегося и добивавшегося побед не только на полях сражений, но и в среде прекраснейших женщин, Тухачевский был почти равнодушен к слабому, но соблазнительно прекрасному полу. На за-ре^своей красной военной карьеры он женился на своей первой юношеской любви — пензенской гимназистке Марусе Игнатовой. Но уже через год произошел взрыв. Хорошенькая Маруся была уличена в том, что в поезде командарма возила домой родным, в дни мучительного голода, сжимавшего всю страну в 1918 году, мешки с рисом, консервами, мукой и пр. Жена командарма — мешочница и чуть ли не спекулянтка! Когда Тухачевскому это было поставлено на вид, он зашел в вагон к жене «поговорить и объясниться»… Когда, после его посещения, Марусю нашли с простреленной головой и сбоку записку — «в смерти моей прошу никого не винить» — дело было замято.

В Лондоне Тухачевского встретили с холодной, сдержанной вежливостью. На вокзале в почетном карауле стояли высоченные гвардейцы в традиционных красных мундирах и громадных мохнатых шапках. Приветливо, белыми английскими зубами, улыбались представители военного министерства, генерального штаба и прессы.

В сопровождении военного атташе, комдива Путны, — старого знакомца по гражданской войне, — низенького, угрюмого и молчаливого человека, Тухачевский посетил штаб, казармы, доки, военные заводы, полигоны. Всюду были порядок, покой и чисто английская уверенность в незыблемости сегодняшнего и прочности завтрашнего дня. На пытливые вопросы маршала о масштабах военных приготовлений англичане, улыбаясь, отвечали, что при сумасшедшем прогрессе современной военной техники, по их мнению, нет смысла готовить что-либо-впрок, а нужно лишь быть готовыми к стремительному разворачиванию военной промышленности и притом по самым новейшим образцам оружия. В свою очередь, Тухачевского спрашивали о военном потенциале СССР, на что маршал отвечал официальными цифрами, не забывая указаний Сталина о «дымовой завесе». Путна служил переводчиком, ибо Тухачевский не был вполне уверен в своем английском языке, а темы подчас были очень ответственные и трудные. Одно дело вести обыденный «домашний» разговор, а другое — отвечать на официальные военно-политические вопросы…

Путна, которого Тухачевский не видал много лет, понравился маршалу. Он был ясноголовым, толковым, спокойным эстонцем и в какой-то степени имел независимые суждения. Видимо, какие-то стороны советской действительности производили на него тягостное впечатление. В всяком случае, когда англичане как-то, с удивленным любопытством и плохо скрытым презрительным недоумением, стали расспрашивать о предстоящем «процессе 17» — «параллельном троцкистском центре», с участием бывших советских министров и воротил, он уклонился от обсуждения этой темы, сделав весьма кислое выражение лица. Когда же один из английских офицеров, в неофициальном порядке, спросил, как могло вообще случиться, что председатель Коминтерна, старый революционер, — к тому же еврей, — Зиновьев оказался на службе у Гестапо, он резко оборвал спрашивавшего и сказал, что он — простой солдат и в высшую политику своей страны не вмешивается. И что он-де имеет такт не спрашивать у англичан, как может случиться, что король отрекается от трона из-за женщины. Англичанин поперхнулся, покраснел и замолк. Взглянув на Путну, Тухачевский заметил на его тонких губах усмешку, но на лбу у него показались складки досады и даже боли. Очевидно было, что положение военного представителя Советского Союза Путны часто тягостно. Тухачевский с интересом отметил это и в свободную минуту в клубе полпредства, после воспоминаний о гражданской войне, где они оба одновременно получили по ордену «Красного знамени», разговорился с атташе по душам.

— Тухачевский выехал из Берлина в Москву, — сообщил Ежов Сталину на очередном докладе.

— Т-а-а-к, — протянул Сталин неопределенно. — Погулял, значит, наш воин по Европам? Ну и каково твое мнение, Николай?

— О чем?

— А об его поведении «там»? Ежов не без злорадства усмехнулся.

— Да что ж, Иосиф… Как мы ждали, так, пожалуй, оно и вышло. Так и вышло. Ну, конечно, при ловкости нашего маршала, до сих пор у меня еще нет точных следов его темных делишек, но не это важно.

Вряд ли кто-нибудь в СССР думал, что день отлета северной экспедиции был последним днем, когда Тухачевский чувствовал себя во всем ореоле славы и власти. Казалось, что известие об аресте Путны стало каким-то переломным пунктом в судьбе маршала. Трудное историческое решение, принятое командармами в автомобиле на проселке — ждать, сжав зубы, выгодного момента для контрудара, для того, чтобы не ослабить Россию перед лицом грозных врагов, — сразу связало руки активности молодых сил армии. А давление НКВД, тонкие сети, которыми начал опутывать Тухачевского и его друзей Ежов, стали замечаться все больше.

Первым исчез Смутный. Исчез так просто и незаметно, как могут исчезать люди только в СССР. Ни Тухачевский, ни никто другой не могли добиться, куда девался личный адъютант замнаркома обороны. На настойчивые запросы Ежову о судьбе Смутного, тот делал озабоченное и огорченное лицо и уверял маршала, что даже маленьких следов найти пока не удается. Вся милиция и НКВД поставлены на ноги, но — увы! — тщетно.

— Знаешь что, Михаил, — таинственно снижая голос, говорил Ежов и в глубине его черных глазок мелькали насмешливые огоньки. — Я боюсь, — уж не фашистская ли разведка затащила Смутного в какую-нибудь ловушку? Не давал ли ты ему каких-либо секретных заданий по линии военной? Интересных для фашистов бумаг или материалов у него не было? Или твоих лично?

Несмотря на все уверения Ежова, Тухачевский прекрасно понимал, что тут без НКВД никак не обошлось. Смутный был доверенным лицом маршала и вся эта цепь первых трагических звеньев событий — старый проверенный шофер Павлов, военный атташе в Лондоне Путна и адъютант маршала Смутный, — все это были плохие признаки надвигающейся вражеской атаки. Люди исчезали и о них все молчали, словно их никогда и не существовало. В процессе своей дальнейшей работы Тухачевский стал замечать, как его постепенно изолируют от реальной связи с армией. Мало-помалу, ближайшие сотрудники маршала искусственным путем отдалялись от него все больше. Незаметно, один за другим, они получали от Ворошилова какие-то срочные служебные командировки, уезжали или переводились на другие посты. Все труднее становилось вызвать к себе в Москву Уборевича, Якира или Примакова. Ворошилов на заседании Реввоенсовета поднял, опираясь на решение политбюро, вопрос о создании в военных округах «реввоенсоветов для помощи командующим». Это, конечно, бесспорно обозначало резкое ограничение власти командующих округами (в военное время — командующих армиями), большинство которых было сторонниками Тухачевского на пути к усилению мощи армии, отмежеванию ее жизни от внутриполитического положения страны и росту ее самостоятельности.

Вслед за усилением политического контроля, Ворошилов стал вести постепенно и настойчиво перемещение войсковых частей, так что в Москве скоро собрали полки каких-то очень отдаленных военных округов СССР, для которых имя и личность Тухачевского не были так близки. Власть и возможность действия медленно уплывали из рук маршала. Как умный и видавший всякие виды советский «старожил», Тухачевский прекрасно понимал, что вся эта сеть паутины плетется вокруг него, но, связанный решением пока не прибегать к революционным действиям, он молчал и не отвечал никакими контрударами, в то же время понимая, как опытный стратег, что почву постепенно выбивают из-под его ног. Как боксеру для хорошего удара нужен крепкий пол и хороший упор, так и для политического удара надо было на кого-то и на что-то опираться. Нужно было иметь или товарищей, или организацию. Между тем, нити связи между ним и его старыми соратниками тщательно обрезывались, а об организации теперь нельзя было и думать. Пытаясь бороться за своих сотрудников, он неизменно проигрывал — право перемещений высшего командного состава принадлежало, прежде всего, Ворошилову: армия есть армия. Нарком обороны мог согласовывать свои действия со своими помощниками и заместителями, но мог все сделать и помимо их… А Ворошилов получал соответственные указания от самого Сталина.

Тухачевский понимал с полной ясностью, что это действительно — конец, что «курносая гадина» подобралась на этот раз к нему совсем вплотную…

Стены внутренней тюрьмы НКВД почему-то напомнили ему; стены немецких карцеров, куда его так часто бросали после неудачных побегов из плена. Раз он даже попал в карцер за отказ снять офицерские погоны… Но — какая разница! Тогда, несмотря на такие же решетки и запоры, у него впереди было будущее, окрашенное яркими красками уверенной в себе, богатой надеждами, сильной молодости. А теперь? Жизнь отшумела и прошла. Круг ее кончается в одиночестве, трагической неудачей.

А ведь это «Я» Тухачевского было действительно ярким. Он служил ему всю жизнь. И ЧТО получилось?

Пессимистические слова старого мудреца, сказанные за тысячу лет до Христа, пронеслись в его памяти: «все суета сует и томление духа». Не была ли вся его жизнь таким вот «томлением духа», погоней за чем-то, что казалось ему достойным риска и что теперь привело его к такому бесславному концу? «Томление духа»… Ему вдруг захотелось перекреститься и прочесть наивную давно уже забытую детскую молитву. Правая рука поднялась было уже, чтобы перекреститься, но он только усмехнулся, хотя челюсти сводило судорогой. Да, что ни говори, — Сталин выиграл, как в свое время выиграл он наследие Ленина в соперничестве с Троцким, Зиновьевым, Бухариным, Ягодой. Что и говорить, — в политической борьбе часто сильнее явный мерзавец, у кого нет никаких принципов, кто борется за свой собственный — «голый чистоган»… А он>. Тухачевский, отступил от большевистского метода «цель оправдывает средства», поддался какой-то слабости — пусть эта слабость даже и называется любовью к Родине — и вот результат…