В день своей серебряной свадьбы, в самый разгар торжества, Матей Матов внезапно почувствовал себя плохо и слег.

Как это случилось, он и сам не заметил, не понял, — будто шагнул в пустоту в погреб без лестницы или упал в волчью яму. Сердце вдруг забилось сильно-сильно, как электрический звонок, нажатый нетерпеливым посетителем. Грудь сдавило — нечем было дышать, и кусок застрял в горле, твердый, словно камень.

Эта длилось всего мгновение, но жест его — он схватился за грудь — был столь выразителен, что все поняли: дело плохо. Краска с его лица сошла, оно сделалось сначала пепельным, потом белым как полотно, удлинилось, и кожа натянулась на нем, как на барабане; во взгляде промелькнул ужас. В следующую минуту в помутневших глазах его можно было заметить лишь робкие тени неизвестности.

Наступило всеобщее смятение. Жена и старшая дочь подхватили его под руки, осторожно отвели в другую комнату и уложили в постель. Не раздеваясь, — ему только расстегнули воротничок, — он вытянулся во весь рост в ожидании врача.

Послышался звон рюмок, взрыв смеха и приглушенный говор. Матей Матов напряг слух и узнал голос Косты Маждраганова, человека, которым жена и ее сестры гордились, как некоей знаменитостью. А что он, в сущности, собой представлял? Матей Матов горестно усмехнулся при мысли, что этот человек был во всем так удачлив, словно обладал волшебной палочкой, в то время как самого его преследовали неудачи и бедность.

Имя этого человека произносилось почти с благоговением, даже со страхом.

Стоило, бывало, стукнуть калитке в доме у старшей сестры Тодоры, или, как все ее звали, тети Доры, стоило только на выложенной камнем дорожке, среди вишневых деревьев, показаться высокой фигуре брата, медленно шагавшего по опавшим желтым листьям, как среди сестер и гостей наступал настоящий переполох. Тут же наспех наводили порядок, а тех, кого находили нужным укрыть от глаз брата, — например, студента Владо, которого считали «неблагонадежным», но подходящей партией для младшей сестры Гиды, — немедленно усылали наверх, в комнату на антресолях, пока Коста Маждраганов сообщал «последние новости» из области политики, торговли, семейные события и сплетни.

Матей Матов тоже был желанным гостем в этой среде. Ему радовались, его угощали, похлопывали по плечу, но очень скоро он понял, что все это служило только ширмой, за которой нетрудно было усмотреть высокомерие «их рода», почувствовать скрытую иронию, издевательство, насмешки и над его крестьянским происхождением и над неудачами в воинской службе. Эх, голубчики! Не все рождаются в городе и не всякий способен гнуть спину, добиваясь продвижения. Он вот всего достиг сам, без посторонней помощи. Простым деревенским парнишкой, едва окончив семь классов, отправился он прямо в Казанлык держать вступительные экзамены в тамошнюю гимназию, прекрасно выдержал и получил стипендию. Царвули

[1]

и грубошерстное деревенское пальтишко, холодная комната — вот как он жил, и все же окончил гимназию. После этого — вступительные экзамены в военное училище, и опять самый высокий балл. Да! Богатому легко победить, все звери для него открыты, а вот попробуй-ка ты, Коста Маждраганов, маменькин сыночек, пройти моей дорожкой — посмотрим, не докатишься ли ты до нищенской сумы или до решетки.

Доктор предписал полный покой. Был озабочен, качал головой и повторял, что все пройдет, ничего страшного нет. Больной смотрел на него с трогательной мольбой, с надежной и беспомощным ужасом в глазах. Доктор, то снимая очки, то надевая их, выписал рецепт и собрался уходить.

— Что… что у меня, господин доктор? — нерешительно спросил Матей Матов, потому что не слышал его успокоительных слов. Доктор подошел к нему и похлопал по плечу.

— Не беспокойтесь, господин Матов, пустяки. Вот полежите спокойно денек-другой, все и пройдет.

Он вышел, успев, однако, сказать кое-кому из знакомых среди гостей, что положение больного не очень ясно и что возможны опасные осложнения. Левосторонний паралич — это угрожает сердцу. Вскоре, пожелав юбиляру скорейшего выздоровления, разошлись и гости.

Сломанный будильник почему-то напомнил ему о смерти. Ему показалось, что мертвый механизм молчит как-то особенно злорадно и что время, так давно застывшее на его стрелках, никогда уже не оживет. У него было такое ощущение, будто он медленно, очень медленно погружается в пустоту или будто какой-то плотный, неподвижный воздух сдавливает его со всех сторон, остужает все его члены, особенно ноги, которые словно опущены в холодную воду.

Он снова открыл глаза и увидел, что будильника уже нет, и тогда ему стало ясно: это самый обыкновенный будильник, давно уже поломанный, который жена назло ему выставила на видном месте — «чтобы портить ему жизнь».

Какое удовольствие находила она в этом, понять он не мог; Матей не раз выбрасывал сломанный будильник на чердак, но через некоторое время он вновь появлялся на своем месте на шкафу. Зачем? Очевидно, для того, чтобы вечно напоминать ему о сцене с письмом. Вот глупая, до сих пор еще уверена, что письмо учительницы было любовным, что «добрые чувства» к ней, за которые она его благодарила, пробудились в кустах, под вербами у реки в Узунмахларе.

И если бы это было единственной придиркой с ее стороны, можно было бы до земли ей поклониться, ноги ей целовать. Так нет же, не раз, не два — каждый день она выдумывает что-нибудь, что тебе и во сне не приснится, встречает тебя с таким хмурым лицом, будто ты отца ее родного убил. Удивительно ли, что служба и случай могут столкнуть тебя с какой-нибудь женщиной, к которой нужно проявить любезность, свойственную воспитанному человеку, может быть, даже отпустить комплимент, — нельзя же это считать преступлением, нарушением чести семьи! Только тупой, ограниченный ум мог заподозрить в этих обыкновенных житейских встречах страшную измену. Да разве она не дошла до того, что обвинила его в шашнях с женой родного брата?

Брегалница — река не мелкая, но в этот июльский зной она нам едва по колено. Босые, засучив штаны, бредем по лениво текущей воде безмолвно, как скотина, гонимая на водопой… Впрочем, мы особенно и не торопимся; гремящая впереди артиллерийская канонада подсекает нам ноги, словно косой.

На середине реки встречаюсь взглядом с унтером Илией; раздавая патроны перед отправлением на передовую, он сказал мне:

— Ты, студентик, у нас хиленький, хватит с тебя и полусотни.

Сейчас в его взгляде тревожный вопрос: «Слышишь?»

Как бы то ни было, мы — солдаты, и у нас определенная цель. Против воли, с трудом поднимаемся мы, чтобы продолжить наш путь, путь к спасению.

— Чудно, — говорит Стаматко, — это что, шоссе?

— Да.

— А там что — тоже шоссе? — И он указывает рукой в сторону.

Костер погас. Только несколько головешек еще продолжают тлеть, и последние синие язычки пламени танцуют на бронзовых лицах уснувших людей.

Какая дивная, покоряющая тишина! Словно земля — это глубокая-глубокая бездна, и мы лежим на дне ее, а со всех сторон тайно наблюдает за нами безмолвие, похожее на огромную летучую мышь.

Что выкрикнул тот человек вчера вечером в момент, когда я засыпал, или, вернее, терял сознание? Ясно вспоминаю ужас, отразившийся на лицах всех, и возглас:

— Завтра с ним хлопот не оберешься.

Мы сидим на обочине шоссе и молчим. Мысли наши тонут во мгле, обрывочные, беспорядочные. Что еще ожидает нас? Удастся ли выбраться невредимыми из чистилища?

Движение на шоссе оживляется. Спешат повозки, обозы, люди. Временами поток останавливается, на шоссе образуется пробка, слышатся крики, ругательства. Все торопятся уйти, убежать из этих прокаженных мест, испоганенных блевотиной войны. Давно не бритые лица покрыты серым налетом пыли и засохшего пота. Это безумцы, истинные безумцы… ни капли разума в их круглосуточной страде, в их спешке, суете. Так размышляю я, и вдруг слышу слова подпоручика Костова, которые приводят меня в изумление.

— Эти — сумасшедшие, ей-богу, а те, наверху, — преступники и глупцы…

Я смотрю на него. Он тяжело дышит и прячет лицо в коленях. Оно стало землистого цвета, глаза — мутные, угасшие.

Мы все едем и едем, а горелому лесу и конца не видно. Равномерное колыхание лошадиной спины убаюкивает меня. Но лошадь прядает ушами, потряхивает гривой, громко фыркает, обмахивается хвостом, и это мешает мне заснуть. Время от времени я прячу лицо на груди у матери, однако мать уже не успокаивает меня больше, зная, что я притерпелся. Порой чувствую — вот лошадь высоко поднимает ногу, чтобы перешагнуть через упавшее поперек пути обугленное дерево, затем снова шагает ровно и уверенно.

Дорогу часто преграждают черные, беспорядочно рухнувшие друг на друга деревья. Тогда мать останавливает коня и ждет, чтобы дядя Вангел отыскал, где удобнее двигаться дальше. Мы объезжаем закопченные стволы, пересекаем вброд быстро несущиеся с гор пенистые потоки, пока не выбираемся на ровную дорогу.

Отчего же сгорел лес? Этот вопрос гвоздем засел в моем детском мозгу. Я спрашиваю мать, но та молчит. Занятая собственными мыслями, она только ближе прижимает меня к себе, хотя я и сам крепко держусь за седло. Моя мать по природе своей молчалива, а ночью я не раз слышал ее глубокие, словно исторгнутые со дна души вздохи. Ее худощавое, задумчивое лицо бледно и печально. Когда, обернувшись, я смотрю ей в глаза, то как будто вижу в них небо. Она меня научила слушаться ее во всем и во всем ей подчиняться. А потому я уже не завожу разговора про этот черный выгоревший лес. Он же, изглоданный огнем, поваленный наземь, страшен. Мне душно от копоти, от запаха живой горелой плоти. Огромные деревья лежат поверженные, словно воины древних времен после кровопролитной битвы. Иногда мы проезжаем под широкой аркой из нескольких обгорелых сосен с еще зелеными вершинами, сцепившимися при падении, да так и застывшими в неподвижном безмолвном ожидании.

На языке у меня вертится все тот же вопрос: отчего он загорелся?

Крестьяне и крестьянки, одетые, несмотря на сентябрьскую жару, в тяжелую шерстяную одежду, лениво ходят и глазеют. Хрипло горланят продавцы лимонада. Другие предлагают небет-шекер, сахарных петушков и цветные сахарные палочки. Греческие солдаты в фесках и коротких сборчатых юбочках, пловдивские греки в широких шароварах, высокие костлявые болгары-мусульмане с бритым теменем, женщины, мужчины и дети, чиновники и горожане, жандармы и солдаты — все это толкается, галдит. В глазах пестрит от сотен улыбающихся лиц, смуглых и красных, грубых и мясистых или сухих и желтых, прыщавых, рябых, загорелых, движущихся в море белого от пыли воздуха, одни вперед, другие назад, остервенелых от любопытства.

Глаза так и разбегаются. Уж не во сне ли это? Но разве можно видеть во сне то, чего никогда не видел наяву? Я никогда не воображал, что может существовать нечто подобное. Неужели свободная Болгария в самом деле страна чудес?

Белые лебеди в бассейне, и над ними водяной веер, вздымающийся из фонтана, огромные железные черепахи, выплевывающие изо рта пенистую воду, золотые и красные рыбки на дне — я гляжу на это и дергаю мать за руку, чтобы и она посмотрела. А она тоже растерянна и ошарашена.

Перед высокой палаткой пестрая птица кричит из клетки:

— Милости просим, господа!

Мне не жаль города со всеми его сюрпризами и развлечениями. С тех пор как мы стали сельскими жителями, весь мир — мой. Рано утром меня будит птичий хор в саду. Из-за горизонта с бескрайней фракийской равнины солнце пускает свои первые стрелы в пять старых тополей, растущих у ограды. Они вспыхивают как факелы, и, чтобы смотреть на них, надо зажмурить глаза. Тополя вдруг оживают. На них сотни гнезд. Одни рядом с другими, одни над другими. Тут гнезда аистов, цапель, ласточек, сорок, воробьев. «Настоящая птичья республика, где царит братская дружба и согласие», — говорит мой отец.

Аисты, пощелкав клювами, торжественно и медленно вылетают на рисовые поля. Смешные цапли следуют за ними, ястреба взмывают в небо и висят там на одном месте, покачивая крыльями. В летний день все птицы со щебетом, писком, с радостными песнями устремляются к зеленым болотам, синим рекам, желтым нивам.

Отец говорит, что эти пять тополей стоят со времен царя Ивана Шишмана; у них такие толстые стволы, что три человека не могут их обхватить.

А двор! Заброшенный и запущенный, он потонул в лопухах, в крапиве, где гнездятся пестрые щеглы, трясогузки и дрозды… Подальше, между деревьями, отяжелевшими от плодов, непроходимой стеной встает высокий пырей. Тут я настоящий хозяин. Я то и дело продираюсь сквозь ветки; от этого руки мои всегда исцарапаны, одежда порвана.

У нас появился новый братец — Асенчо. Как? Откуда? Никто не хотел мне этого объяснить. Бабка Мерджанка приходила еще на заре, купала его, пеленала, баюкала. Моя мать опять лежала в постели, но на этот раз я уже ее ни о чем не спрашивал. Каждый день приходили соседки-турчанки, приносили рис, халву, сладкие слоеные пироги с орехами…

Почему Мерджанку называют бабкой? Оказывается потому, что она «бабует» — присматривает за маленькими детьми. У нее было двое детей — дочь и сын Христоско. Впоследствии дочь умерла от родов, поэтому Мерджанка начала «бабить» — помогать женщинам при родах. Однако из этого объяснения я ничего не понял.

Добрая бабка Мерджанка! Вот какая она была — сердечная, ласковая. В самом деле, что бы без нее делала моя мать? Как бы она управилась в этой новой для нее жизни без помощи и забот бабки Мерджанки?

Я почти не заметил, как малютка вырос, начал протягивать ручонки, ворковать, словно голубь, и смеяться, когда ему щекочут шейку. Он был жизнерадостный и веселый, и я любил с ним возиться. Я выносил его на двор, показывал ему аистов, которые пролетали совсем низко над деревьями, или вертел перед ним колодезное колесо, а он молча, с любопытством смотрел.