Современный феноменальный интерес к теоретикам консерватизма, будь то русские мыслители (скажем, Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, И. А. Ильин или И. Л. Солоневич) или европейские (де Местр, Шатобриан. Карл Шмитт или Эрнст Юнгер), создает уникальную за последние два века ситуацию: в русском обществе появляется надежда на особую миссию традиционалистской мысли в деле возрождения национального бытия. Русское общество и — что самое удивительное — современная властная элита, взращенная демократическими восьмидесятыми и девяностыми годами, начинают использовать если не идеи консервативного патриотизма, то по крайней мере его язык.

В связи с этим умонастроением современного общества перед исследователями русского консерватизма стоит громадная задача создания новой истории русской мысли, перестановки приоритетов и определения истишюго значения разных мыслителей в общей исторической схеме развития отечественной философии.

В предисловии к последнему, и незавершенному, труду жизни Льва Александровича Тихомирова — его воспоминаниям — нам бы хотелось попытаться определить его место в истории русского самосознания. Дело это представляется чрезвычайно сложным, поскольку оценки трудов Л. А. Тихомирова при жизни не последовало, и любой исследователь его творчества принужден по необходимости руководствоваться лишь собственными интуицией и знаниями, практически не имея для облегчения своей задачи никаких авторитетных суждений прошлых лет.

Лев Александрович Тихомиров, как, впрочем, и дру́гие русские мыслители конца XIX — начала XX века, попал под революционный каток, вмявший всю интеллектуальну́ю почву в идеологический асфальт классового подхода и марксистских оценок. Его наследию суждено было оставаться вне исторической науки, не воспринимавшей труды Л. А. Тихомирова как объект исследования. Историческая наука, будучи сама сильнейшим образом изуродована революционными идеями, имела в своем багаже в основном либеральные и социальные ориентиры — у нее не было самостоятельных сил (как и спокойной академической обстановки) для определения значения и места русских консерваторов в истории отечественной мысли.

Со времен французской революции 1789 года политическая история человечества и политическая борьба, в сущности, идут вокруг идеи государства. Либеральное сознание стремится выхолостить идею государства — сузить, насколько возможно, сферу влияния этого наиболее крупного института человеческого общежития. Взамен выставляются различные контридеи, начиная от всевозможных коммун, конфедераций и федераций и кончая идеей абсолютно автономной, самоопределяющейся личности. Демократу в государстве видится — и не без веских доводов — институт, в основе своей не демократический, а авторитарный, который не терпит внутри себя ни сугубо автономных личностей, ни каких-либо закрытых от его влияния и контроля обществ.

Я всегда рассчитывал составить воспоминания о своей жизни, в которой передо мной прошло много достопримечательного. Но это намерение мне не удалось исполнить по множеству дел и занятий, поглощавших время и силы. Наконец с 1913 года, казалось, наступил для этого благоприятный момент.

Давно уже у меня начинало назревать истинное отвращение к политической деятельности, более всего вследствие нараставшего во мне понимания, что я к ней совершенно непригоден по своим силам и характеру. В 1913 году, ликвидировавши лежавшее па мне издание и еще раньше освободившись от службы, я порешил отстраниться совсем от всяких политических и общественных дел, в которых вечно стоял особняком, вне партий, будучи вследствие этого еще более неспособен к какому-нибудь полезному действию. Это намерение свое я и действительно исполнил, оставшись с тех пор совершенно частным обывателем.

Но это не значит, чтобы я ничего не делал. На мне, по суждению моему, осталось два дела, которых было более чем достаточно для окончания моей жизни. Это именно, во-первых, сочинение об «Основных религиозно-философских идеях истории», во-вторых — мои воспоминания.

Первое я считал в высшей степени важным для людей каких бы то ни было направлений, так как оно раскрывает ту сторону истории, о которой менее всего думают. Можно сказать, что экономика и религиозно-философские идеи — это в истории все. А между тем в наше время обе главные действующие силы — то есть буржуазия и пролетариат — стоят на одной экономике, что хотя естественно при классовой борьбе, но ошибочно. Какую бы экономическую основу ни выбрало для себя человечество, оно не устроится без основы религиознофилософской, так что если не думать о ней сознательно, это приведет лишь к тому, что она не исчезнет, но осуществится уродливо, мешая, конечно, и гармоничности жизни. Поэтому я взялся за эту работу со всей энергией, видя в ней свою «лебединую песнь».

Но она оказалась труднее, чем я первоначально думал, и потребовала пересмотра громадной литературы, так что с ней провозился целых пять лет. Сверх ее сложности, большой помехой явились для меня возникшая всемирная война, а потом — революция неслыханной в мире сложности и глубины. Хотя я и при этом остался вне политики и совершенно не вмешивался в эту страшную борьбу социальных стихий, более чем когда-либо раскрывавшую давно сознаппую мной непригодность мою к общественной деятельности, но эти грозные, потрясающие события не могли, конечно, не задевать души моей. Только глубокая уверенность в важности моей работы для человечества, на каких бы основах оно ни устраивалось, давало мне силы продолжать ее в таких катастрофических обстоятельствах.