И опять этот пруд проклятый!

Он кружил и кружил по парку в поисках выхода, но в который раз упирался в низкий берег пруда. А все этот чертов туман! На два шага вперед ничего не видно — кусты и деревья затянула густая млечная мгла, и все, что казалось простым и знакомым, растаяло, затаилось… Мир превратился в ловушку.

Егор присел на обрубок ствола старой липы, залпом допил свое пиво и зашвырнул бутылку в темно-зеленую воду, над которой стлался туман. Где-то далеко раздался шлепок, булькнуло… Он закурил.

Длинный, темноволосый, худой. Неловкий, оттого, что не знал как свыкнуться со своим ростом: за пошедшую зиму вырос сантиметров на десять… Острые скулы, нос прямой, с еле заметной горбинкой, четко очерченный рот… Он мог бы показаться парнем, что надо, если б не хмурое, кислое выражение, которое портило всю картину…

Челка то и дело падала на глаза, и Егор её отгонял как назойливую муху, дергая головой. Поднял прутик и, расчистив носком кроссовки землю перед собой, начал чертить план местности.

— Эй, Егорыч, ты жив? Вставай, день на дворе!

Резкий веселый крик, стук в дверь, дядина голова просунулась в комнату.

— Ну, ты даешь! Подъем, у меня к тебе дело есть.

Егор потянулся, зевнул, сел, спустил ноги на пол.

Пол приятный, прохладный, в комнате тоже прохладно, хотя солнце, видать, распалилось вовсю: из щели в занавесках бьет косой луч золотой, на стене прозрачные отблески света. Стена как будто шевелится, движется под этими бликами, отвечая на ласку света. В луче мельтешат пылинки, занавеска дышит под слабыми дуновеньями воздуха, все живет, движется…