Несколько недель подряд гудели рельсы, что с юга и запада сбегались к городу Ржеву. Несколько недель подряд, не умолкая ни на час, лихорадочно стучали колеса тяжелых составов, нагруженных желтыми танками и людьми в зеленой форме. Подкатив к Ржеву, составы останавливались, торопливо выбрасывали из вагонов и платформ груз и мчались назад, в степи Украины, к Черному морю, в Польшу, Германию, а то и дальше, на берег Ла-Манша, — за новым грузом.

В конце августа выгрузились последние батальоны двенадцатой по счету дивизии, и многотысячная лавина с гулом и лязгом начала растекаться по старым разъезженным трактам, по кривым и тесным проселкам.

На восток.

На Москву.

Но лавина вдруг остановилась, а потом начала спешно зарываться в сырую, пропахшую порохом и человеческой кровью, землю. На большом участке фронта, от Ржева до Вязьмы и дальше, — до Белого и Юхнова, там, где еще вчера люди глохли от адского грохота тысяч орудий и непрерывных бомбежек, воцарилась тишина, неожиданная, действительную причину которой не сразу поняли даже в больших штабах.

Старший сержант Шаповалов еще раз внимательно осмотрел отремонтированный сапог и удовлетворенно щелкнул языком: прикрученная проволокой подошва, кажется, держалась прочно. И хоть от сырости спасенья все равно не будет, зато идти можно смело — пальцы не вылезут.

Обувшись, Шаповалов поудобнее уселся под развесистой березой, достал из кармана кисет с табаком и взглянул на свой — второй — взвод. Разделившись на две группы, разведчики сидели в сторонке, курили и лениво переговаривались. А двое, накрывшись трофейными плащ-палатками, и вовсе спали.

«Черти, хоть бы автомат разобрали для виду!» — недовольно подумал Шаповалов и уже хотел было встать, чтобы растормошить своих не слишком рьяных к учебе бойцов, но, увидев Галькевича, командира третьего взвода, раздумал и весело крикнул:

— Ленька! Иди, старик, сюда, покурим!

Галькевич, тоже старший сержант, парень лет двадцати трех, свернул к березе, где сидел Шаповалов, бросил на траву плащ-палатку и неуверенно сказал:

Старенький, потрепанный в боях самолет так долго бежал по широкому полю, что в голове у Кремнева возникла смешная мысль: не собирается ли этот двухкрылый тарантас скакать на своих резиновых колесах до самого Лосиного острова, туда, где спецгруппа проводила теперь занятия по особой программе? Но, сделав, как видно, последнее усилие, самолет вдруг оторвался от земли, закачался с крыла на крыло и, видимо, обрадовавшись, что снова увидит небо, начал набирать высоту. И когда Кремнев, прервав свои мысли, посмотрел в окошко, то ощутил в сердце неприятный холодок. Земля, по которой он легко ходил двадцать восемь лет и которую он привык всегда ощущать под ногами, была теперь далеко-далеко внизу, — так далеко, что домики села, над которым они летели, казались ему обыкновенными спичечными коробками.

«Ч-черт возьми! И с такой высоты надо...»

Кремнев передернул плечами, отвернулся от окна. По его спине, от пояса к шее, медленно ползли холодные мурашки, а сердце билось короткими неровными толчками, — билось так сильно и громко, что капитану показалось, что эти толчки слышат все. Он беспокойно задвигался, словно хотел поудобней устроиться на узенькой жесткой скамейке, украдкой взглянул на разведчиков.

Десять человек стояли и сидели молча, и в глазах у каждого — тревога, напряженное ожидание и плохо скрываемый страх. Только один человек — пожилой старшина, с солидным брюшком, чувствовал себя в самолете так, будто у него под ногами пол собственной квартиры. Он спокойно листал какой-то толстый замусоленный журнал да изредка бросал на притихших разведчиков насмешливые взгляды.

Это был инструктор парашютного спорта. Два дня он знакомил разведчиков с устройством парашюта, терпеливо объяснял каждому, какая это отличная вещь — белый шелковый зонт. Теперь он вез их куда-то за Волгу, чтобы доказать им это на практике.

Организовав еще несколько ночных вылетов на Лосиный остров, старшина-парашютист простился с разведчиками. Но сразу же появился новый инструктор, и занятия продолжались. Теперь разведчики учились взрывать мосты и здания, минировать дороги и русла судоходных рек, изучали воинские уставы противника, его оружие и форму одежды, старательно знакомились со структурой учреждений, которые создали оккупанты на захваченной советской земле, чтобы закрепить там свой «новый порядок».

Те, кто когда-то имел дело с автомашинами, — «приручали» трофейный немецкий «оппель», нещадно гоняли его по горбатым лесным дорогам; те, кто знал немецкий язык, — закрепляли и пополняли эти знания.

Пятая гвардейская снова сражалась где-то на Ржевском направлении, а маленькая группа ее бойцов жила мирной жизнью, укрывшись в тихом сосновом бору, в неприметной землянке, где на дверях бывшей коптерки все еще белела бумажка с распорядком дня, когда-то вывешенная старшиной Филиповичем.

Этот распорядок теперь никому не был нужен, висел, всеми забытый, и только изредка, случайно попав кому-нибудь на глаза, будил воспоминания о тех, чью жизнь он некогда регламентировал.

Где вы, дорогие друзья, сейчас? Кто из вас пойдет сегодня ночью в разведку? Кто завтра будет с новым орденом, а кто ляжет где-нибудь на минном поле, среди пожухлой, неубранной ржи, чтобы уже никогда больше не подняться на ноги?! И было как-то неловко от сознания того, что ты вот спокойно спишь в обжитой землянке, читаешь — хотя и не очень интересные — книги, а твои друзья, может, каждую ночь идут в окопы к фашистам, идут за себя и за тебя, так как ты разведчик только по списку.

В ротной землянке Кремнев задержался всего на несколько минут. Убедившись, что в его хозяйстве все в порядке, он сразу же поспешил в штаб дивизии. Проводить его вызвался Филипович.

— Я туда каждую тропку знаю, да и глаза у меня — как у той совы: чем темней, тем лучше вижу, — коротко объяснил он причину такого своего решения и, повесив на шею автомат, ступил за порог.

В лесу и в самом деле было темно, а неширокая дорога казалась сырым и мрачным туннелем. Шуршала под ногами опавшая листва, носилась в воздухе и, время от времени, слетая на землю, словно осторожная рука слепого, касалась лица.

Филипович шел первым. Шел широким и спорым шагом. Он ступал на переплетенную корнями дорогу неслышно, будто на его ногах были не тяжелые солдатские кирзовки, а легкие лапти, — те самые особенные лапти из липовых лык, в которых когда-то ходили они на болото охотиться на диких уток.

Кремнев старался не отставать, но скоро выбился из сил. Наконец, споткнувшись о корень, он вполголоса выругался и попросил: