Когда перед тобой творение настоящего мастера, когда ты задумаешься, чем же взволновал он, чем покорил умы и сердца современников и многих поколений позднейших, чем волнует, покоряет и до сих пор, отчего в память любого читающего накрепко врезается чуть ли не каждая строка, — особым уважением проникаешься к слову, мастером найденному, из тысяч отобранному и точно поставленному в строку. И всякий раз удивляешься вновь и вновь: как верно передана в нехитрых с виду словах целая эпоха — и труд, и бой, и подробности быта, и люди во всём своеобразии и богатстве натур! Удивляешься чёткости, ясности всей широчайшей картины и тому, что человек предстаёт пред твоими глазами ощутимо живой, как бы сейчас вот встреченный наяву, со всеми привычками, пристрастиями и страстями, раздумьями и беспокойством — в малейшем движении своём, и внешнем и внутреннем.

Нехитрые с виду слова…

Со школы помним и вряд ли когда запамятуем, как мужицким словом

заплатанный

— с прибавлением существительного, о котором лишь можно догадываться — обрисовался нам Плюшкин. Как могучий и словно грубый тургеневский Герасим легонько

принагнул

к молоку головёнку щенка, враз обнаружив чуткую, мягкую и, можно сказать, бережную натуру. Помним — у Льва Толстого старик Матвей, слуга Стивы Облонского, единственным словом

образуется,

ёмким, исполненным всегдашней народной мудрости, раз решил все беды своего господина. А некрасовский Савелий, «богатырь святорусский», рассказывая о своём единоборстве с медведицей, как бы невзначай роняет словечко:

И в нём, в этом сдержанном, спокойном слове (не треснула ведь и не хрястнула!) явственно слышится великая силища человека и духа его. В нём же — сила народного выражения, «какого не придумаешь, хоть проглоти перо»…

Бед этих много, у каждого своя.

Сказать коротко и общо — незнание языка, невнимание к нему и небрежность. А если предметно…

Автор, окончив Литинститут,

не слышит

рассказа, самим написанного, — беда.

«Уже в марте, — читаем, — все дома в нашем посёлке сбрасывают свои зимние полушалки. Кровли прогреваются скорей, чем земля, снег на них подтаивает, с глухим шуршанием сползает вниз и тает на крыле крыши. Деревья поднимают к небу освобождённые от наледи ветви и начинают пахнуть мокрой, помолодевшей корой.

В апреле…» (Будет и «В первой декаде мая…».)

В народности формы и содержания — самая суть литературы взявшего власть народа, одно из проявлений партийности. Эта истина известна всякому. Теперь не найдёшь сочинителя, самого далёкого от жизни рабочих и крестьян, от труда вообще, кто признался бы в безнародности. Нет, он поклянётся и в родстве с на полом, и намекнёт на близкое знакомство с «могучим» русским нецензурным языком, блеснёт при случае «простонародным» словечком в пределах толкового словаря.

Известная истина также: понятие «народ» расширилось, оно обнимает уже не только крестьян и рабочих, но и трудовую нашу интеллигенцию. Изменился и народ, называемый от начала прошлого века простонародьем. И всегда–то был он не так прост — не чиновный и не должностной, рядовой трудящийся люд. А сейчас, когда пахарь — тракторист, доярка — мастер, слесарь или токарь не уступят иному инженеру по знаниям и культуре… Это, ясно, совсем не простой народ. И если мы сохраняем все же звание это для тружеников «рядовых» — это

необходимая

потребность выделить основного создателя ценностей, без которого бессильна самая совершенная наука и техника.

И ещё. Тоже истина, кажется: наука и канцелярия наша (куда ж от неё ты денешься!) во многом сохраняют все–таки веками установленный условный язык и — хоть тресни! — не могут найти общего языка со всем остальным народом. И редко ли так оборачивалось: бывший дворянин, честно придя на службу народу, находил простые и ясные слова, чтобы с ним общаться, а самый что ни на есть «рядовой», выбившись в «люди» («из лаптей в сапоги», — говорили у нас в деревне), напускал на себя туману и выражался не иначе как непонятно, «по–учёному», видите ли. Вы, мол, теперь не ровня мне. Вы, мол, деревня. Живучи, как видно, понятия превосходства. Тем сильнее они, чем уважение к подобным себе и ум в людях меньше просматриваются.

Впрочем, у писателя, молодого самого, всегдашняя, неизбывная забота по части языка: где же искать ему свежее слово?

Пусть где угодно! Найти бы!..

Прекрасный рассказчик, писатель Сергей Константинович Никитин (к несчастью, не дожил он и до пятидесяти лет) часто вспоминал Михаила Пришвина, его завет молодым:

«Говоря об искусстве, он настойчиво возвращался к одной и той же мысли:

— Проходите мимо временного.

— Шекспир говорил: «Время проходит, и вместе с ним проходит все временное».

— Душа человека — вот что не временно, и только она — предмет искусства».

Русский язык…

Не охватишь и разумом все богатства, накопленные им со времён древнейших (ещё и до изначальной Руси) в народе и — с первых летописей и «Слова о полку Игореве» до нынешних дней — в литературе нашей. Более 120 тысяч слов вобрал в себя новейший, 17–томный словарь литературного языка. А сколько значений слов, сколько пословиц, поговорок и особых, устойчивых словосочетаний! И сколько хранится в знаменитом, «великолепном» словаре Даля! И не больше ли осталось ещё в народе, не вошло ни в один словарь нетронутого, ценнейшего материала для нашего литературного языка!

Старый писатель–владимирец Иван Алексеевич Симонов до сего дня пытается дать список «засловарных» слов. Много их набралось, образных, метких. Да нет, не учтёшь всего, что рождено и каждый день, каждый час рождается в многомиллионном народе от Бреста до Курил.

Нуждается ли в похвалах русский язык? Надо ли говорить о его образности, силе и красоте, способности с удивительной точностью обозначить любой предмет, любое явление, действие, передать любые мысли и чувства, самые тончайшие их оттенки?

Еще Ломоносов находил в нём «великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского». А Крылов показал, что писателю можно пригоршнями черпать слова, выражения прямо из речи народной. Все дальше раздвигали возможности литературного языка, отлаживали его великие мастера — Пушкин и Гоголь, Некрасов и Чернышевский, Тургенев и Лев Толстой, Чехов, Горький и Маяковский, Пришвин, Твардовский и Шолохов…

Что русский язык надо уважать, не коверкать и не засорять словами иностранными, об этом говорили и писали не раз. И спорили, конечно. Не мудрено: среди поборников чистоты языка объявлялись и такие, что вместе с сором готовы были вымести чуть ли не все слова нерусского происхождения, даже необходимые, прочно вошедшие в быт и замены не требующие, а вместо них сотворить всяческие «колоземицы» и «шаротыки». В свою очередь, наиболее рьяные поклонники Запада отвергали всякую замену чужого слова русским, безостановочно вливая в речь иностранные словечки и пытаясь наглухо закрыть народные, родниковые истоки русского языка.

К счастью, истоки эти закрыть нельзя, и русскому слову уже много легче дышится в семнадцатитомном Академическом словаре: оно не так стеснено запретительными пометами — «просторечие», «разговорное», «областное». И хорошо, что во «Введении» к словарю сказано: «Границы между книжной разновидностью литературного языка и стилями живой разговорной речи не всегда могут быть точно установлены, и литературный язык не может быть оторван от живого просторечия». И что даже так называемые «областные слова» «являются материалом общенационального языка, а не достоянием только местных говоров».

К счастью, народ, создатель и хранитель языка, всегда сам решал, каким словам жить и каким умереть. Нет, не стал он пользоваться ни «шаротыками», ни такими «заменителями» русских слов, как

презент

вместо

подарка

или

аер

вместо

воздуха.

Были справедливо изгнаны из русского языка и многие непереведённые прежде слова, которым нашлась хорошая, удачная замена, и мы стали говорить:

область,

а не губерния,

маятник,

а не перпендикула,

самолёт,

а не аэроплан,

вратарь,

а не голкипер,

защитник,

а не бек,

полузащитник,

а не хавбек,

нападающий,

а не форвард и т. д. Мертвым грузом остались в словарях сотни, если не тысячи иностранных слов, не нашедших применения или забытых за ненадобностью.

Борьба за чистоту языка — естественная, закономерная и в конечном счёте плодотворная, — разумеется, далеко не закончена, многие вопросы не решены. Но в последнее время, примерно с конца пятидесятых — начала шестидесятых годов, почему–то вдруг смолкли голоса поборников чистоты, и — будто нарушилось что в механизме очистки — чужеземные слова буквально хлынули в наш язык. Мы словно бы застеснялись сразу простых русских слов, родного своего языка и уже не скажем, например,

Влечение к иностранным словам стало каким–то поветрием. В иных городах были сняты едва ли не все вывески с обозначением столовых, мастерских, отделений и повешены, так сказать, современные: «кафе» (хотя за вывеской — обычнейшая закусочная или столовая), «ателье», «салон», «филиал» (появились и

Едва мы откроем ту и другую книгу, убедимся сразу: обе они чрезвычайно интересны. В них столько любопытнейших наблюдений, замечаний, столько примеров из языка народа и русских классиков, столько ссылок, объяснений! Читать их — величайшее удовольствие. Неудивительно: обе — результат многолетнего труда, многолетних раздумий и споров.

Но, читая обе книги, мы убеждаемся с первых же строк: взгляды авторов далеко не одинаковы.

В самом деле:

А. Югов, опираясь на мнение писателей — классиков русской литературы от Ломоносова до Максима Горького и Владимира Маяковского, а также на мнение видных языковедов (академиков Ф. И. Буслаева, А. Н. Шахматова, В. В. Виноградова, В. И. Чернышова и других), страстно защищал животворную народную струю речи в литературном языке и высмеивал «сегодняшних каченовских, сенковских, булгариных и гречей», которые мешают «вокнижению» разговорного языка, усвоению его языком литературным. Точно так же, доказывал А. Югов, мешали в своё время Пушкину и Крылову, Гоголю и Льву Толстому вводить в литературный язык «мужицкие», «бурлацкие» и прочие «низкие» слова и выражения.

Справедливо сказано? Да. В течение какого–то времени даже языковеды наши не смогли вырваться из оков прежнего, дореволюционного времени. Словари все ещё загоняли писателей на прежний, дворянский «языковой пятачок». Словарь трудового народа по–прежнему отгораживался от книжного литературного языка запретительными пометами, с той только разницей, что вместо пометы «простонародное» ставилась другая — «просторечие». И даже слово «мужик», с уважением употребляемое Лениным, в книжном словаре получило пометы: «устар.» или «прост.».

Рассмотрим выдержку из книги «Живой как жизнь», которая вкратце уже приводилась:

«Всеобщая грамотность, обязательное бесплатное обучение в школах… А тысячи вузов, а кино, а телевизор, а радио, а миллионные тиражи центральных, республиканских газет, а Дворцы культуры, а библиотеки, а избы–читальни, а иностранные языки в каждой школе, а институты иностранных языков — нет… современный читатель, на образование которого государство тратит несметные суммы, даже права не имеет заявлять притязания на то, чтобы с ним говорили,, как с недорослем, на каком–то упрощённом, облегчённом, обеднённом языке, свободном от всяких наслоений всемирной культуры» (87).

Фраза и сама по себе не очень удачна и не очень ясна. Не надо бы говорить, наверное, — «права не имеет». И никто же не станет

«заявлять притязания»

на то, чтобы с ним говорили, как с недорослем. И никто никогда не требовал свободы от

всяких

наслоений всемирной культуры, а если человек изучил английский, французский или немецкий, не значит же это, что он должен втыкать слова из этих языков в русскую речь. И мысль о русском языке — «упрощённый, облегчённый, обеднённый» — неверна. Неужели он безо всех этих ревю, интервью, рефери и хобби так слаб и беден?.. А речь ведь там, откуда взяты строки, шла как раз о тех иностранных словах, которые могут заменяться русскими и против употребления которых выступал Ленин: «говорить просто и ясно, доступным массе языком, отбросив решительно прочь тяжёлую артиллерию мудрёных терминов, иностранных слов…»

Но выделим основную мысль К. Чуковского: прежде непонятные иностранные слова теперь стали понятными каждому человеку, поэтому употреблять их можно.

Верна эта мысль или неверна, ошибочна?

МИХАИЛ О ЛОМОНОСОВ:

Русскому языку «ныне принимать чужих [слов] не должно, чтобы не упасть в варварство, как латинскому» («О переводах»).

АЛЕКСАНДР СУМАРОКОВ:

«Восприятие чужих слов, а

особливо без необходимости

(подчёркнуто мною. —

К. Я.)

есть не обогащение, но

порча языка» («О

истреблении чужих слов из русского языка»).

«Чужие слова всегда странны будут, и знаменования их не так изъяснительны, и следственно введут слабость и безобразие в сильный и прекрасный язык наш» («О коренных словах русского языка»).